Обе реакции неудивительны. С одной стороны, фашисты гораздо более естественно, чем националисты, переняли «стиль» предприятия в Фиуме; но, с другой стороны, год большой авантюры Д’Аннунцио был для вождя фашистов самым мрачным годом его политической жизни и его верность «команданте» вызывала сомнения. В течение этого времени Муссолини, казалось, был не чем иным, как доверенным журналистом Д’Аннунцио в Италии. Сразу же после марша из Ронки он объявил, что в Фиуме находится теперь «его» правительство и что с этих пор он и фашисты будут повиноваться только ему. (Правительство в Риме не вменило ему в вину это заявление, составлявшее государственную измену, а также выражение «Эта свинья Нитти»217.) Он хочет быть одним из легионеров Д’Аннунцио — «дисциплинированным солдатом... в распоряжении команданте»218. И если в личных письмах он вначале обращается к поэту со словами «Мой дорогой Д’Аннунцио», то вскоре он переходит к более формальному приветствию и заверяет команданте: «Я ваш солдат»219. Как мало подходила Муссолини эта подчиненная роль, видно уже из того, что анархисгски-индивидуалистические черты его натуры ни в какой период не выступали так сильно, как в этот. Фашизм для него теперь «убежище всех еретиков, церковь всех ересей»220, и он ищет на ощупь обратный путь к мыслителю, важному для него в какое-то время его юности, когда говорит: «Оставьте свободный путь элементарным силам индивидов, потому что вне индивида не существует никакой другой человеческой реальности. Почему бы Штирнеру не стать снова актуальным?»221 И вряд ли что-нибудь лучше описывает духовное отчаяние, позволяет яснее понять устойчивый — как можно думать — склад характера этого будущего реставратора государственного мышления, чем следующий взрыв эмоций: (Долой государство во всех его видах и воплощениях. Долой государство вчерашнее, сегодняшнее, завтрашнее. Долой буржуазное и долой социалистическое государство. Нам, обреченным жертвам индивидуализма, для нынешней тьмы и завтрашнего мрака остается лишь ставшая уже абсурдной, но всегда утешительная религия анархии»222. Но протестантизм этого еретика «обоих Ватиканов, в Москве и в Риме» выражается прежде всего как язычество, которое, презирая всех «геологов» и все формы христианства, рассматривает современность прежде всего как «природу» и, в конечном счете, по-видимому, отказывается от Маркса в пользу Ницше: «Мы, в принципе презирающие все формы христианства, от христианства Иисуса до христианства Маркса, смотрим с чрезвычайной симпатией на этот „всплеск“ современной жизни в языческих формах культа и храбрости»223. Отсюда возникает сознание решимости, часто напоминающее то, каким был одержим Гитлер: «Нынешний мир поразительно напоминает мир Юлиана Отступника. Победит ли еще раз „рыжеволосый галилеянин“? Или победит монгольский галилеянин Кремля? Свершится ли „переоценка всех ценностей'', как это случилось однажды в сумерках Рима?»224 Но мифологема Муссолини и его радикализм всегда быстро «замыкаются в оболочку»; они не мешают его трезвому политическому анализу и развертыванию важной для него в каждый отдельный момент постановки цели. Так, его критика социалистической партии остается неизменной и меткой: социалисты сами загораживают себе путь, раздражая без надобности средние слои, отталкивая фронтовиков и пытаясь надеть на итальянцев рубашку русского мужика. Глупо их одностороннее восхваление физического труда, а обманчивое единство революционеров и реформистов парализует тех и других; он говорит даже об «общем мнении Турати и своем»225. Большей частью он аргументирует совсем как «функционер» социализма; так, он все еще истолковывает свой интервенционизм в том смысле, что он только и сделал возможной нынешнюю ситуацию, вызвал крушение сценария, «скрывавшего град Утопии»226. Социалистическая партия должна теперь иметь мужество поднять знамя сотрудничества, потому что ее задача — завершить буржуазную революцию в стране, проблемы которой имеют досоциалистический характер, а производительные силы находятся в рудиментарном состоянии227. И вот перед нами захватывающее зрелище человека, которому обстоятельства навязали это понимание