Глава VII ОРГАНИЧЕСКАЯ СОЛИДАРНОСТЬ И СОЛИДАРНОСТЬ ДОГОВОРНАЯ I
В промышленных общества^ Спенсера, как и в организованны*; оррург/гняу, р^иддшад. гяриппттгт TTtti ЛР ттрпйр.тппт^глтядттцд! nfipaim* ™ "ГУЛ*1 1 Ха- ра1йеризует ее то, что она состоит в кооперации, возникающей автоматически, благодаря тому только, что каждый преследует свои собственные интересы. Достаточно каждому индивиду посвятить себя специальной функции, чтобы он оказался силой обстоятельств солидарным с другими. Разве это не отличительный признак организованных обществ? Но если Спенсер и справедливо указал, какова в высших обществах главная причина социальной солидарности, то он ошибся относительно способа, каким эта причина производит свое действие, и, следовательно, ошибся в природе последнего. Действительно, для него промышленная солидарность, как он ее называет, представляет две следующие черты. Поскольку она самопроизвольна, то нет нужды ни в каком принудительном аппарате ни для ее создания, ни для ее Сохранения. Обществу незачем вмешиваться, чтобы обеспечить сотрудничество, которое устанавливается само собой. «Каждый человек может существовать своим трудом, обменивать свои продукты на чужие, предлагать свои услуги и получать плату, вступать в ту или иную ассоциацию для ведения крупного или небольшого дела, не повинуясь направлению общества в целом» 201. Значит, по Спенсеру, сфера социального действия все более сужается, ибо она не имеет более другой цели, нежели препятствовать индивидам делать захваты у других и вредить взаимно друг другу, т. е. она является регулятором только отрицательным. В этих условиях между людьми остается только одна свлзь, а именно абсолютно свободный обмен. «Все промышленные дела... совершаются путем свободного обмена. Это отношение становится в обществе преобладающим по мере того, как становится преобладающей индивидуальная деятельность» 202. Но нормальная форма обмена — это договор; вот почему «по мере того, как с падением милитаризма и возрастанием промышленности уменьшается могущество и значение власти и увеличивается свободное действие, договорное отношение становится общим; наконец, в полностью развитом промышленном типе это отношение становится универсальным» 203. Этим Спенсер не хочет сказать, что общество основывается на скрытом или формальном договоре. Гипотеза общественного договора, наоборот, непримириаЙГ1Г,прин- цином' разделения^руда; ^чем болта- придают -значения шшЛёДШму, тем полнё“Кужно отказаться от постулата Руссо. Ибо, для того чтобы такой договор был возможен, необходимо, чтобы в известный момент все индивидуальные воли пришли к согласию насчет общих основ социальной организации и, следовательно, чтобы каждое частное сознание поставило перед собой политическую задачу во всей ее общности. Но для этого необходимо, чтобы каждый индивид вышел из своей отдельной сферы, чтобы все одинаково играли одну и ту же роль, роль государственных людей и организаторов. Представьте себе момент, когда общество устанавливает договор: если согласие единодушно, то содержание всех сознаний тождественно. Значит, поскольку социальная солидарность происходит от подобной причины, она не имеет никакого отношения к разделению труда. Такой договор менее всего похож на ту самопроизвольную и автоматическую солидарность, которая, по Спенсеру, отличает промышленные общества, ибо он, наоборот, в этом сознательном преследовании социальных целей видит характерную черту военных обществ \ Такой договор предполагает, что все индивиды могут себе представить общие условия коллективной жизни для того, чтобы сознательно сделать выбор. Но Спенсер знает, что такое представление превосходит научное знание в его теперешнем состоянии, а следовательно, и сознание. Он настолько убежден в тщетности размышления, когда оно применяется к подобным предметам, что не только не подчиняет их общественному мнению, но даже не дает вмешаться сюда законодателю. Он думает, что социальная жизнь, как и всякая жизнь вообще, может организовываться совершенно естественно только путем бессознательной и самопроизвольной адаптации, под непосредственным давлением потребностей, а не по обдуманному плану рефлектирующего ума. Он, следовательно, не верит, чтобы высшие общества могли строиться по торжественно обсуждаемой программе. — Теорию nfirrjPPTRPTTTTnrn гтпггшппа тегтвш, трудно зацщ- шать. ибо она не основана на Фактах. Наблюдатель не встречает ее, так сказать, на своем пути. Не только нет обществ, которые бы имели такое происхождение, но нет и таких, структура которых содержала бы хоть