Глава VI ВОЗРАСТАЮЩЕЕ ПРЕОБЛАДАНИЕ ОРГАНИЧЕСКОЙ СОЛИДАРНОСТИ И ПОСЛЕДСТВИЯ ЭТОГО
(продолжение) I Механическая солидарность, существующая вначале одна, Шш почти одна, постепенно утрачивает почву; мало- додушлх.бе^РТ"1ТРрт ирммчседад солидарность: таков ис- Но если изменяется способ, которым Зподи солидаризируются, структура обществ не может не измениться. Форма тела непременно изменяется, когда молекулярные свойства уже не те, что прежде. Следовательно, если предыдущее положение верно, то должны существовать два социальных типа, соответствующих этим двум видам солидарности. Если попытаться мысленно установить идеальный тип общества, сплоченность которого проистекала бы исключительно от сходств, то надо представить его себе как абсолютно однородную массу, части которой не отличаются друг от друга и, следовательно, не прилажены друг к Другу,— словом, лишены всякой определенной цели и ор- гаиизации. Это была бы настоящая социальная протоплазма, зародыш, откуда возникли все социальные типы. Мы предлагаем назвать охарактеризованный таким образом агрегат ордой. Правда, еще не наблюдали доподлинно общества, которое бы во всем соответствовало этим признакам. Однако можно постулировать его существование, так как низшие общества, т. е. те, которые наиболее близки к этой первобытной стадии, образованы путем простого повторения агрегатов этого рода. Почти совершенный образец этой социальной организации мы находим у индейцев Северной Америки. Например, всякое ирокезское племя состоит из некоторого числа частных обществ (самое большое охватывает 8 таких обществ), которые все представляют указанные нами черты. Взрослые обоих полов там равны между собой. Находящиеся во главе каждой из этих групп сахемы и вожди, совет которых управляет общими делами племени, не пользуются никаким преимуществом. Само родство тоже не организовано, ибо нельзя применить этого названия к распределению массы по поколениям. В ту позднюю эпоху, когда стали наблюдать эти народы, существовали, правда, некоторые специальные обязанности, связывавшие ребенка с его родственниками по матери; но эти отношения сводились к весьма немногому и не отличались заметно от тех, которые он поддерживал с другими членами общества. В принципе все индивиды одного возраста были родственниками друг другу в одной и той же степени *. В других случаях мы еще ближе подходим к орде; Файсон и Хауитт описывают австралийские племена, которые содержат только два из этих делений 176. Мы называем кланом орду, которая перестала быть самостоятельной и стала элементом более обширной группы, и называем сегментарными обществами с клановой основой народы, образовавшиеся из ассоциации кланов. Мы говорим об этих обществах, что опи сегментарны, чтобы указать, что они образованы повторением подобных между собой агрегатов, аналогичных кольцам кольчатых; а об этом элементарном агрегате — что он клан, так как это слово прекрасно выражает его смешанную природу, семейную и политическую одновременно. Это — семья в том смысле, что все составляющие его члены смотрят на себя как на родственников, и на самом деле они в большинстве случаев единокровные родственники. Именно порождаемые общностью крови связи главным образом соединяют их. Кроме того, они поддерживают между собой отношения, которые можно назвать семейными, так как мы встречаем их в обществах, семейный характер которых неоспорим. Я говорю о коллективной мести, о коллективной ответственности и — с тех пор как появляется индивидуальная собственность — о взаимном наследовании. Но, с другой стороны, это не семья в собственном смысле слова, ибо, чтобы составить часть ее, не обязательно иметь с другими членами клана определенные отношения единокровности. Достаточно обладать внешним признаком, который обычно состоит в наличии одного и того же имени. Хотя предполагается, что этот признак указывает на общее происхождение, подобное гражданское состояние составляет в действительности весьма малодоказательное и легко имитируемое свидетельство. Поэтому клан включает многих чужаков, и это позволяет ему достигнуть размеров, которых никогда не имеет собственно семья; очень часто он насчитывает несколько тысяч человек. Кроме того, это основная политическая единица. Главы кланов — единственные общественные власти 177. Итак, эту организацию можно было бы также назвать политико-семейной. Но не только клан имеет в основе единокровность; весьма часто различные кланы одного народа рассматривают друг друга как родственников. Ирокезы — смотря по обстоятельствам — обращаются между собой как братья или двоюродные братья178. У евреев, которые, как мы увидим, принадлежат к тому же социальному типу, родоначальник каждого из кланов, составляющих племя, считается происходящим от основателя этого последнего, который, в свою очередь, рассматривается как один из сыновей отца всех людей. Но это наименование имеет перед предыдущим то неудобство, что четко не выделяет особую структуру этих обществ. Но, как бы ни назвать эту организацию, она, точно так же, как организация орды, продолжение которой она составляет, не несет в себе, очевидно, другой солидарности, кроме вызываемой сходствами. Ведь общество образовано из сходных сегментов, а последние, в свою очередь, состоят только из однородных элементов. Несомненно, каждый клан имеет собственный облик и, следовательно, отличается от других; но солидарность тем слабее, чем они разнороднее, и наоборот. Для того чтобы сегментарная организация была возможна, требуется, чтобы сегменты были сходны между собой, без чего они бы не соединились, и в то же время чтобы они различались, без чего они потерялись бы друг в друге и исчезли бы. В разных обществах эти противоположные требования удовлетворяются в разных пропорциях, но социальный тип остается тем же. На этот раз мы вышли из области доисторического и догадок. Этот социальный тип пе только не представляет собой ничего гипотетического, но является