После окончания войны Фиуме был оккупирован итальянскими войсками, к которым впоследствии прибавились французские и английские контингенты: совместная оккупация союзниками лучше соответствовала этой невыясненной ситуации. Было маловероятно, что город просто отдадут Югославии или, например, Римский мир (лат.) — обозначение мирового порядка, установленного Римской империей. принесут в жертву хорватскому хинтерланду; но неопределенность вызывала недоверие, а в этом недоверии были заинтересованы прежде всего националисты, чтобы использовать его против правительства Франческо Саверио Нитти, внутриполитического курса которого они больше всего боялись, потому что он в конечном счете также стремился сконструировать социал-демократию. Возбужденное настроение привело в Фиуме к столкновениям; по единогласному решению союзного командования некоторые итальянские подразделения должны были быть выведены из города и размещены поблизости, в Ронки. Там несколько офицеров составили заговор с целью захватить Фиуме и пригласили Габриэле Д’Аннунцио принять на себя командование. Во время войны Д’Аннунцио присоединил к своей поэтической славе, как он и мечтал, военную славу. Он был награжден за храбрость Золотой медалью, самым высоким и очень редким орденом Италии, потерял глаз и в конце войны имел чин старшего лейтенанта. Но он не был собственно солдатом, а скорее привилегированным авантюристом, менявшим мундиры и изобретавшим в венецианском дворце самые рискованные предприятия, которые он затем сам осуществлял — на суше, на море и в воздухе — по собственному усмотрению. Его чтили как величайшего поэта нации, но также как человека, решающим образом содействовавшего в мае 1915 г. вступлению Италии в войну. Таким образом, один человек в Европе, возвышавшийся над массой дисциплинированно и упорядоченно умирающих, вел войну как великую авантюру, как чудовищное утверждение своего могучего Я; и в нем должны были видеть образец все те, чьи духовная природа и позиция допускали подобные взгляды,— и прежде всего множество молодых офицеров. Конец войны означал для учителя и учеников одно и то же: конец опьянения, наступление повседневности, возвращение в мир, где воля сталкивается с твердым сопротивлением реальностей, не бросая им вызов с риском для жизни. Для Д’Аннунцио и его последователей Фиуме представлял единственную в своем роде возможность снова зажить «большой» жизнью206. Трудно поверить, что главным побуждением этих людей была «любовь к отечеству». Здесь речь шла не о защите, ценой потерь и жертв, покинутого куска родной земли от угрожающего врага; здесь побуждали собственные войска — без всякого.кровопролития — уйти со своих позиций, дезертировать ради прогулки. С юридической стороны люди, с которыми Д’Аннунцио направился из Ронки в Фиуме вечером 11 сентября, были в самом деле группой дезертиров. Но поход этих дезертиров был во многих отношениях поддержан регулярной армией, а в Фиуме командовавший там генерал, после недолгих угрызений совести, обнял со слезами великого поэта и уступил ему место. Это было первой демонстрацией того, что будут означать в будущем для этих передовых бойцов верность знамени и присяга повиновения. Франция и Англия вынесли оскорбление и отвели свои части. Это был первый удавшийся блеф в послевоенной Европе, и он не остался последним. Больше года Д’Аннунцио правил в Фиуме в качестве «команданте»124. Никогда в мировой истории не было столь впечатляющей и богатой последствиями комедии. Правительство в Риме приказало блокировать город и одновременно направило туда подразделение Красного Креста. Итальянские солдаты, оцепившие город, поддерживали с легионерами Д’Аннунцио наилучшие товарищеские отношения. Половина населения была настроена против команданте207, но перед его дворцом проходили одна за другой восторженные демонстрации жителей; «gag- liardetti»125 склонялись при появлении «спасителя»; сверкали кинжалы легионеров и угрожающе красовались черепа на их эмблемах. Диалог оратора с толпой доводил возбуждение до пароксизма, и на громогласный вопрос: «Кому принадлежит Италия?» тысячи голосов отвечали: «Нам». Это взрывало