малейший след договорной организации. Следовательно, это и не исторический факт, и не тенденция, выявляемая в историческом развитии. Поэтому, чтобы омолодить это учение и придать ему какой-то вес, нужно было назвать договором одобрение каждым ставшим взрослым индивидом общества, в котором он родился, уже тем только, что он продолжает в нем жить. Но тогда нужно называть договором всякий человеческий поступок, не вызванный принуждением 204. В этом случае нет ни одного общества, ни в прошлом, ни в настоящем, которое бы не было договорным, ибо нет таких обществ, которые могли бы существовать благодаря одному только принуждению. Мы выше привели основания этого. Если иногда думали, что при- иуждение было прежде сильнее, чем теперь, то это делали в силу иллюзии, заставляющей приписывать принудительному режиму незначительное место индивидуальной свободы в низших обществах. В действительности социальная жизнь повсюду, где она нормальна, самопроизвольна; а если она ненормальна, то не может долго существовать. Индивид отрекается от себя самопроизвольно; и даже неправильно говорить о самоотречении там, где не от чего отрекаться. Значит, если придать слову это широкое и несколько произвольное употребление, то нет никакой разницы между различными социальными типами; а если понимать под ним только весьма определенную юридическую связь, то можно утверждать, что никакой связи этого рода между индивидом и обществом никогда не существовало. Но если высшие общества не опираются на один основной договор, касающийся общих принципов политической жизни, то они, по Спенсеру, имеют или стремятся иметь единственным основанием обширную систему частных договоров, связывающих между собой индивидов. Последние зависят от группы постольку, поскольку они зависят друг от друга, а друг от друга они зависят постольку, поскольку это требуется частными и свободно заключенными соглашениями. Социальная солидарность поэтому — не что иное, как самопроизвольное согласие индивидуальных интересов, согласие, естественным выражением которого являются договоры. Образцом социальных отношений служит экономическое отношение, освобожденное от всякой регламентации и в том виде, как оно возникает из совершенно свободной инициативы отдельных частей. Словом, общество есть только осуществление связей между индивидами, обменивающими продукты своего труда, причем никакое собственно социальное действие не регулирует этот обмен. Таков ли характер обществ, едипство которых произведено разделением труда? Будь это так, было бы основание сомневаться в их устойчивости. Если интерес сближает людей, то всегда только на несколько мгновений; он может создать между ними только внешнюю связь. При обмене различные стороны остаются друг вне друга и, завершив сделку, каждый оказывается снова один. Сознания приходят только в поверхностное соприкосновение; они не проникают друг в друга и не примыкают друг к другу достаточно сильно. Если посмотреть глубже, то окажется, что во всякой гармонии интересов таится скрытый и только отложенный на время конфликт. Ибо там, где господствует только интерес, ничто не сдерживает сталкивающиеся эгоизмы, каждое «я» находится относительно другого «я» на военном положении, и всякое перемирие в этом вечном антагонизме не может быть долговечным. Интерес в самом деле наименее постоянная вещь на свете. Сегодня мне полезно соединиться с вами; завтра то же основание сделает из меня вашего врага. Такая причина может, следовательно, породить только мимолетные сближения и кратковременные ассоциации. Мы видим, как велика необходимость исследовать, такова ли в действительности природа органической солидарности. Промышленное общество, по признапию Спенсера, нигде не существует в чистом состоянии: это отчасти идеальный тип, все более выделяющийся в эволюции, но еще пе вполне осуществившийся. Следовательно, чтобы иметь право приписывать ему черты, о которых мы сказали, нужно было бы методическим образом установить, что общества представляют их тем полнее, чем они выше, исключая случаи регресса. Утверждают, во-первых, что сфера социальной деятельности уменьшается все более в пользу индивидуальной. Но чтобы быть в состоянии доказать это положение настоящим опытом, недостаточно, как это делает Спенсер, упомянуть несколько случаев, в которых индивид действительно освободился от коллективного влияния. Эти примеры, как бы они ни были многочисленны, могут служить только иллюстрациями и сами по себе лишены всякой доказательной силы. Весьма возможно, что в одном месте социальное действие регрессировало, но