едва ли не самым распространенным среди низших обществ; а известно, что они наиболее многочисленны. Мы уже видели, что он получил широкое распространение в Америке и Австралии. Пост отмечает, что он весьма часто встречается у африканских негров 179. Евреи на нем остановились, и кабилы не вышли за его пределы 180. Поэтому Вайц, желая дать общую характеристику структуры народов, которые он называет Naturv?lker, обрисовывает их следующими словами, в которых мы найдем общие черты описанной нами организации: «Вообще семьи живут рядом и независимо друг от друга, развиваются мало-помалу, образуя небольшие общества {читай: кланы) 181, не имеющие внутренней организации, пока внутренние усобицы или внешняя опасность, например война, не выделят одного или нескольких человек из массы и не поставят их во главе ее. Йх влияние, основанное исключительно на личных заслугах, не простирается и не продолжается далее границ, отмеченных доверием или терпением других. Всякий взрослый по отношению к такому вождю остается в состоянии полной независимости... Вот почему мы видим, как такие народы, не имея другой внутренней организации, держатся вместе только в силу внешних обстоятельств и вследствие привычки к общей жизни»182. Расположение кланов внутри общества и, следовательно, конфигурация этого последнего могут, правда, изменяться. То они просто расположены друг подле друга, образуя как бы линейный ряд: это мы встречаем у многих племен североамериканских индейцевв. То каждый из них — и это уже печать более высокой организации — заключен в более общей группе, которая, образовавшись через соединение нескольких кланов, имеет собственную жизнь и особое имя; каждая из этих групп, в свою очередь, может быть заключена вместе со многими другими в еще более обширный агрегат, и из этого ряда последовательных включений складывается единство общества в целом. Так, у кабилов политическая единица — это клан, устроенный в форме деревни (djemmaa или thaddart) ; несколько djemmaa образуют племя (arch’), а несколько племен образуют конфедерации (thak’ ebilt), высшее политическое общество, известное кабилам. Точно так же у евреев клан — это то, что переводчики довольно неточно называют семьей,— крупное общество, включавшее тысячи лиц, произошедших, согласно традиции, от одного предка183. Известное число семей составляло племя, а соединение двенадцати племен составляло все еврейское общество. С другой стороны, включение этих сегментов одного в другой более или менее герметично, вследствие чего сплоченность этих обществ изменяется от состояния почти абсолютно хаотического до совершенного морального единства, которое представляет еврейский народ. Но эти различия никак не сказываются на отмеченных нами основополагающих чертах. Указанные общества — излюбленное место механиче- ской солидарности, и именно ит ны^ щшистекаютГ^Тлав- ные^физиологические^чёрты^ Мы знаем, что религия здесь проникает во всю социальную жизнь, но это потому, что социальная жизнь здесь состоит почти исключительно из общих верований и обычаев, получающих от единодушной связи совершенно особую интенсивность. Посредством анализа одних классических текстов, дойдя до эпохи, совершенно аналогичной той, о которой мы говорим, Фюстель де Куланж открыл, что первобытная организация обществ была семейной по природе и что, с другой стороны, устройство первобытной семьи имело основой религию. Только он принял причину за следствие. Положив в основу религиозную идею, не выводя ее из ничего, он вывел из нее наблюдаемые им социальные структуры и, тогда как, наоборот, последние объясняют могущество и природу ре- лигиозиой идеи. Так как все эти социальные массы были организованы из однородных элементов, т. е. коллективный тип был в них очень развит, а индивидуальные типы рудиментарны, то неизбежно вся психическая жизнь приняла религиозный характер. Отсюда же происходит коммунизм, столь часто отмечавшийся у этих народов. Действительно, коммунизм — необходимый продукт этой особой сплоченности, поглощающей индивида в группе, часть в целом. Собственность, в конце концов, это только распространение личности на вещи. Значит, там, где существует только коллективная личность, собственность также не может не быть коллективной. Она сможет стать индивидуальной только тогда, когда индивид, выделившись из массы, станет также личным, отдельным существом, не только в качестве организма, но и как фактор социальной жизни 184. Этот тип может даже измениться, не вызывая при этом изменения природы социальной солидарности. Действительно, первобытные народы не все представляют отмеченное нами отсутствие централизации; есть, наоборот, такие, которые подчинены абсолютной власти. Значит, там появилось разделение труда. Однако связь, соединяющая в данном случае индивида с вождем, тождественна той, которая в наше время соединяет вещь с личностью. Отношения между варварским деспотом и его подданными, как и отношения господина с рабами, римского отца семейства с детьми, пе отличаются от отношений собственника с владеемой им вещью. В них нет ничего от той взаимности, которую производит разделение труда. Справедливо утверждали, что они односторонни 185. Выражаемая ими солидарность остается поэтому механической; вся разница в том, что они связывают индивида не прямо с группой, но с тем, кто является образом ее. Но единство целого, как и прежде, исключает индивидуальность частей. Если это первое разделение труда — как бы важно оно ни было в других отношениях — не делает более гибкой социальную солидарность, как можно было бы ожидать, то в силу особенных условий, в которых оно происходит. Общий закон в действительности состоит в том, что важному органу всякого общества присуща часть природы представляемого им коллективного существа. Следовательно, там, где общество имеет этот религиозный и, так сказать, сверхчеловеческий характер, источник которого мы показали в строении коллективного сознания, он