все устоявшиеся представления! «Это сокрушающая жизнь! Это бушующая жизнь!»208 И в самом деле, легионеры и дочери города праздновали этот небывалый час жизни в бесконечных любовных утехах209. Д’Аннунцио видел уже зарю новой исторической эпохи, более прекрасной и великой жизни: «Версаль — это старческая слабость, дряхлость, тупоумие, хитрость, обман и жестокость, глядящая на мир испуганными глазами; Ронки — это юность, красота, смелость, радостная жертва, обширные цели, глубокая новизна... Новизна жизни не в Одессе, а в Фиуме, не на Черном море, а на Карнаро»210. Но эта новизна жизни была не что иное, как возрождение древнейшей культуры. В самом деле, поэт-солдат стоит на страже, как передовой боец Рима и его трехтысячелетней миссии, против наступающего варварства безродных славянских племен: «Если мы ее (Постумию) не удержим, то волна балканских племен, волна славянского варварства окажется в двадцати километрах от стен Триеста»2”. Но высокое культурное самосознание не мешает Д’Аннунцио, в гневе против сильных людей в Версале, которые его терпят, но не признают, объявлять себя предводителем крестового похода всех угнетенных народов: «Это новый крестовый поход всех бедных и эксплуатируемых наций, новый крестовый поход всех бедных и свободных людей против наций, присвоивших и накапливающих все богатства, против народов-разбойников»212. Хотя в гавань Фиуме лишь один раз зашло удачно захваченное судно, хотя верфи и фабрики почти не работали, Д’Аннунцио даровал своему городу новую политическую и экономическую конституцию, впоследствии названную «Carta del Camaro»126, главным автором которой был синдикалист Альчесте Де Амбрис; если современность состоит в смешении, то это была, во всяком случае, самая современная из конституций. Она заимствовала из средневекового прошлого названия обоих парламентов («Consiglio degli Ottimi»127, «Consiglio dei Provvison»128) и значение автономных корпораций; подобно анархо-синдикалистам, она обли чала паразитов и прославляла производителей; она стремилась к народному правлению в смысле Руссо, но возлагала на команданте перенесенную на него «при опасности» неограниченную власть, как он уже это сделал сам; она освобождала женщин, как Просвещение, и вводила государственный культ, как античные полисы. В первый раз в современной конституции музыка становится «религиозным и общественным учреждением», поскольку великий народ не только создает себе бога по собственному образу и подобию, но и слагает гимн своему богу. Для служения новой вере вскоре должно быть сооружено «Круглое здание», не менее чем на 10 ООО слушателей. Таким образом, старое и новое станут элементами нового мира, призванного победоносно преодолеть капитализм и социализм213. Несомненно, эта программа содержит некоторые пункты, которые должны были сделать ее подозрительной в глазах консерваторов (прежде всего, лишь условное признание собственности). И в самом деле, Д’Аннунцио все больше сближался с революционерами во главе с Эррико Малатеста214, а из некоторых его молодых офицеров выросли чуть ли не законченные коммунисты. С планом похода на Рим соединяли волю к республике, и все это внушало некоторым из самых верных римских друзей все большие подозрения. Поскольку после Локарнского договора Д’Аннунцио стал серьезным противником итальянской внешней политики и нелепыми провокациями только ухудшал свое положение, авантюра быстро подходила к концу. Незадолго до Рождества 1920 г. Джолитти отдал регулярным войскам приказ об атаке. Д’Аннунцио, с помощью нескольких стойких сторонников, создает «Natale di sangue»129, но когда первые снаряды линейного корабля «Андреа Дориа» стали рваться на большой площади, где так часто раздавались возгласы «Италия или смерть», и начали попадать во дворец команданте, поэт покинул свой город215 и направился к озеру Гарда, где он еще несколько лет оставался некоторой политической силой, затем превратился в воспоминание и, наконец, став бременем для всех, умер216. Его легионеры в 1921 г. рассеялись по всей Италии; большинство вступило в ряды фашистов, но многие ворчали на Муссолини, считая его «предателем».