Итальянский национализм не моложе французского; но во Франции национализм возник из внутриполитического события, вызвавшего большой международный отклик, в Италии же началом его было весьма ограниченное национальное поражение при Адуа, послужившее поводом для Энрико Коррадини193 перейти от литературы к политике. Внутриполитический конфликт также был не столь резко выражен, как во Франции: Коррадини был либеральнее, и потому процесс формирования национализма был медленнее, чем в соседней стране. Но когда в ноябре 1903 г. вышел первый номер «Реньо» и когда Коррадини и его друзья обрушились на социализм с гораздо большей решимостью и однозначностью, как на своего главного врага, они переняли также с большей наивностью его постановку вопросов и терминологию. Уже предисловие к «Реньо» говорит ясным языком. Газета должна быть голосом «против низости нашего времени. И прежде всего против низости нашего социализма... Все виды благородных идей сменились злобой низменных инстинктов жадности и разрушения»194. Но этот прямой вызов влечет за собой другой: против буржуазии, которая не защищает себя, против идеологии, из которой выросло «дурное растение социализма». Итак, этот национализм с самого начала объявляет себя с удивительной прямотой выразителем и представителем той части буржуазии, которая разочаровалась в либерализме, поскольку он, как она полагала, недостаточно защищал ее от социализма; можно сказать, той буржуазии, которая принимала марксиста Муссолини всерьез и боялась его. Коррадини вполне однозначно предлагает в качестве рецепта внутренней политики то, что затем все больше становится основой его доктрины: преобладание внешней политики, восхваление войны. Буржуазия никогда не сознавала, что ее спасение в том, что социализм больше всего ненавидит,— в политике экспансии и империализма195. Поэтому Русско-японская война радостно приветствуется как свидетельство «современности войны». Не кто иной, как сам Вильфредо Парето, самым решительным образом формулирует новую доктрину и ее предпосылки: буржуазия вообразила, что она может руководить народом на выборах, как захочет; но теперь народ, а точнее, элита народа, использующая бездумно созданный самой буржуазией интеллектуальный пролетариат, идет к захвату государства, и главным образом имущества буржуазии. «Только война, в которую будет вовлечено множество наций и которая будет достаточно долго продолжаться, может помешать регулярному ходу этого явления. Война может в конечном счете изменить этот ход, если изменятся безрассудно гуманитарные чувства буржуазии, уступив место более мужественным чувствам. Но, во всяком случае, в данный момент нет ни малейших признаков такого изменения»196. В этом высказывании примечательно не то, что вся буржуазия открыто выражает здесь свои классовые интересы, а то, что понадобились долгие десятилетия, чтобы несовместимость либерализма и марксистской теории классовой борьбы была полемически высказана и привела к взаимной враждебности этих теорий; но еще более примечательно, что часть буржуазии настолько перенимает предпосылки своего противника, что теряет всякое собст венное «миропонимание», видит единственный выход в войне и проявляет тенденцию к отрицанию собственных исторических корней. Коррадини полностью находится в пределах мышления и терминологии противника, когда он проводит знаменитое различие между «пролетарскими» и «буржуазными» нациями197 и заявляет, что национализм хочет быть для всей нации тем, чем социализм был для пролетариата. Таким образом, опасность для буржуазии будет устранена в результате того, что граница понятия эксплуатации будет поднята на одну ступень вверх. Это понятие, однако, гораздо менее рационально и далеко не столь привлекательно, как марксистское. Оно, кроме того, никак не расширяется до требования солидарности всех пролетарских народов в борьбе против эксплуататорских буржуазных народов. Дело в том, что мечта Коррадини — это империализм, а его образец — Рим. Поэтому он предпочитает более отчетливо определенные в биологическом смысле пары понятий: статические и динамические, соответственно старые и молодые народы. Образцом динамического народа для всех итальянских националистов была Германия, «мировая революция» которой против сытых и консервативных наций Запада рассматривалась с одобрением и восхищением. Внутренняя последовательность доктрины, несомненно, требовала, чтобы обе динамические нации соединились