необходимо сообщается вождю, который им управляет и таким образом возвышается над остальными людьми. Там, где индивиды суть простые принадлежности коллективного тппа, они вполне естественно становятся принадлежностями воплощающей его центральной власти. Точно так же право нераздельной собственности общины над вещами переходит целиком к высшей личности, которая таким образом устанавливается. Итак, собственно профессиональные услуги, которые оказывает последняя, играют незначительную роль в необычайном могуществу которым она облечена. Управляющая власть имеет в этих обществах такой авторитет не потому, что они, как это утверждали, более нуждаются в управлении, чем другие; эта сила — целиком продукт коллективного сознания, и если она велика, то потому, что само общее сознание весьма развито. Предположите, что оно слабее, или только, что оно охватывает меньшую часть социальной жизни. От этого нужда в высшей регулирующей функции не станет меньше, однако остальная часть общества пе будет по отношению к тому, на кого она возложена, в том же состоянии подчиненности. Вот почему солидарность все еще механическая, пока разделение труда пе развилось более. Именно в этих условиях она достигает даже максимума энергии, ибо действие коллективного сознания сильнее, когда оно осуществляется не диффузно, но через посредство определенного органа. Существует, стало быть, определенная социальная структура, которой соответствует механическая солидарность. Характеризуется она тем, что представляет собой систему однородных и сходных между собой сегментов. II Совсем иная структура свойственна обществам, где преобладает органическая солидарность. Они строятся не повторением однородных и подобных сегментов, но посредством системы различных органов, каждый из которых имеет специальную роль и которые! сами состоят из дифференцированных частей. Социальные элементы здесь не одной природы, и в то же время они расположены неодинаково. Они не расположены в линейный ряд, как кольца у кольчатых, не вложены одни в другие, но скоординированы и субординированы вокруг одного центрального органа, оказывающего на остальную часть организма умеряющее воздействие. Сам этот орган но имеет уже того характера, что в предыдущих случаях, ибо, если другие органы зависят от него, то и он, в свою очередь, зависит от них. Несомненно, он также находится в особом и, если угодно, привилегированном положении; но оно порождено сущностью исполняемой им роли, а не какой-нибудь внешней по отношению к его функциям причиной, не какой-нибудь сообщенной ему извне силой. Поэтому он вполне человеческий и мирской; между ним и другими органами различия только в степени. Таким же образом у животного преобладание церв- н0и системы над другими системами сводится к праву — ёсли так можно выразиться — получать отборную пищу и брать свою долю раньше других; но нервная система нуждается в них, как и они в ней. Этот социальный тип по своим принципам настолько отличается от предыдущего, что может развиваться только в той мере, в какой этот последний исчез. Индивиды в самом деле группируются здесь уже не в соответствии со своим происхождением, но в соответствии с особой природой социальной деятельности, которой они себя посвящают. Их естественная и необходимая среда — это уже не родимая среда, а профессиональная. Не реальная или фиктивная единокровность отмечает место каждого, а исполняемая им функция. Несомненно, когда эта новая организация появляется, она пытается использовать и ассимилировать существующую. Способ разделения функций повторяет тогда как можно более точно уже существующее разделение общества. Сегменты или, по крайней мере, группы сегментов, соединенных особыми сходствами, становятся органами. Таким именно образом кланы, совокупность которых составляла племя левитов, присвоили себе у евреев жреческие функции. Вообще классы и касты, вероятно, не имеют ни другого происхождения, ни другой природы: они происходят от смешения возникающей профессиональной организации с предшествовавшей семейной. Но это смешанное устройство не может долго длиться, ибо между двумя организациями, которые оно берется примирить, существует антагонизм, непременно завершающийся взрывом. Только весьма рудиментарное разделение труда может приспособиться к этим жестким, твердым, не созданным для него, формам. Возрастать оно может, только освободившись от заключающих его рамок. Как только оно переступило известную ступень развития, нет более соответствия ни между неподвижным числом сегментов и постоянно растущим числом специализирующихся функций, ни между наследственно закрепленными свойствами первых и новыми способностями, которых требуют вторые 14. Нужно, стало быть, чтобы социальное вещество вступило в совершенно новые комбинации и организовалось на совсем других основаниях. Но пока остается прежняя структура, она этому противится; вот почему необходимо, чтобы она исчезла. 14 Основацие этого мы увидим ниже, кн. И, гд. IV, 174 История этих двух типов показывает, что действительно один прогрессировал только в той мере, в какой другой регрессировал. У ирокезов социальное устройство с клановой основой находится в чистом состоянии, и таково же оно у евреев, как это видно из Пятикнижия, помимо отмеченного нами небольшого отклонения. Поэтому организованный тип не существует ни у первых, ни у вторых, хотя, пожалуй, можно заметить первые следы его в еврейском обществе. Ile так уже обстоит дело с франками эпохи салического закона; тут организованный тип появляется со своими характерными чертами, без всякого компромисса. Действительно, мы находим у этого народа помимо регулярной и устойчивой центральной власти целый аппарат административных, судебных функций; а с другой стороны, существование договорного права, весьма мало, правда, развитого, также свидетельствует, что сами экономические функции начинают разделяться и организовываться. Поэтому политико-семейная организация