Как обнаружилось в будущем, этим человеком был не кто иной, как Адольф Гитлер. Это гораздо меньше зависело от него самого, чем от вызванного войной глубокого изменения условий. Его основные убеждения перед войной уже установились. Но никто не прислушивался к страхам и идиосинкразиям этого бродяги- эмигранта56. Война превратила их в общераспространенные явления. Но и ему война дала нечто определенное — твердое и установленное положение среди людей: это была армия, где он проявил свои способности и намерение с той же решимостью, как на войне, бороться против опасности, которую теперь увидели все. Подобные намерения могли быть у тысяч людей. Но уже первые опыты показали, что Гитлер несравненным образом умел обращаться к народу, потому что он сам был теперь наиболее радикальным выражением стремлений, надежд и страхов этого народа. Но о каком «народе» шла речь? Это не были «марксистски зараженные» массы, которые Гитлер в качестве оратора умел «национализировать». До захвата им власти доля голосов, получаемых «марксистами», оставалась по существу неизменной. Это не была и католическая буржуазия Мюнхена, а потом всей Германии, которая не пошла за ним, хотя некоторое время и следила за ним не без симпатии. Даже национальная правая партия переходила на его сторону лишь в крайних случаях; она имела свои собственные формы организации и сохраняла их до 1933 г. Кадры либеральных партий также, в общем и целом, остались нетронутыми. Два высказывания Гитлера во время войны дают нам важное указание по этому поводу, особенно в сопоставлении с одним мюнхенским местным событием 1918 г., имевшим важные последствия. В одном из очень немногих сохранившихся писем с фронта Гитлер высказывает в 1915 г. свое желание, «чтобы разбился и наш внутренний интернационализм178. Это бы стоило больше, чем любое приобретение земель»57. Возвращаясь в 1924 г. к парламентским делам, относящимся к лету 1918 г., Гитлер говорит: «Что нам за дело до всеобщего избирательного права? За это ли мы четыре года воевали?.. Молодые полки во Фландрии шли на смерть не с лозунгом ,Да здравствует всеобщее и тайное избирательное право“, а с криком: „Германия превыше всего!“»58. 7 марта 1918 г. слесарь-инструментальщик мюнхенских главных железнодорожных мастерских Антон Дрекслер основал в Мюнхене «Свободный рабочий союз за хороший мир». В нем было около сорока человек, главным образом коллег Дрекслера. Это было чем-то вроде народного издания «Независимого союза за немецкий мир» под председательством Дитриха Шефера, порожденного Великогерманским союзом. Будем исходить из высказывания Гитлера об избирательном праве. По- видимому, Гитлеру вовсе не приходит на ум, что речь идет об отсутствии равенства в прусской избирательной системе, и кажется, он еще меньше ощущает, какое глубокое и невыносимое унижение для солдат — равная готовность к смерти в сопоставлении с неравенством политических прав. Этот конфликт внешнеполитических и внутриполитических точек зрения является признаком либо аристократической господствующей группы, либо того неполитического — пожалуй, лучше сказать, полуполитического — слоя людей, которые не возмущаются, когда ими умеренно управляют, потому что их чувство собственного достоинства происходит не из политических источников или из гордого ощущения могущества всего государства в целом, частью которого — и не совсем пренебрежимой частью — они все же могут себя считать. Война взволновала этот слой и привела его в сильное движение — тем более сильное, что прежде он был неподвижен. В ходе войны могущественное целое подверглось угрозе, хотя угроза эта исходила вовсе не от неощутимого влияния какого-то «внутреннего интернационализма»; и по меньшей мере столь же потрясла этих людей революция, поскольку она поставила под угрозу их собственное скромное, но признанное место в обществе. Задолго до Гитлера эти люди — часто трогательные и лично заслуживающие уважения — искали и находили друг друга, как это было в союзе Дрекслера59. Гитлер обращался не- просто к мелкой буржуазии, а к ее еще политически неразвитой части, до тех пор не участвовавшей в борьбе за гражданскую свободу или незнакомой с ее традициями. Близкородственны им были те младшие офицеры и солдаты, для