что в других оно увеличилось и что в конце концов принимают преобразование за исчезновение. Единственный способ объективного доказательства — не приводить несколько случайно пришедших в голову фактов, но изучать последовательно, с самого начала до последних времен, аппарат, посредством которого главным образом осуществляется социальное действие, и посмотреть, увеличился ли оп или уменьшился с течением времени. Мы знаем, что этот аппарат — право. Обязанности, налагаемые на личности обществом, как бы незначительны и кратковременны они ни были, принимают юридические формы. Следовательно, относительные размеры этого аппарата позволяют точно измерить относительный объем социального действия. Но слишком очевидно, что он не только не уменьшается, а все более увеличивается и усложняется. Чем первобытнее кодекс, тем меньше его величина; и наоборот, чем он новее, тем значительнее. Сомнения в этом быть не может. Конечно, из этого не вытекает, что сфера индивидуального действия становится меньше. Не надо действительно забывать, что чем больше регламентированной жизни, тем больше жизни вообще. Это, однако, достаточное доказательство того, что социальная дисциплина не ослабляется с течением времени. Одна из затрагиваемых ею форм имеет, правда, тенденцию к регрессу — мы это сами установили; но другие, гораздо более богатые и сложные, развиваются на ее месте. Если репрессивное право теряет почву, то реститутивное, которое вначале совсем не существовало, только увеличивается. Если социальное вмешательство не имеет более следствием подчинение всех влиянию определенных однообразных обычаев, то оно более состоит в определении и регулировании специальных отношений различных социальных функций, и оно не уменьшилось оттого, что стало иным. Спенсер ответит, что он говорил не об уменьшении всякого контроля, но только положительного. Допустим это различие. Будет ли этот контроль положительным или отрицательным — он не менее социален, и главный вопрос в том, сократился он или расширился. Вмешивается ли общество для того, чтобы приказывать или запрещать, чтобы говорить: делай это — или: не делай этого,— нет никакого основания утверждать, что индивидуальная самопроизвольность все более и более в состоянии со всем справиться. Если определяющие поведение правила умножаются, то, будь они повелительными или запретительными, неверно, что оно все более зависит от частной инициативы. Но обоснованно ли само это различие? Под положительным контролем Спенсер понимает тот, который принуждает к действию, между тем как отрицательный принуждает только к воздержанию. «Человек имеет землю; я ее обрабатываю для него целиком или частично, или же я предписываю полностью или частично способ обработки, вот положительный контроль. Наоборот, я ему при обработке не оказываю помощи и не даю советов; я только препятствую ему трогать жатву соседа, проходить по его земле, сбрасывать на ней вырытую землю; вот отрицательный контроль. Существует довольно резкая разница между тем, чтобы взять на себя вместо другого преследование какой-нибудь дайной цели или чтобы вмешиваться в употребляемые им для достижения ее средства, а с другой стороны — тем, чтобы не давать стеснять другого гражданина, преследующего свою особую цель» 7. Если таково значение терминов, то положительный контроль еще далек от своего исчезновения. Мы знаем действительно, что реститутивное право увеличивается; но оно в большинстве СЛУЧЛУВ или патЯУ- ^а^"1^ажда,нииу>п^Яь его деятешлюсти, или вмешивает- t?TT в (федетва? "которые "тот употребляет для достижения ^Воеи^^цёлйГ." 0нсГр~ешает по поводу всякого юридического ?отношения два следующих вопроса: 1) в каких условиях и в какой форме нормально сухцествует это отношение? 2) каковы порождаемые им обязанности? Определение формы и условий, по существу, положительно, так как оно вынуждает индивида следовать известной процедуре для достижения своей цели. Что касается обязанностей, то если бы они принципиально сводились к запрещению не мешать другому в отправлении его функции, тезис Спенсера был бы верен, по крайней мере, отчасти. Но они чаще всего состоят в оказании услуг положительного характера. Однако рассмотрим это подробнее. II Совершенно верно, что договорные отношения, которые были вначале редки или совсем отсутствовали, умножаются по мере разделения социального труда. Но Спенсер, по-видимому, не заметил того, что в то же время развиваются недоговорные отношения. Исследуем сначала ту часть права, которую неточно называют частным правом и которая в действительности регулирует