серьезно потрясена. Несомненно, последняя социальная молекула, а именно деревня, все еще представляет собой видоизмененный клан. Доказывается это тем, что между жителями одной деревни существовали отношения, очевидно, семейного характера и, во всяком случае, характерные для клана. Все обитатели деревни имеют по отношению друг к другу право наследования при отсутствии собственно родственников 186. Один текст, находящийся в Capita extravagantia legis salicae (§ 9), свидетельствует, что в случае совершенного в деревне убийства соседей объединяла коллективная солидарность. С другой стороны, деревня представляет собой систему, гораздо более герметично закрытую от внешнего мира и замкнутую на себе самой, чем простое территориальное разделение, ибо никто не может поселиться в пей без единодушного согласия, молчаливого или явного, всех жителей 187. Но в этой форме клан потерял некоторые свои существенные черты; не только исчезло всякое воспоминание об общем происхождении, но он почти полностью лишен всякого политического значения. Политическая единица — это сотня. «Население,— говорит Вайц,— обитает в деревне, но OBO и его область распределяются по сотням, которые во jtcex делах войны и мира образуют единицу, служащую основой всех отношений» 188. В Риме это двойственное движение прогресса и регресса продолжается. Римский клан — это gens51*, а известно, что gens был основой древнего римского устройства. Но с основанием республики gens почти совсем перестал быть общественным институтом. Это уже не определенная территориальная единица, как деревня франков, и ие политическая единица. Его не находят ни в конфигурации территории, ни в строении народных собраний. Comitia curiata52*, где он играл социальную роль189, заменены или comitia centuriata53*, или comitia tributa54*, которые были организованы на совсем других началах. Это уже только частная ассоциация, сохраняющаяся силой привычки, но обреченная на исчезновение, потому что она не соответствует ничему более в жизни римлян. Но иачиная с законов XII таблиц разделение труда также продвинулось дальше в Риме, чем у предыдущих народов, и организованное строение стало более развитым: там находят уже значительные корпорации чиновников (сенаторов, всадников, коллегий жрецов и т. д.), ремесленные цехи 190 и в то же время рождается понятие о светском государстве. Так оправдывается иерархия, установленная нами по другим, менее методическим критериям, между социальными типами, которые мы ранее сравнили. Если мы могли сказать, что евреи эпохи Пятикнижия принадлежали к социальному типу менее высокому, чем франки времен салического закона, и что последние, в свою очередь, стояли ниже римлян эпохи XII таблиц, то потому, что вообще чем явпее и сильнее у народа сегментарная организация с клановым основанием, тем ниже он находится. Подняться он может, только пройдя эту первую стадию. Поэтому же афинская община, принадлежа к тому же типу, что и римская, представляет, однако, более примитивную форму ее: политико-семейная организация исчезала там гораздо медленнее. Она сохранялась там почти до самого наступления упадка 2и. Но когда исчез клан, организованный тип существует далеко не один, далеко не в чистом виде. Организация с клановым основанием — только частный вид более обширного рода — сегментарной организации. Распределение общества на сходные части соответствует потребностям, которые остаются даже при новых условиях социальной жизни, но производят свои действия в других формах. Масса населения не делится более согласно отношениям единокровности, реальным или фиктивным, но согласно разделению территории. Сегменты более не семейные агрегаты, но территориальные округа. Впрочем, переход от одного состояния к другому совершается путем медленной эволюции. Когда воспоминание об общем происхождении исчезает, когда семейные отношения, происходящие от него, но часто (как мы видели) переживающие его, тоже исчезают, тогда клан сознает себя как группу индивидов, занимающих одну и ту же часть территории. Он становится собственно деревней. Так все народы, переступившие фазу клана, состоят из территориальных округов (марка, община и т. д.), которые, подобно римскому gens, заключавшемуся в курий, заключаются в других округах, таких же по природе, но более обширных, называемых в одном месте сотнями, в другом кругами или округами, которые, в свою очередь, часто состоят в других, еще больших (графство, провинция, департамент), соединением своим образующих общество191. Заключение может быть, впрочем, более или менее герметичным; точно так же связи, соединяющие между собой самые обширные округа, могут быть или очень тесными, как в централизованных странах теперешней Европы, или более слабыми, как в простых конфедерациях. Но принцип строения тот же, и вот почему механическая солидарность сохраняется вплоть до высоких обществ. Однако она не преобладает в них более, и точно так же сегментарная организация не представляет собой уже, как прежде, ни единственный, ни даже существенный каркас общества. Во-первых, территориальные разделения непременно носят несколько искусственный характер. Связи, вызванные совместным жительством, не имеют в человеческом сердце такого глубокого источника, как те, что происходят от единокровности. Поэтому они гораздо менее прочны. Кто родился в клане, тот может сменить только, так сказать, родственников. Перемене города или провинции не противятся те же основания. Несомненно, географическое распределение обычно и в общих чертах совпадает с известным моральным распределением населения. У каждой провинции, каждого территориального деления существуют особые нравы и обычаи, своя собственная жизнь. Они оказывают, таким образом, на проникнутых их духом индивидов притяжение, стремящееся удержать их на месте, а других, наоборот, отталкивают. Но внутри одной и той же страны эти различия не могут быть ни очень многочисленными, ни очень резкими. Сегменты