которых весь мир сводился к войне, и та «самая немецкая» («deutscheste») группа интеллигентов, представителем которой незадолго до этого выступил Томас Манн. В некотором отношении Гитлер принадлежал ко всем этим трем группам. По облику в предвоенные годы Гитлера следует отнести к люмпен- пролетарской нижней прослойке полуполитической мелкой буржуазии; война побудила его поставить армию как учреждение выше всех других; впрочем, даже в самый поздний период он уверял — с некоторым правдоподобием — что с большим удовольствием скитался бы по Италии как «неизвестный художник» и что лишь угроза «виду»179 толкнула его на чуждый его существу политический путь60. Для всех этих трех групп характерно двусмысленное отношение к буржуазному обществу. Если эти люди в некотором отношении были от него далеки и время от времени мечтали о его «преодолении», то они все же оказались последним резервом буржуазии при попытке пролетарской революции. Поэтому их политические манифестации не остались без поддержки влиятельных кругов; с другой же стороны, кризис марксизма позволил им в некоторых случаях вторгнуться в ряды социалистов. Таким образом могла возникнуть как будто бесклассовая народная партия нового, фашистского типа, еще невозможная в предвоенные годы: массовая партия61, в которой характерным образом соединились прежде аполитичные мелкие буржуа и солдаты, радикально-консервативные интеллигенты и бывшие социалисты62, партия, возглавляемая фюрером, поддерживаемая консервативными силами и враждебная — хотя вовсе не в равной мере — и марксистской революции, и капиталистическому обществу. Партии этого рода, при всем фундаментальном сходстве их структуры, могут быть во многих отношениях различны, и внутри каждой из них могут быть разнообразные возможности развития: относительный вес трех главных групп может быть разным или может изменяться; позиция фюрера может быть слабее или сильнее, она может сформироваться раньше или позже; отношения с существующими властями могут быть более или менее напряженными и т. д. Уже в этом можно ясно увидеть главное различие между итальянским фашизмом и национал- социализмом. Итальянский фашизм был вначале воинствующим буржуазным сопротивлением острой и ощутимой опасности социалистической революции, парадоксальным образом слившимся с группой бывших марксистских и синдикалистских революционеров во главе с Муссолини. Национал-социализм был прежде всего реакцией на проигранную войну; поэтому участие солдат было в нем с самого начала сильнее, а социалистические элементы были сплошь мелкобуржуазного и реформистского происхождения. Но решающее различие состоит в том, что социальный аффект, в случае итальянского фашизма заданный наличными условиями и очевидный, национал-социализм должен был искусственно поддерживать и усиливать. Как мы видели, Муссолини годами боролся за социал- демократию, так как знал из собственного опыта, что, с точки зрения органического развития капиталистического производства, фундаментальным фактом является автономное возвращение социалистических рабочих к государству. Гитлеру было совершенно чуждо такое понимание. Напротив, оно помешало бы возвышению его партии. В самом деле, Германия уже в том опередила Италию, что значительно большая часть немецкого социалистического движения сама по себе сделала уже тот шаг, на который так и не смог решиться Турати: шаг к преобразованному сотрудничеству с буржуазным государством. Именно этот основной фактор Гитлер должен был забыть — и заставить других забыть,— чтобы по- прежнему иметь в качестве врага «марксизм». Для этого ему служил антисемитизм, от которого итальянский фашизм — за исключением отдельных выпадов — смог отказаться. В действительности Гитлер ненавидел в марксизме не столько его пролетарскую, сколько его буржуазную природу, парализовавшую ударную силу и боевую готовность Германии. Только по этой причине он мог охарактеризовать марксизм в «Майн кампф» как «экстракт преобладающего в наше время мировоззрения»63. То, к чему Муссолини пришел лишь в конце кризиса, вызванного убийством Маттеотти,— отказ от сотрудничества с силами спонтанно развивающегося к ревизионизму социалистического движения — было для Гитлера, с самого начала само собой