и который в тот же момент его обесценивает, потому что он снова и снова выражает социалистам свое презрение, презрение его темперамента», никогда не перестающего вменять самому себе в заслугу основание итальянского коммунизма: «У вас никогда не было темперамента для „исторического дня“ или для „кровавой бани“ в стиле Муссолини; делайте же, что вы можете делать, и перестаньте изображать из себя львов, потому что вы зайцы, и перестаньте говорить о баррикадах, потому что вы умеете идти только к избирательным урнам»228. Для смешения элементов характерно, какие формы принимает его отношение к Ленину. Теперь он уже не отказывает русским коммунистам в героизме и воле к борьбе, но не признает, что они борются за коммунистическое общество. Большевизм разоблачает свое капиталистическое, воинственное, националистическое лицо, Ленин — величайший реакционер в Европе. Муссолини с огромным удовлетворением принимает к сведению, что некоторые коммунисты считают его тоже «продавшимся»: «Это — нечто вроде нашего реванша»229. В нем борются ужас и восхищение, когда он говорит (и по существу никогда не отказывается от этого суждения): «Опыт Ленина — это обширный, ужасный эксперимент in corpore vili130. Ленин — это художник, работавший над человеком, как другие художники работают над мрамором и металлом... Шедевр не состоялся. Художник потерпел крах. Задача превосходила его силы»230. Но если его отношение к Ленину содержит примесь симпатии, то симпатизирующее движение в сторону националистов все время наталкивается на препятствия. Хотя Муссолини восхваляет, как и они, капитанов индустрии, с гордостью принимая, среди своей революционной словесности, термин «реакционный», он хочет сохранить отличие своего свободолюбивого и демократического антибольшевизма от антибольшевизма националистов и протестует против смешения национального движения с той его частью, которую представляют националисты231. И после подписания договора в Рапалло его положительная оценка самым решительным образом отличается от возмущения «Идеа Национале», расценившей этот договор как измену. В отличие от националистов, он выступает за мирную политику в отношении Югославии и подчеркнуто требует: «Эта двусмысленность, смешивающая национализм и фашизм,— возникшая в некоторых центрах, — должна прекратиться»232. Эта позиция означала также никогда не преодоленный до конца разрыв с легионерами, обвинявшими его в «адриатическом минимализме»,— несмотря на все попытки примирения. Комментарии Муссолини по поводу «Natale di sangue» были выражены в сдержанном тоне. К концу 1920 г. он вернул себе политическую самостоятельность. Впрочем, в этом году судьба не всегда была к нему неблагосклонна. Конечно, в первые месяцы он опустился до нижней точки своей политической карьеры. Заявления двух бывших редакторов его газеты, обвинивших его в использовании де нег, собранных «pro Fiume»131, для оплаты небольшого частного отряда, защищавшего «Пополо д’Италия», довели его почти до морального крушения, и только великодушие Д’Аннунцио его спасло. Он говорил в то время об «остатках фашизма»233 и должен был почитать за счастье, что он «все еще на ногах»234. Но в середине года фашизм добился своего первого большого успеха в Триесте и в Вене- ции-Джулии, в безжалостной, одновременно национальной и классовой борьбе. 21 августа он может уже говорить о «часе фашизма», хотя все еще отмечает его временный характер235. Когда приближается к концу оккупация заводов рабочими (к которой он, впрочем, относится весьма положительно)236, его приветствуют как спасителя в «очищенном Триесте», в «колыбели фашизма», и он может в этом качестве произнести большую речь237. 20 октября он впервые говорит о том, что фашизм находится выше буржуазии и пролетариата и может стать «доминирующей силой» нации238. Но лишь события в Болонье и на равнине По (очевидным образом неожиданные для него самого) в течение нескольких месяцев, начиная с сентября, снова вернули его в большую политику как одну из решающих сил. Этот прибой фашизма совпадает с упадком волны социализма, достигшей своей высшей точки в оккупации заводов, а затем уставшей и впавшей в разочарование.