поэтому более открыты друг другу. И действительно, начиная со средних веков и «после образования городов иноземные ремесленники обращаются так же легко и далеко, как и товары» 192. Сегментарная организация потеряла свою рельефность. Она ее теряет все более и более по мере развития обществ. В самом деле, это общий закон, что у частных агрегатов, составляющих часть более обширного агрегата, индивидуальность становится все менее различимой. Одновременно с семейной организацией безвозвратно исчезли местные религии; остаются только местные обычаи. Мало-помалу они сливаются между собой и объединяются; в то же время диалекты и наречия сливаются в один национальный язык, а областная администрация теряет свою автономию. В данном факте видели простое следствие закона подражания193. Но это, по-видимому, скорее нивелирование, подобное тому, которое происходит между приведенными в сообщение жидкостями. Поскольку перегородки, отделяющие различные ячейки социальной жизни, менее плотны, то через них чаще переходят; их проницаемость увеличивается еще больше потому, что их чаще переходят. Вследствие этого они теряют свою плотность и постепенно разрушаются; и в той же мере смешиваются среды. Но местные различия могут сохраняться только до тех пор, пока существует различие сред. Итак, территориальные деления все менее и менее основываются на природе вещей и, следовательно, теряют свое значение. Можно даже сказать, что народ тем дальше продвинулся вперед, чем более поверхностный характер в нем имеют территориальные деления. С другой стороны, в то время как сегментарная организация исчезает сама собой, профессиональная организация все полнее покрывает ее своей сетью. В начале, правда, она устанавливается только в пределах самых простых сегментов, не простираясь далее. Каждый город вместе с непосредственно прилегающими к нему окрестностями образует группу, внутри которой труд разделен, но которая стремится быть самодостаточной. «Город,— говорит Шмоллер,— становится, насколько возможно, духовным, политическим и военным центром окрестных деревень. Он стремится развить все отрасли промышленности, чтобы снабжать их продуктами деревню, и старается сконцентрировать на своей территории торговлю и транспорт»194. В то же время внутри города жители группируются по профессиям, каждый ремесленный цех представляет как бы город, живущий своей собственной жизнью 195. В этом состоянии оставались античные города до сравнительно позднего времени; из него вышли христианские общества. Но последние прошли эту стадию очень рано. Начиная с XIV в. развивается разделение труда между местностями. «Каждый город вначале имел столько суконщиков, сколько ему было нужно. Но базельские фабриканты серого сукна уже до 1362 г. разоряются под давлением эльзасской конкуренции; в Страсбурге, Франкфурте и Лейпциге прядение шерсти рухну.ю около 1500 г. ... Промышленная универсальность прежних городов безвозвратно погибла». Впоследствии движение непрерывно распространялось. «В столице теперь более, чем прежде, концентрируются активные силы центрального управления, искусство, литература, крупные кредитные операции; в больших гаванях более, чем прежде, концентрируются ввоз и вывоз. Сотни маленьких торговых местечек, торгуя хлебом и скотом, благоденствуют и возрастают. В то время как прежде всякий город имел рвы и валы, теперь несколько больших крепостей берут на себя защиту всей страны. Подобно столице, главные провинциальные города растут, благодаря концентрации провинциальной администрации, благодаря провинциальным учреждениям, коллегиям и школам. Сумасшедших или больпых определенной категории, которые прежде были разбросаны, собирают со всей провинции и всего департамента в одно место. Различные города все более стремятся к определенным специальностям, так что мы теперь различаем города университетские, чиновничьи, фабричные, торговые, города с минеральными водами, города-рантье. В некоторых местах или странах концентрируется крупная промышленность: машиностроение, прядильные, ткацкие мануфактуры, кожевенные заводы, чугуноплавильные заводы, сахарная промышленность; они работают для всей страны. В них завели специальные школы, рабочее население к ним приспосабливается, машиностроение концентрируется, а пути сообщения и организация кредита приспособляются к частным обстоятельствам» 196. Без сомнения, эта профессиональная организация стремится в некоторой степени приспособиться к той, которая существовала до нее, как она первоначально это сделала с семейной организацией, что вытекает уже из предшествующего описания. Впрочем, тот факт, что новые институты отливаются вначале в формы старых, весьма распространен. Территориальные деления стремятся, стало быть, специализироваться в форме различных тканей, органов или аппаратов, как некогда и кланы. Но как и последние, они не в состоянии фактически исполнять эту роль. Действительно, город всегда заключает или различные органы, или различные части их; и наоборот — почти не бывает органов, которые были бы целиком заключены внутри определенного округа, какова бы ни была величина его. Он почти всегда выходит за их пределы. Точно так же, хотя довольно часто, наиболее солидарные органы стремятся сблизиться, однако вообще их материальная близость лишь весьма неточно отражает степень близости их отношений. Некоторые, прямо зависящие друг от друга, находятся между собой на большом расстоянии; другие, отношения которых опосредованны и отдаленны, очень близки друг к другу. Следовательно, способ группирования людей, вызываемый разделением труда, весьма разнится от того, который выражает распределение населения в пространстве. Профессиональная среда не более совпадает с территориальной, чем с семейной. Это новые рамки, заменяющие старые; поэтому замена возможна только постольку, поскольку последние исчезли. Если же этот социальный тип не наблюдается нигде в абсолютно чистом виде, точно так, как