разумеющимся, даже условием существования. Именно сравнение с итальянским фашизмом делает очевидным, что хотя национал-социализм был основан на слиянии, это не било слияние национализма с социализмом; и хотя ему удалось преодолеть разрыв, это не он заставил исчезнуть разрыв между буржуазией и пролетариатом. В действительности любой синтез должен заключать в себе сущность и традиции обоих элементов. По-видимому, Гитлер всего этого не понимал, как не понимал он и того обстоятельства, что в его лице осуществилось классовое слияние главных составных частей его движения. Но можно не без уверенности сказать, что соединение разнородных групп в одну большую партию не удалось бы ни такому солдату, как Рем, ни такому буржуа, как Фрик, ни такому интеллектуалу, как Розенберг, ни тем более такому социалисту, как Отто Штрассер; не случайно также, что антисемитизм Гитлера превосходил своей остротой и беспощадностью даже ненависть к евреям какого-нибудь Штрейхера64. Процессы и события этого раннего периода настолько освещены в публикациях и сборниках документов последнего времени65, что их изложение в «Майн кампф» стало почти излишним как исторический источник; поэтому достаточно их кратко описать. Гитлер появляется из хаоса первых послевоенных дней не так рано, как Рем, Эккарт или Федер, заметные уже во время Баварской советской республики; до сих пор не вполне ясно, принимал ли он участие и какое именно в ее свержении. Несомненно, она произвела на него глубокое впечатление, как и дни Ноябрьской революции; в качестве солдата запасной части он сыграл деятельную, хотя вначале и весьма подчиненную роль в «разъяснительной работе», которая должна была поднять и укрепить дух неблагонадежных подразделений. ,Его начальником при этом был человек, которого можно было бы назвать первым министром пропаганды немецких контрреволюционных и антиреспубликанских правых, капитан Генерального штаба Майр, начальник «отдела печати и пропаганды» при командовании 4-й группы рейхсвера в Мюнхене. Как политическая фигура Гитлер впервые появляется 22 июля 1919 г., когда его с командой около двадцати рядовых направляют для разъяснительной работы в лагерь Лехфельд66. В этом случае просвещением заблудших товарищей из народа занимается также «народ»: это канониры, стрелки, ефрейторы, самое большее — вицефельдфебель. Но, по общему суждению, «темпераментные» и «легкодоступные» доклады Гитлера настолько выделяются, что он становится руководителем команды и вскоре приобретает высокую оценку своего начальства. Например, капитан Майр поручает ему ответить на письмо, и этот ответ представляет первый характерный пример самостоятельной трактовки политических вопросов человеком, до тех пор, по-видимому, остававшимся вне политики. Речь идет, разумеется, не о чем ином, как о еврейском вопросе. Гитлер отвечает Адольфу Гемлиху 16 сентября 1919 г. подробным посланием, и это первый оригинальный документ в его политической карьере67. В нем поразительным образом ощущается уже более поздний Гитлер, вместе с его стилем. Гитлер хочет заменить здесь антисемитизм чувства «антисемитизмом разума». Этот последний не ограничивается случайными антипатиями, находящими свое крайнее выражение в «погромах»180; это ясное понимание «сознательно или бессознательно планируемого губительного действия совокупности евреев на нашу нацию». Для него само собой разумеется, что еврейство — это раса, а не религиозная община. Главной особенностью евреев он считает их материальную настроенность, «их пляску вокруг золотого тельца», их «мышление и стремление, направленное на деньги и на защищающую их власть». Еврей без усилий и без конца укрепляет свою власть с помощью процентов, угнетая народы опаснейшим ярмом. «Все высшее, к чему стремятся люди: религия, социализм, демократия,— для него все это лишь средства достижения цели, удовлетворения жажды денег и господства. Последствия его действий — это расовый туберкулез народов». Антисемитизм разума должен прежде всего подчинить евреев законодательству об иностранцах. «Но последней его целью должно быть непременно полное удаление евреев». «Республика» 68, как «правительство национального бессилия», не может и не хочет противостоять этой опасности, более того, она