После возвращения Гитлера из Лансберга произошло глубокое изменение некоторых элементов практики — и прежде всего отношений между ними. В течение продолжительного времени запрещение публичных выступлений не позволяло Гитлеру действовать в качестве оратора, что поразило самое ядро прежней практики. Провозглашение мировоззрения стало делом газеты, но прежде всего пропагандистской деятельности низших фюреров. Книга Гитлера вначале не привлекла особого внимания. Успехи, достигнутые в Северной Германии Штрас- сером, а затем и Геббельсом, показали, что Гитлер и национал-социализм не просто тождественны, но «движение национального единства» имеет значительные шансы и без его личности. Мог ли тогда возникнуть нефашистский национал- социализм под руководством Штрассера — вовсе не праздный вопрос, но в этой связи мы не можем им заняться. Точно так же нас не будут здесь интересовать ход и содержание политической борьбы между партийными группами Штрассера и Гитлера. Достаточно установить тот факт, что Гитлеру удалось закрепить в уставе новоучрежденной партии свое руководящее положение и в особенности чрезвычайно усовершенствовать ее организацию. В то время как остальные элементы практики развивались нормально, хотя скорее в количественном, чем в качественном отношении, Гитлер (с существенной помощью Штрассера) придал партии организацию, уже несравнимую с рудиментарными зачатками мюнхенского времени. Уже новое основание партии в феврале 1925 г. доказало непререкаемый авторитет Гитлера, а после удачного исхода бамбергского совещания фюреров на общем собрании 22 мая 1926 г. был принят новый устав. Представителем партии был объявлен Национал-социалистический немецкий рабочий союз в Мюнхене, руководство которого «ео ipso»206 совпадало с правлением всей партии. Хотя это правление было коллективным органом, состоявшим из президиума, председателей комитетов и делопроизводителя, первый председатель его не был связан решениями большинства и таким образом имел диктаторские полномочия, поскольку он сам назначал председателей комитетов (например, комитетов пропаганды, организации, спорта и гимнастики, расследований и регулирования), а два остальных члена президиума (секретарь и казначей) были, во всяком случае, фигуры без политического влияния. Единственной гарантией от произвола первого председателя было право контроля общего собрания членов; но поскольку оно состояло по уставу лишь из членов мюнхенской региональной группы, то вся остальная партия оказалась в положении полностью зависимой провинции. В духе этого устава гауляйтеры также назначались из Мюнхена16. Здесь видно различие по сравнению с аналогичной стадией устава итальянской фашистской партии17. Мюнхенским председателям комитетов соответствовали там представители регионов, не назначавшиеся сверху. В Германии же с самого начала местной спонтанности отводилось лишь ничтожное место: даже выбор руководителей местных групп их членами был отменен уже в 1929 г.18 Из комитетов очень быстро развились центральные ведомства имперского руководства, и уже в 1928 г. определились их своеобразные особенности. А именно: образовалось два организационных руководства — «Отдел наступления» («Ang- riffsabteilung») во главе с Грегором Штрассером и «Отдел строительства» («Aufbau- abteilung») во главе с Константином Гирл ем. Первый из них имел подотделы работы за границей, печати и организации; второй — подотделы экономики, расы и культуры, внутренней политики и т. д. Первый разрабатывал актуальные задачи организации и имел поэтому большее практическое влияние; второй же планировал — уже во время «системы» — будущее национал-социалистическое государство и в этом смысле представлял гораздо больший интерес. Ему не соответствовала в итальянской фашистской партии до похода на Рим никакая организация, тогда как отдел Штрассера вполне можно сравнить с фашистским генеральным секретариатом, а СА (подотдел спорта и гимнастики) во главе с Пфеффером фон За- ломоном — с фашистской милицией во главе с Бальбо. Во втором отделе люди жили уже, как и сам Гитлер, в «третьем рейхе». Здесь, например, Вальтер Дарре19, назначенный в 1930 г. начальником подразделения аграрной политики, планировал законы, которые должны были доставить большинству немецких крестьян просто несравненное положение, своего рода «аристократию илотов». К этим ведомствам прибавлялись все новые учреждения и подразделения, так что к 1932 г. образовалась уже изрядная бюрократия, готовая (по выражению Гитлера в «Майн кампф») взять в свои руки нервные центры государства. Достаточно назвать ряд ведомств, входивших в пять главных подразделений: это были ведомства внутренней политики, правовой политики, народного здравоохранения и расы, народного образования, вооружения и внешней политики, служащих, про изводственных ячеек207, печати, союзов врачей, юристов, учителей и студентов, валюты, финансов, производства, садоводства, рынка и биржевого дела, восточных областей, переселения, птицеводства. И если даже в 1933 г. оказалось невозможным немедленно и планомерно заменить все соответствующие государственные учреждения этими парагосударственными партийными органами, то все же НСДАП была организационно подготовлена к захвату власти гораздо основательнее, чем любая другая тоталитарная партия, имевшая такие намерения. Впрочем, ей это было тем более необходимо, что предпосылки ее борьбы совершенно изменились. После 1925 г. она уже не была охраняемой и ценимой союзницей правительств. Гитлеру оставалось лишь перейти к тактике легальности, то есть вступить с государством в не слишком враждебные отношения, И в самом деле, ведь он в действительности никогда и не следовал тактике нелегальности и восстания. В конце концов, ведь в 1923 г. вся Бавария хотела идти походом на