нигде не встречается одна органическая солидарность, то, по крайней мере, она все более освобождается от всякой примеси и становится все более преобладающей. Этот перевес тем более сильнее и полнее, что в тот самый момент, когда эта структура еще более утверждается, другая становится незаметной. Определенный сегмент, составлявший клан, заменяется территориальным разделением. Вначале, но крайней мере, последнее соответствовало, хотя и неопределенным и приблизительным образом, реальному и моральному делению народонаселения, но мало-помалу теряет этот характер и становится только произвольной и условной комбинацией. Но, по мере того как понижаются эти перегородки, они покрываются все более развитыми системами органов. Таким образом, если социальная эволюция остается подчиненной действию тех же определяющих причин, а далее мы увидим, что это единственно допустимая гипотеза, то возможно предвидеть, что это двойное движение будет продолжаться в том же направлении и что настапет день, когда вся наша социальная и политическая организация будет иметь исключительно, или почти исключительно, профессиональное основание. Впрочем, дальнейшие изыскания установят 197, что эта профессиональная организация теперь не то, чем она должна быть; что анормальные причины помешали ей достигнуть той степени развития, которой требует теперь состояние нашего общества. Благодаря этому можно оценить, каково будет ее значение в будущем. III .Тот , жв . задан..управляет биптюгцчооним"*"Т>егави»»шш. Теперь известно, что ризшие животные образованы из "сходных сегментов, расположенных то правильными ряда ми, то беспорядочными магмами. На самой низкой ступени эти элементы даже не только сходны между собой, но и имеют однородный состав. Им дают обычно название колоний. Но это выражение — не лишенное, впрочем, двусмысленности — не означает, что такие ассоциации — не индивидуальное орГОШмы, ' И^Г"ТВ(Г*Шан колония, члены которой находятся в непрерывной^ свя:ш тканей, представляет собой в^ ^ёш^ителм^ти ^„индивид>> 28. -В самом^делег индивидуальность какого-нибудь агрегата характеризуется существованием действий, совершаемых сообща всеми частями. Но между членами колонии имеет место общее пользование питательными материалами и невозможность двигаться иначе, как совместными движениями, пока колония не распалась. Более того: яйцо, происходящее от одного из ассоциированных сегментов, воспроизводит не этот сегмент, но всю колонию, часть которой он составлял: «Между колониями полипов и колониями наивысших животных нет с этой точки зрения никакой разницы»29. Провести здесь резкую границу невозможно уже потому, что нет организмов, как бы они ни были централизованы, которые не представляли бы в разных степенях колониального устройства. Следы его находят даже у позвопочных в устройстве их скелета, мочеполового аппарата и т. д.; особенно эмбриональное развитие их доказывает ясно, что они — не что иное, как видоизмененные колонии 30. Значит, в животном мире существует индивидуальность, «возникающая вне всякой комбинации органов» 31. Но она тождественна индивидуальности обществ, названных нами сегментарными. Не только остов структуры, очевидно, тот же, но и солидарность той же природы. Действительно, так как части, составляющие животную колонию, механически прикреплены друг к другу, то они могут действовать только совокупно, по крайней мере пока они остаются соединенными. Деятельность тут коллективная. Так как в обществе полипов все желудки сообщаются между собой, то индивид не может есть без того, чтобы не ели другие; это, говорит Перрье, коммунизм в полном смысле слова32. Член колонии, особен- 28 Perrier. Le transformisme, p. 159. 29 Perrier. Colonies animales, p. 778. 30 Ibid., livre IV, ch. V, VI H VII. 31 Ibid., p. 779. 82 Perrier. Le transformisme, p. 167. m ао когда она плавает, не может сократиться, пе увлекая в своем движении полипов, с которыми он соединен, и движение передается от одного к другому лз. У червя каждое кольцо жестко зависит от других, хотя оно и может от них отделиться без опасности. Точно так, как сегментарный тип исчезает по мере продвижения в социальной эволюции, исчезает и колониальный тип по мере подъема по лестнице организмов. Он уже слабее у кольчатых, хотя еще очень явственно заметен, затем становится почти незаметным у моллюсков, и наконец, только анализ ученого обнаруживает следы его у позвоночных. Мы не беремся демонстрировать аналогии, существующие между типом, заменяющим предыдущий, и органическим обществом. В том и другом случае структура, как и солидарность, порождена разделением. труда. В(»Ц,КЙ^Чй(ГГГ"^,!УВ1Г1,Нпт^ггтяш>1И оргппом имеет свою собственную сферу "действия,' в которой она" ДвЙЖЦТСЧГ"Ш^МсимоТ^е"' ЩШНу^дая ~доугйё; *иа7ЩЯаки, с друг^1ючкизрения7‘оОТПШЖ^^ друга гораздо теснее, чем в колонии, так как не могут отделиться, не рискуя погибнуть. Наконец, в органической эволюции, так же как и в социальной, разделение труда начинается (ПйсЬолТзбШШ рам(^т^мтатяуй^^Ъ1^^~апии:^о^^гг того, чтобы впоследствии освободиться от них и развиваться автономно. Если в дёистъитель^ иногда" й является преобразованным сегментом, то это, однако, исключение 34. Резюмируем: мы провели различие между двумя видами солидарности. Мы- привнали, что есть два соответствующих им социальных типа. Подобно тому как первые развиваются в обратном отношении друг к другу, из обоих соответствующих социальных типов один постоянно регрессирует, по мере того как другой прогрессирует, а последний определяется разделением социадышха труда. Помимо того что этот результат подтверждает предыдущие выводы, он окончательно показывает нам все значение разделения труда. Именно оно чаще всего делает сплоченными общества, вйутргГ Щугсгрвнмк» шивемт-Имен- но-ене туры. И все заставляет предполагать, что в будущем его роль с этой точки зрения будет несомненно возрастать. Установленный нами в последних двух главах закон может