зависит от евреев и видит свою главную задачу в том, чтобы «мешать борьбе обманутого народа со своими обманщиками»69, подрывая антисемитское движение. В этом самом раннем политическом документе, вышедшем из-под пера Гитлера, проявляется уже инфантильная, основная черта его личности — сведение общеизвестных и прискорбных явлений современной цивилизации к одному наглядному «виновнику» и мономаниакальное требование его «удаления». Своеобразная неизменность его личности и его убеждений отчетливее всего видна из того, что в конце его жизни стоит документ, часть которого так же примыкает к этому письму, как шип к гнезду70. За четыре дня до этого письма, 12 сентября 1919 г., Гитлер посещает, по заданию своего начальства, собрание вновь созданной Немецкой рабочей партии, в которую Антон Дрекслер превратил в январе 1919 г. свой союз. Это была одна из бесчисленных мелких национальных групп, по происхождению тесно связанных с «Обществом Туле» («Thule»), но имевшая и собственное лицо, поскольку она претендовала на то, чтобы быть рабочей партией. У правых националистов считалось бесспорным, что рабочих «снова надо делать национальными», поэтому маленькая группа вскоре вызвала интерес у Дитриха Эккарта и Готфрида Федера, а Эрнст Рем стал одним из ее первых членов, поскольку он находил Немецкую национальную партию «слишком замкнутой»71. Таким образом, Гитлер проявил неплохое чутье, когда с большим вниманием прочел книжечку Дрекслера «Мое политическое пробуждение» и в ответ на настойчивое приглашение не отказался вступить в партию и даже (в качестве седьмого члена) в ее руководство72. Здесь могли встречаться и набираться сил те рабочие и солдаты, для которых советы рабочих и солдатских депутатов, созданные революцией, были предметом острейшей ненависти. Неугомонной энергии Гитлера надо приписать то достижение, что маленькому союзу удалось привлечь к себе общественное внимание: 24 февраля 1920 г. на первом массовом собрании была провозглашена партийная программа из 25 пунктов. В ее создании участвовал Гитлер, но настоящим автором надо считать, по-видимому, Дрекслера, на которого, со своей стороны, влиял Федер. Поэтому она содержит больше общих мест из идеологии национального движения, чем характерных мыслей Гитлера; но она заслуживает некоторого внимания как первый публичный документ в его жизни. Пункты 1 и 2 требуют самоопределения для всех немцев и равноправия немецкой нации, для чего надо «отменить» мирный договор. Пункт 3 требует «жизненного пространства181 (т. е. колоний) для пропитания нашего народа и размещения избытка нашего населения». Пункт 4 связывает право на гражданство с немецкой кровью и явно исключает из него евреев. Следствиями этого требования являются пункты 5—8, 18 и 23. Пункт 11, напечатанный жирным шрифтом, выдвигает в качестве центрального требования «уничтожение процентного рабства»182 и устранение доходов, получаемых без работы и усилий. Сюда же относятся пункты 12, 13, 14, 16, 17, 19 (конфискация всех военных доходов, муниципализация универсальных магазинов, аграрная реформа и т. д.). Остальные требования носят общий характер и не вызывают особого интереса, за исключением «нравственного и морального чувства германской расы», связываемых с признанием позитивного христианства (пункт 24). Демагогический характер «социалистических» требований теперь уже не нуждается ни в каком доказательстве. Если субъективная искренность Дрекслера и Федера не вызывает сомнений, то искренность Гитлера в этом вопросе крайне сомнительна. Для него все дело было в первых четырех пунктах. Нетрудно понять, что они по существу означали. Осуществление права на самоопределение было задачей Германии в XIX столетии, и никакая внешняя сила не стимулировала это стремление. Те, кто выдвинул эту задачу в качестве первого пункта программы как раз в то время, когда Россия связала свою национальную судьбу с радикальными универсальными перспективами, должны были быть готовы ввергнуть Германию и Европу в анахроническую войну и невольно приравнивали первую индустриальную страну континента к слаборазвитым колониальным народам. Если первое требование относится к середине XIX в., то второе было в начале XX в. очевидной полуправдой. В самом