в мировой войне, чтобы заменить своей молодой имперской силой отмирающее бессилие богатых. Италия, однако, бывшая вначале членом Тройственного союза, перешла на сторону Антанты, которая вызывала симпатии общественного мнения; Франческо Коппола198 оправдывал это путаным объяснением, что рядом с сильными динамическими нациями Италия могла бы играть лишь второстепенную роль, тогда как на стороне дряхлых наций она имела большие шансы расширить свое господство199. Это был неумный (а во время войны и очень вредный) аргумент умного человека, впрочем, характерным образом выражавший отчаянное положение людей, стремившихся в своих мечтах к мировому господству и неограниченной автономии, для чего не было и никогда не могло быть элементарных предпосылок. Но, может быть, именно это и было причиной, по которой в Италии, как ни в одной другой стране Европы, так воспевали войну как исцеляющую, освящающую и онтологическую силу и почему никакая другая страна не вступила дважды без настоятельной необходимости в мировую войну. Отождествление права и силы, осмеяние «христианского и демократического гуманизма»200, сведение истории к аморальной драке изолированных народов за кормушку даже в гитлеровской Германии не зашло дальше, чем в итальянском национализме Коррадини, Копполы и их друзей. Насколько люди «Аксьон Франсэз» превосходили их в безудержной «современности», настолько они уступали им в изображении «истории упадка», хотя они всего лишь виртуозно развивали общие места консервативного мышления, от антииндивидуализма до антипарламентаризма (первое — с более сильным подчеркиванием, как, например, Альфредо Рокко201, второе — с меньшим нажимом, как, например, Франческо Коппола). Однако бросается в глаза, что Энрико Коррадини не останавливается также перед критикой Рисорджименто202 и формулирует свой историко-философский антисемитизм не менее резко, чем Моррас: «Рим ские орлы превратили Рим в Римскую империю, в Pax Romana*, Иудея же могла только грезить... Первый социализм заключен в Библии. В Библии — первая справедливость для низших. В Библии — первое насилие кротких над могущественными, первое высокомерие смиренных перед гордыми... Пророк — это революция»203. Философия Коррадини ограничивается «органической» метафизикой вечных законов жизни, которые человек не может и не должен нарушать; но его классицистическая эстетика сохраняет некоторую остаточную связь с понятиями «цивилизации» и «человечества». В целом итальянский национализм выглядит более молодым и гораздо более грубым братом французского, боксером по сравнению с фехтовальщиком, не обремененным предрассудками долгого и утонченного воспитания, но, при внимательном рассмотрении, также далекого от его отчаяния и жестокости. Однако именно эта его более крепкая и менее последовательная природа, вместе с влиянием марксистской терминологии и мышления, сделала его более подготовленным для столкновения с еретиками-социалистами. Он не стеснялся даже находить «позитивную» сторону в либерализме, демократии и социализме, рано и подчеркнуто говорить о «революции», а иногда представлять свой идеал как национальную демократию, или даже национальный социализм. Его понятие «производителей» было при этом возможным исходным пунктом, наряду со стремлением разрешить проблемы пролетариата путем захвата колоний и колонизации. Уже среди основателей еженедельной газеты «Л’идеа национале», заменившей в 1911 г. исчезнувшую «Реньо»204, находился бывший революционный социалист Роберто Форджес-Даванцати. Ливийская война вызвала сближение с национализмом целого ряда социалистических интеллигентов. В то время националисты могли, конечно, считаться лишь вспомогательным отрядом Джолитти и либералов. Но с началом мировой войны они заняли собственную, отдельную позицию, и в послевоенное время национализм, верный своим традициям, стал стальным острием империалистической и антисоциалистической тенденции. Он создал свои штурмовые отряды («синие отряды») и завладел улицами Рима. Луиджи Федерцо- ни205 представлял крайне правых в парламенте. Но сомнительно, мог ли национализм установить прямой контакт с широкими массами. Он возлагал свои надежды на воспоминания о войне и на оставшиеся после войны внешнеполитические проблемы. И когда стало известно о путче Д’Аннунцио в Фиуме, «Л'идеа национале» полностью его поддержала. То же сделал в Милане Муссолини. Таким образом, Фиуме объединил тех, кто обречен был оказаться вместе.