одной, и только одной, чертой напомнить основной закон всей социологии Спенсера. Мы, как и он, утверждали, что место, занимаемое в обществе индивидом, возрастает вместе с цивилизацией, будучи вначале почти равным нулю. Но этот неоспоримый факт представился нам совсем иначе, чем английскому философу, так что в конечном счете наши заключения скорее противоположны, чем близки его заключениям. Во-первых, по Спенсеру, это поглощение индивида группой есть будто бы результат принуждения и искусственной организации, вызваппой состоянием войны, в котором хронически живут низшие общества. На войне действительно для успеха особенно необходимо единение. Группа может защищаться или подчинить себе другую группу только при условии совместного действия. Значит, нужно, чтобы все индивидуальные силы были сконцентрированы неразрывным и постоянным образом. А единственное средство произвести такую концентрацию — это установить достаточно сильную власть, которой частные лица были бы абсолютно подчинены. Нужно, чтобы «подобно тому, как воля солдата отвергается до такой степени, что он становится во всем исполнителем воли своего офицера, воля граждан ограничивалась волей правительства» 35. Следовательно, это организованный деспотизм, уничтожающий роль индивидов, а так как эта организация главным образом военная, то сущность такого рода обществ Спенсер определяет как милитаризм. Мы же, наоборот, видели, что это растворение индивида происходит от социального типа, характеризуемого полным отсутствием всякой централизации. Это — продукт однородности, отличающей первобытные общества. Если индивид не отличается от группы, то потому, что индивидуальное сознание почти не отличается от коллективного. Спенсер и с ним другие социологи истолковали, по-видимому, эти факты глубокой древности, исходя из современных понятий. То резко выраженное чувство своей индивидуальности, которым каждый из нас теперь обладает, заставило их думать, что личные права могли быть ограничены только принудительной организацией. Мы с этим согласны, поскольку это значит, что человек не мог добровольно отдать своих прав. Действительно, если в низших обществах столь мало места отведено индивидуальной личности, то не потому, что последняя искусственно подавлена или устранена, а просто потому, что в этот исторический момент она еще не существует. Впрочем, Спенсер сам признает, что среди этих обществ у многих весьма слабое военное и авторитарное устройство, так что он сам называет их демократическими198; только он видит в них первых предвестников тех обществ будущего, которые он называет промышленными. Но для этого ему приходится не признать тот факт, что в этих обществах, как и в тех, которые подчинены деспотическому правлению, индивид не имеет собственной сферы действия (как это доказывает повсеместное существование коммунизма), что традиции, предрассудки, всякого рода коллективные обычаи давят на него не менее тяжело, чем установленная власть. Поэтому, только лишая слово его обычного значепия, можно рассматривать их как демократические. С другой сторочы. если бы они действительно были проникнуты приписываемым им ранним индивидуализмом, то можно было бы прийти к странному выводу, что социальная эволюция пыталась с первого же шага произвести совершеннейшие типы, так как «вначале существует только единственная правительственная сила, а именно сила общей воли, выражаемой собравшейся ордой» 199. Не значит ли это, что движение истории — круговое и прогресс будет состоять в возвращении назад? Легко вообще понять, что индивиды могут быть подчинены только коллективному деспотизму, ибо члены общества могут быть управляемы лишь силой, которая выше их. Только одна сила имеет это свойство: это сила группы. Любая личность, как бы она ни была сильна, ничего не сможет поделать одна против целого общества; последнее не может, следовательно, быть порабощепо против воли. Вот почему сила авторитарных правительств происходит, как мы видели, пе от них самих, а от самого устройства общества. Если, кроме того, индивидуализм от природы присущ человечеству, то непонятно, как первобытные племена могли так легко подчиниться деспотической власти вождя повсюду, где это было необходимо. Идеи, нравы, сами институты должны были противиться столь радикальному преобразованию. Наоборот, все объясняется, как только поняли природу этих обществ, ибо тогда это изменение не так глубоко, как кажется. Индивиды, вместо того чтобы подчиняться группе, подчинились тому, кто ее представлял, а так как коллективная власть в диффузном состоянии была абсолютна, то и власть вождя, являющаяся только организацией предыдущей, естественно, приняла тот же характер. Вместо того чтобы выводить умаление личности из установления деспотической власти, нужно, наоборот, видеть в этом первый шаг па пути к индивидуализму. Вожди в самом деле суть первые индивидуальные личности, выделившиеся из социальной массы. Их исключительное положение, ставя их вне ряда, создает им особый облик и, следовательно, индивидуальность. Управляя обществом, они больше не обязаны следовать всем движениям его. Без сомнения, силу свою они черпают в группе, по, как только эта сила организована, она становится автономной н делает их способными к личной деятельности. Открывается, стало быть, источник инициативы, до того пе существовавший. С тех пор существует кто- то, кто может производить новое и даже, в Известной мере, идти против коллективных обычаев. Равновесие нарушилось 200. Мы настаиваем на этом пункте, чтобы установить два важных положения. Во-первых, всякий раз, когда мы сталкиваемся с правительственным аппаратом, наделенным большой властью, нужно стараться искать основание ее не в особом положении управляющих, но в природе управляемых ими обществ. Надо наблюдать, каковы общие верования, общие чувства, которые, воплощаясь в какой-нибудь личности или семье, сообщили ей такое могущество. Что касается личного превосходства