деле, после опыта Первой мировой войны колоний для расселения в Африке и Азии больше нельзя было желать. Внутренний же смысл этого пункта программы Гитлер вскоре обнаружил, заменив требование колоний приобретением земель на Востоке. Наконец, третье требование должно было отделить Германию от общественного развития всех цивилизованных народов. Впрочем, оно могло бы получить универсальный смысл, прямо противоположный большевистской программе, если бы обещало исцелить мировое зло исключением евреев. Между тем это был лишь единственный пункт программы, по существу приноровленный к «текущему моменту». Письмо Гитлера Гемлиху уже содержало его «ante festum»183. Эта ранняя программа не так безобидна и не так смешна, как о ней думали или говорили. В ней уже достаточно отчетливо содержатся три основных тенденции позднейшего национал-социалистического господства — национальное восстановление, завоевание пространства и исцеление мира. В ней уже видно ее основное и первоначальное единство. Очень поучительно сравнить ее с первой программой итальянского фашизма, где большую часть занимают социалистические требования и где содержится всего лишь намерение защитить окончательно достигнутое в Первой мировой войне национальное единство. Но не эта программа как таковая проложила путь НСДАП, а единственная в своем роде манера ее пропаганды Гитлером. Весной 1920 г. он уже не был совершенно неизвестным человеком. На иногородних собраниях Немецкого нацио нального защитного и боевого союза его рекламируют как «блестящего оратора». Собрания НСДАП анонсируются в национал-социалистической мюнхенской газете «Фёлькишер беобахтер», и первые упоминания о них появляются в печати противников. НСДАП медленно выделяется, как отчетливая индивидуальность, из националистической почвы. В ожесточенной борьбе была уничтожена братская Германско-социалистическая партия, и только ее нюрнбергская организация во главе с Юлиусом Штрейхером «in corpore»* перешла в подчинение к Гитлеру. Погромные песни и оглушительная пропаганда, а также штурмовые группы и автомобильные команды внесли в политическую жизнь Мюнхена незнакомый до этого стиль. В декабре 1920 г.73 удалось уже купить на деньги рейхсвера, полученные через Дитриха Эккарта, газету «Фёлькишер беобахтер». Хотя эта ггрета вначале еще не была ежедневной, это был все же решительный шаг вперед. Партия Гитлера стала в столице Баварии силой. В январе 1921 г. она уже чувствует себя настолько сильной, что Гитлер может высказать угрозу: национал-социалистическое движение будет препятствовать в Мюнхене, в случае надобности силой, всем мероприятиям и докладам, способным «разрушительно действовать на наших и без того больных товарищей по нации»74. В феврале 1921 г. происходит первое гигантское собрание в цирке Кроне, а в июле Гитлер захватывает решительным маневром диктаторскую власть в партии. Летом 1922 г. национал- социалисты решаются уже мешать собранию, где выступает премьер-министр Баварии граф Лерхенфельд. В октябре они выступают в Кобурге «с гремящей музыкой и развернутыми знаменами»75 против празднования Дня Германии под единым руководством профсоюзов, а также против «красного террора», последовавшего за нарушением соглашения. Вскоре после этого поход на Рим придает им немало энтузиазма, и Герман Эссер провозглашает, при бурном восторге публики, что и в Баварии может произойти то же, что стало возможным в Италии, и что немецкого Муссолини зовут Адольф Гитлер76. Уже входит в обращение название «фюрер», и в народе его называют также «мюнхенским королем». В конфликтах с правительством рейхсвер помогает своему теперь уже самостоятельному воспитаннику, а Баварская народная партия слишком уж неприязненно относится к социал-демократии, чтобы совсем порвать с этим несколько неотесанным союзником. Конечно, если в 1920 г. Гитлер должен был уклоняться от объятий «националистических проповедников» из Туле, «Имперского союза молота», «Ордена германцев» и других объединений, то теперь, в 1923 г., он оказался в тесной и стеснительной компании отечественных союзов, созданных страхом перед революцией и советами; официальный роспуск отрядов гражданской самообороны их только укрепил. Это были союз «Бавария и Империя» санитарного