Берлин, а Гитлер всего лишь был готов возглавить этот поход. В ранний мюнхенский период ему пришлось больше бороться с собственной безвестностью, а затем с собственными единомышленниками, чем с настоящими политическими противниками. Характерно, что до 9 ноября 1923 г. его движение не имело в Мюнхене человеческих потерь. В 1925 г. все это переменилось. Правившая в Баварии партия относилась к выпущенному на свободу государственному изменнику удивительно великодушно, но никоим образом не сердечно. Во всей Пруссии и Берлине приходилось вести тяжелую борьбу. Рейхсвер далеко ушел от национал-социализма. До народного протеста против плана Юнга партия не получала сколько-нибудь заметной поддержки. Она преодолела это испытание, по существу, собственными силами, и тем самым опровергла утверждение, что фашистская партия может вырасти только при финансовой и политической поддержке влиятельных кругов. Тому, что она стала с 1930 г. крупнейшей массовой партией в немецкой истории, она была обязана прежде всего самой себе, то есть ораторской силе и руководящей воле Гитлера, организации, заранее направленной на такое наступление, неустанному усердию нескольких десятков тысяч активистов, отзывчивости немецкого народа на ее стиль и не в последнюю очередь пустоте ее социальной программы, позволявшей ей всем и все обещать. Всемирный экономический кризис был только волной, подхватившей уже подготовленного пловца. Но столь же важно было, что эта партия встретила немалую симпатию в руководящих общественных кругах, тогда как со стороны государства ей не противостояла сколько-нибудь решительная воля. Связь между этими явлениями становится ясной из ряда высказываний руководителей рейхсвера, далеко не столь однозначно расположенного, как итальянская армия в 1921—1922 гг. или баварский рейхсвер с 1921 по 1923 г.20 Видимый результат состоял в том, что, например, Геббельс мог позволить себе посреди «красного» Берлина бесстыдство по отношению к «системе», которое в наши дни кажется невероятным и которое вскоре стало одной из самых характерных стилистических особенностей вновь основанного национал-социализма21. В целом этот стиль развивался непрерывно и последовательно, обогатившись существенным элементом — почитанием мертвых и «кровавым знаменем». На Веймарском партийном съезде в середине 1926 г. колонны СА, уже в коричневых рубахах, маршировали с поднятой правой рукой мимо Гитлера, принимавшего парад стоя в большой открытой машине и без устали выбрасывая вперед руку в знак приветствия. С тех пор марширующие коричневые подразделения стали в Германии все более привычным зрелищем; они выступали во все лучшем обмундировании, с разнообразными знаками отличия; они нередко втягивались в уличные схватки, но большей частью их демонстрации носили мирно-угрожающий характер, и, в отличие от итальянских фашистов, они никогда не переходили к прямой борьбе против мероприятий врага. В 1931—1932 гг. Германия была очень далека от гражданской войны, и все же, в иных обстоятельствах и в увеличенном масштабе, в ней повторялись картины 1918и1919 годов. Демонстрации коммунистов, с тысячами плохо одетых штатских, кричавших о голоде и потрясавших кулаками, предшествовал убого обмундированный авангард и, самое большее, расстроенный духовой оркестр. Им противостояли колонны национал-социалистов, маршировавших в сапогах строевым шагом со своими знаменами под звуки военной музыки — рота за ротой, повинуясь команде и соблюдая строгую дисциплину. Подобным же образом за 15 лет до этого кучки плохо вооруженных спартаковцев мерялись силами в смертельной вражде с группами одетых в мундиры «вольных стрелков»208. Но соотношение сил коренным образом изменилось: государству уже не приходилось бояться изолировавших себя коммунистов, между тем как их бывшие победители намного быстрее умножали свои ряды, показывая более решительный облик. По-видимому, Гитлер правильнее оценил немецкий народ своего времени, чем Роза Люксембург, сказав в 1927 г.: «У нас есть третья ценность — воля к борьбе. Она здесь есть. Но завалена хламом чуждых теорий и доктрин. Большая мощная партия старается доказать обратное, но вдруг приходит самый обыкновенный военный оркестр и начинает играть, и тогда попутчик нередко пробуждается от своей дремоты, ощущает себя товарищем марширующего народа, с которым он идет. Так обстоит дело сегодня. Нашему народу надо только показать это лучшее — и вот он уже марширует»22. Казалось, «народ Марса» всего лишь возродил и обновил свой старый стиль, когда при правительстве Брюнинга необозримые колонны СА маршировали перед партийным фюрером Гитлером у Брауншвейгского замка, точно так же как гвардия и фузилеры209 перед своим кайзером. Но в действительности каждое собрание, где говорил фюрер, демонстрировало большую разницу. Уже с 1927 г., когда запрещение произносить речи было отменено и в Пруссии, такие собрания снова оказались в центре национал- социалистической практики. К 1932 г. масштабы их чрезвычайно расширились: Гитлер говорил перед десятками и сотнями тысяч людей, он был первым из немецких политиков, широко использовавшим самолеты, он умел о многом умалчивать по тактическим соображениям и давно уже отказался от своей прежней неук люжей манеры обращения с людьми. Но самое важное осталось неизменным: он по-прежнему, пользуясь выражением упомянутого осведомителя, «впадал в ярость», по-прежнему заражал своей эмоциональностью напряженно ожидающую массу и получал от нее в ответ волны бьющего через край бредового чувства. И если исход этой политической борьбы решили обращение к солдатским традициям и колдовство военного стиля, то поистине их привел в действие человек, стоявший дальше всего от традиционного характера и этики солдата. Но этот парадоксальный синтез был предпосылкой триумфа.