вождя, то в этом процессе оно играет только второстепенную роль; оно объясняет, почему коллективная сила сконцентрировалась имепно в этих руках, а не интенсивность самой силы. С того момента, как эта сила, вместо того чтобы оставаться диффузной, должна передаваться в чьи-то руки, это может происходить только в пользу индивидов, выказавших уже какое-нибудь превосходство; но если последнее и отмечает направление течения, то оно не создает его. Если отец семьи в Риме пользовался абсолютной властью, то пе потому, что он самый старший, самый разумный или самый опытный, а потому, что, благодаря обстоятельствам, в которых оказалась римская семья, он воплотил старый семейный коммунизм. Деспотизм, по крайней мере тогда, когда он не связан с патологией или упадком, есть не что иное, как преобразованный коммунизм. Во-вторых, из предыдущего видно, насколько ложна теория, утверждающая, что эгоизм — отправная точка человечества, а альтруизм, наоборот, недавнее завоевание. Этой гипотезе в глазах некоторых людей придает авторитет то, что оня представляется логическим следствием дарвинизма. Во имя догмы о жизненной конкуренции и естественном отборе нам рисуют в самых грустных тонах это первобытное человечество, единственными страстями которого были голод и жажда, притом плохо удовлетворяемые. Мрачные времена, когда люди не имели другой заботы и занятия, как оспаривать друг у друга свою жалкую пищу. Чтобы противодействовать ретроспективным грезам философии XVIII в., а также некоторым религиозным теориям, чтобы доказать с большим блеском, что потерянный рай не позади нас и что в прошлом нам не о чем жалеть, полагают, что нужно систематически затемнять и принижать его. Нет ничего менее научного, чем эти попытки. Если гипотезами Дарвина и можно пользоваться в морали, то еще с большей умеренностью и осторожностью, чем в других науках. Дело в том, что они игнорируют существенный элемент моральной жизни, а именно умеряющее влияние, которое общество оказывает на своих членов и которое умеряет и нейтрализует жестокое действие борьбы за существование и отбора. Повсюду, где есть общество, есть альтруизм, потому что есть солидарность. Поэтому мы находим его с самого начала человечества и даже в неумеренной форме, ибо лишения, которые налагает на себя дикарь, чтобы повиноваться религиозной традиции, самоотречение, с которым он жертвует жизнью, как только общество требует этой жертвы, непреоборимая склонность, которая влечет вдову в Индии следовать за мужем после смерти, галла — не переживать смерти вождя клана, старого кельта освобождать своих товарищей от ненужного рта добровольной смертью,— разве все это не альтруизм? Возможно, будут смотреть на эти обычаи как на суеверия? Но какое это имеет значение, раз они свидетельствуют о способности к самопожертвованию? И кроме того, где начинаются и где кончаются суеверия? Было бы весьма затруднительно ответить и дать научное определение этому факту. Разве не суеверие — привязанность наша к местам, где мы жили, к людям, с которыми у нас были продолжительные отношения? И, однако, эта способность привязываться разве не признак здорового морального устройства? Говоря строго, вся жизнь чувства состоит только из суеверия, так как оно чаще предшествует суждению и управляет им, чем зависит от него. С научной точки зрения поведение эгоистично в той мере, в какой оно определяется чувствами и представлениями, свойственными исключительно нам лично. Если же мы вспомним, до какой степени в низших обществах индивидуальное сознание поглощено коллективным, то мы даже подвергнемся искушению подумать, что оно совершенно иное, нежели «я», что оно целиком альтруизм, как сказал бы Кондильяк. Этот вывод был бы, однако, преувеличением, ибо есть сфера психической жизни, которая, как бы ни был развит коллективный тип, изменяется от одного человека к другому и принадлежит исключительно каждому; это та, которая состоит из представлений, чувств и стремлений, относящихся к организму и состояниям его; это мир внутренних и внешних ощущений и движений, прямо связанных с ним. Это первое основание всякой индивидуальности неотчуждаемо и не зависит от социального состояния. Итак, не нужно говорить, что альтруизм возник из эгоизма; подобное происхождение было бы равнозначно творению ех шЫ- 1о56*. Говоря точно, эти две пружины поведения присутствовали с самого начала во всех человеческих сознаниях, ибо не может быть сознаний, которые не отражают одновременно вещей, относящихся только к индивиду, и вещей, которые не относятся к нему лично. Одно лишь можно сказать: что у дикаря эта низшая часть нас самих представляет более значительную часть всего общества, потому что последнее имеет меньший объем и высшие сферы психической жизни у него менее развиты. Она имеет более относительное значение, и, следовательно, более власти над волей. Но, с другой стороны, для всего того, что выходит из круга физических потребностей, первобытное сознание, по сильному выражению Эспинаса, целиком находится вне себя. Наоборот, у цивилизованного человека эгоизм вмешивается и в высшие представления: каждый из нас имеет свое мнение, свои верования, свои собственные стремления н дир/Uiirca за нал. о.. ,1*же вторгается в альтруизм, ибо случается, что у нас имеется собственный способ быть альтруистом, зависящий от нашего личного характера и образа мысли, способ, устранить который мы не согласны. Конечно, не нужно из этого заключать, что доля эгоизма во всей жизни стала больше; необходимо принять в расчет, что и сознаиие в целом расширилось. Тем не менее верно, что индивидуализм развился в абсолютную ценность, проникая в области, которые вначале были для него закрыты. Но этот индивидуализм, плод исторического развития, не тот, который описал Спенсер. Общества, называемые им промышленными, не более похожи на организованные, чем военные общества на сегментарные с семейным основанием. Это мы н увидим в следующей главе. *