советника Питтингера, «Имперский флаг» капитана Гейса, союз «Оберланд» и т. д. Рему удалось даже создать из более надежных групп этого рода «Рабочее сообщество отечественных боевых союзов», которое гораздо больше занималось военизированной подготовкой угрожающей и желанной войны с Францией, чем политической борьбой с марксизмом, так что Гитлер опять увидел себя связанным и служащим промежуточным целям. Во время Дня Германии в Нюрнберге порыв националь ного воодушевления гораздо больше видел своего героя в Людендорфе, чем в Гитлере, а основание «Немецкого боевого союза», вполне военного по своему направлению, казалось, еще больше отодвинуло его на задний план. Но в конце сентября он сумел выделиться из собравшихся фюреров увлекательной речью и получил политическое руководство Боевым союзом, а это была сила, с которой можно было уже вести в Германии большую игру, в отличие от НСДАП, в отдельности еще слишком слабой. Теперь он стоял во главе немецких «fascio di combattimento»184 — подполковник Крибель был его Бальбо, Мюнхен — его Миланом, а его «поход на Рим», в союзе с баварскими консерваторами во главе с Ка- ром и Лоссовом, должен был привести его в Берлин. Но во главе государства стоял не Виктор Эммануил, а Гитлер подготовился к своему походу гораздо хуже, чем Муссолини. Начальный момент определял не он, а, с одной стороны, нетерпение его отрядов77, с другой же — приготовления консервативных господ и их друзей к собственной государственной измене. И если даже Лунджи Федерцони разыграл намерение сопротивляться, когда увидел, что союзники с их бесцеремонной энергией его переиграли, то как могли не возмутиться Кар и Доссов, когда им отвели роль спутников? Ведь они были гораздо сильнее монархических друзей итальянского фашистского путча, а их подвергли более грубому давлению. Чтобы этот «поход на Берлин» бесславно завершился уже у Фельдгернгалле, достаточно было угнетающего чувства, что власть покинула мятежников, и двух залпов баварской полиции. Один Людендорф шел, не сгибаясь, через огонь, а Гитлер и его люди бежали, хотя население было на их стороне и народное восстание при надлежащем руководстве, возможно, привело бы к другому результату78. Нет смысла спрашивать, какая сторона помешала путчу другой. Партнеры были слишком близки, чтобы заранее видеть друг в друге противника; они были слишком далеки, чтобы вместе драться; каждый из них был достаточно силен, чтобы требовать от союзника подчинения, но слишком слаб, чтоб без него обойтись. Поэтому они должны были разбить друг друга. Но всемирно-исторический урок гитлеровского путча заключается не в развитии отношений между этими союзниками. Он состоит в выяснении общего соотношения между фашизмом и государственной властью. По существу, в Мюнхене произошло то же, что за два года перед тем в Сарцане79: блестящий, привыкший к победам отряд храбрых солдат обратился в паническое бегство, когда ружья прежде сотрудничавшей с ними власти стали стрелять в них, а не в общего врага. По всей вероятности, если бы 28 октября хотя бы единственный батальон карабинеров начал стрелять в продвигающиеся колонны чернорубашечников, это привело бы к такому же результату. Фашистские движения легко победить, если государство всерьез этого хочет. Но это желание дается ему труднее всего (и в Мюнхене случайность была важнее желания); в самом деле, в государстве, не боящемся угрозы и чувствующем себя сильным, не бывает серьезного фашистского движения. Не так просто распознать потенциальную враждебность государству в предлагающем свои услуги союзнике перед лицом открытой враждебности общепризнанного противника; гораздо проще осуждение «ех eventu»185. Но опять-таки пример Италии показывает, что и эта задача имеет разные степени трудности и что у правительства «баварской ячейки порядка» было гораздо меньше оснований дрожать за свое положение перед социалистической революцией, чем у властителя потрясенного в своих основах королевства. Годы с 1919 по 1923 составляют период в развитии национал-социализма, легче всего поддающийся сравнению с соответствующим периодом итальянского фашизма. Для времени с 1924 по 1932 г. нет соответствия в истории итальянского фашизма. После 1933 г. было немало взаимных влияний, с выраженным опережением сначала одной, а потом другой стороны. Но с 1919 по 1922 (соответственно 1923 г.) развитие проходило, в значительной степени, параллельно по времени и содержанию. Одно и то же убогое начало, один и тот же захватывающий подъем, одна и та же ранняя и насильственная попытка захвата власти! В обстоятельствах также видны поразительные аналогии80 и в то же время обнаруживаются пределы совпадения. Ранний успех национал-социализма нередко пытались объяснить неслыханной жертвенностью и идеализмом его сторонников81. Но нет доказательств, что сторонники других националистических направлений были настроены менее «идеалистически». Но только Гитлер создал ядро организации для непрактичной и рассеянной жертвенности, вокруг которой она могла собираться и расти, но которой сама жертвенность не умела найти. В начале национал-социализма стоит вполне индивидуальный элемент — мономаниакальная одержимость Гитлера; она была для его движения гораздо более активной и всеобъемлющей предпосылкой, чем личность Муссолини для итальянского фашизма. Но и самый крайний фанатизм не способен на длительное действие, если он не оказывается на перекрестке истории. Гитлер мог иметь ощущение, что он делает нечто новое и исторически важное. По отношению к своей националистической родной почве он вел себя точно так же, как Маркс и Энгельс некогда вели себя по отношению к разнообразным социалистическим течениям: перенимая в принципе их идейное содержание, он создал из него путем сужения и уплотнения некоторый новый элемент практической политики, внушив ему волю к власти и беспощадность. Но он все это делал с оглядкой на социалистического противника, которому он подражал и над которым одержал верх. Тем самым он достиг вполне прагматическим путем того, что молодой Муссолини мысленно пытался сделать в своих первых набросках: выделил реалистические и воинственные элементы марксизма. Марксисты нередко препятствовали буржуазным собраниям или разгоняли их, производя шум или приводя на них толпу своих сторонников; национал-социалисты защищали свои собрания и срывали собрания противников посредством организованного террора, с целью физического устранения каждого отдельного противника. Марксисты выходили на улицы; национал-социалисты маршировали по улицам и умели обратить в свою пользу все, что вызывают в душе и теле человека военная муштра и воинственные звуки. Марксисты ввели в политику чувства и сильные выражения; национал-социалисты растворили политику в целом океане страстей и водопаде ругательств. Националисты мечтали о надпартийности, в военных союзах тренировали воинскую доблесть для войны; но только солдаты НСДАП решительно внесли в гражданскую жизнь то, чему они научились на войне, и сделали политику продолжением войны подобными же средствами. Точно то же делали фашисты Бальбо и Гранди в Ферраре и Болонье. Если верно, что Первая мировая война была входными воротами в воинственную эпоху, то эти методы должны были непременно привести к успеху, как самые современные и самые подходящие к эпохе. Но при всей их предполагаемой современности они не могли бы существовать, если бы им не симпатизировали широкие слои населения. В Баварии, как и в Италии, буржуазия была смертельно испугана попыткой «большевистской» революции 1919 г. Это банальный основной факт, без которого фашизм и национал- социализм немыслимы,— необходимая подготовка почвы для нового посева. Этот факт бесспорен. Можно высмеивать буржуазный страх перед революцией — но это вряд ли свидетельствует о понимании, что коммунистическая революция, по своему внутреннему смыслу, стремится к фундаментальному перевороту, а потому в случае неудачи неизбежно должна вызвать против себя самые первозданные аффекты. Впрочем, кто хочет видеть в «красном терроре» достаточное оправдание всего дальнейшего, тот забывает, что из десяти убитых заложников семь были арестованными по всем правилам членами весьма активной контрреволюционной организации, подлежавшими смерти по всем законам гражданской войны82, и что вошедший в город Добровольческий корпус не только устроил кровавую баню своим противникам, но по ошибке расстрелял еще 21 члена Католического союза подмастерьев83. Но Левине (Levine) и Левин (Lewien), Толлер и Эгльгофер должны были знать, что Карл Маркс считал «зрелость» капиталистических отношений предварительным условием пролетарской революции; если они полагали, что в Мюнхене это условие уже выполнено, или думали, что после ужаса Первой мировой войны необходим и оправдан новый ужасный эксперимент, то лишь успех мог свидетельствовать об их правоте или о разумности их намерений. До каких слоев мелкой буржуазии и зажиточных рабочих дошла вызванная этим реакция, как сильна она была и насколько она была наполнена провинциальным негодованием против «расово чуждых» подстрекателей — все это не предмет морального суждения, а факт, входящий как составной элемент в картину происшедшего. В Мюнхене это было так же, как в Болонье. Но совсем другой вопрос, правильно ли эта «буржуазия» (в действительности, как показало это же событие, глубоко проникавшая и в ряды социал-демократов) понимала исторические перспективы или же расчетливо действовала лишь в пользу собственных интересов, когда значительная часть ее проявила столь ярко выраженную склонность к крайней реакции — после исчезновения опасности. Справедливо, что настроения составляют один из важнейших материалов истории — но они не делают истории. Ни одержимость Гитлера, ни симпатии буржуазии не сделали бы возможным столь быстрый и резкий подъем национал- социалистического движения, если бы могущественные друзья на важнейших государственных постах так старательно не прикрывали их и так настойчиво не оказывали им протекцию. Не меньше, чем ораторский дар и страсть Гитлера, ему помогли деньги рейхсвера, связи Дитриха Эккарта и поддержка полицейпрезидента Пенера; все это и сделало НСДАП тем, чем она стала в 1923 г. Все эти люди руководствовались желанием снова национализировать «интернациональные» массы, потому что лишь при этом условии Германия могла стать сильной и суверенной, то есть способной к войне. Если верно, что, по известному выражению Вейта Валентина, история Гитлера есть история его недооценки, то надо было бы дополнить это остроумное изречение, сказав, что и вообще не было бы никакой истории Гитлера, если бы не высокая оценка его влиятельными людьми и властями в свете их собственных целей. Сотрудничество государства и руководящих слоев общества было для развития национал-социализма по меньшей мере столь же важно, как и для итальянского фашизма. В действительности паразитический характер фашистских движений в Баварии, их нарастание после устранения общественной опасности выступает еще отчетливее, чем в Италии: есть сколько угодно характерных примеров. По свидетельству Фрика84, в 1919—1920 гг. НСДАП нетрудно было подавить; но как мог этого желать полицейпрезидент, который, по словам Эрнста Рема, на робкое сообщение агента, что существуют организации политических убийц, ответил: «Да, но их слишком мало»85. Финансовая поддержка национал-социалистам оказывалась, по всей вероятности, и рядом иностранных капиталистов86. Когда в январе 1923 г. правительство фон Книллинга запретило Гитлеру проводить во время первого партийного съезда мероприятия под открытым небом и ввело, наконец, чрезвычайное положение, заступничество Рема, Эп- па и Лоссова87 спасло Гитлера от тяжкого поражения, а правительство потеряло лицо. Гитлер провел свой партийный съезд в точности так, как хотел; но массовые мероприятия социал-демократов, вследствие чрезвычайного положения, были запрещены, так что смысл этого распоряжения был странным и характерным образом изменен88. Для национал-социализма, точно так же как для итальянского фашизма, война и одобрение войны были основным фоном, социалистическая попытка революции — непосредственным поводом для возникновения, протекция со стороны государства и консервативных властей — атмосферой роста, а выдающаяся личность вождя — неприводимым и необходимым элементом. Социологический анализ подтверждается и дополняется историческим рассмотрением89. Аналогии между событиями особенно полезны в тех случаях, когда сравниваются не факты, а возможности. Так, например, 9 ноября 1923 г. делает вероятным, что итальянский фашизм также мог быть побежден. Однако промежуточный период до 1933 г. оставляет возможность, что и он также мог преодолеть свое поражение.