отношения диффузных социальных функций или, иначе говоря, внутреннюю жизнь социального организма. Во-первых, мы знаем, что семейное право потеряло первоначальную простоту и становилось все более и более сложным, т. е. что различные виды юридических отношений, которые порождает семейная жизнь, теперь гораздо многочисленнее, чем прежде. Но, с одной стороны, вытекающие из них обязанности — главным образом положительной природы; это взаимность прав и обязанностей. С другой стороны, они пе договорные, по крайней мере в своей типической форме. Условия, от которых они зависят, касаются нашего личного положения, которое зависит, в свою очередь, от нашего рождения, от наших отношений единокровности, следовательно, от фактов, неподвластных нашей воле. Однако брак и усыновление — источники семейных отношений, а это договоры. Но оказывается, что чем более они приближаются к высшим социальным типам, тем более именно эти два акта теряют свой собственно договорный характер. Не только в низших обществах, но даже в Риме до конца империи брак остается совершенно частным делом. Вообще это продажа, реальная у первобытных народов, фиктивная позже, но имеющая значение в силу одного только засвидетельствованного должным образом согласия сторон. Тогда не было необходимости ни в каких бы то ни было торжественных формах, ни во вмешательстве какой-либо власти. Только с христианством брак приобрел другой характер. Христиане рано усвоили привычку предоставлять священнику благословлять свой союз. Закон императора Льва Философа обратил этот обычай в закон для Востока; Тридентский собор сделал то же для Запада. Отныне брак уже не заключается свободно, но через посредство общественной власти, а именно церкви, и роль последней не только свидетельская,— она, и только она, создает юридическую связь, для которой прежде было достаточно воли частных лиц. Известно, как впоследствии гражданская власть заменила религиозную и как в то же время доля социального вмешательства и необходимых формальностей расширилась 205. История договора усыновления еще более доказательна. Мы уже видели, с какой легкостью и в каком широком масштабе практиковалось усыновление у индейских кланов северной Америки. Оно могло дать начало всем формам родства. Если усыновляемый был того же возраста, что и усыновитель, то оии становились братьями и сестрами. Если первый был женщиной и матерью, то она становилась матерыо того, кто ее усыновлял. У арабов до Магомета усыновление часто служило для основания настоящих семейств,206. Часто случалось, что несколько лиц усыновляли взаимно друг друга; они становились тогда братьями или сестрами, и связывавшее их родство было так же сильно, как если бы они имели общее происхождение. Тот же род усыновления мы находим у славян. Очень часто члены различных семей начинают считать друг друга братьями и сестрами и образуют то, что называется побратимством. Эти общества образуются свободно и без формальностей: для их основания достаточно одного согласия. Однако связь, соединяющая этих выбираемых братьев, даже сильнее связи, происходящей от естественного братства207. У германцев усыновление было, вероятно, столь же легким и частым. Для его осуществления было достаточно весьма простых церемонийи. Но в Индии, Греции, Риме оно было уже подчинено определенным условиям. Нужно было, чтобы усыновляющий достиг определенного возраста, чтобы он не был родственником усыновляемого в степени, которая не позволила бы ему быть его естественным отцом. Наконец, эта перемена семьи стала весьма сложной юридической операцией, требовавшей вмешательства власти. В то же время число имевших право на усыновление уменьшилось. Только отец семейства или холостяк sui juris 57* могли усыновлять, а первый имел на это право только тогда, когда пе имел законных детей. В нашем теперешнем праве ограничительных условий стало больше. Нужно, чтобы усыновляемый был совершеннолетним, чтобы усыновителю было более 50 лет, чтобы он в течение долгого времени обращался с усыновляемым как с собственным ребенком. Нужно еще прибавить, что, ограниченное даже таким образом, оно стало редким явлением. До составления нашего кодекса оно даже почти совсем вышло из обычая, и еще теперь некоторые страны, как Голландия или Нижняя Канада, не допускают его вовсе. Становясь все более редким, усыновление в то же время теряло свою действенность. Вначале родство через усыновление во всех отношениях походило на естественное родство. В Риме сходство было еще очень велико, однако полного тождества уже не было 208. В XVI в. оно уже не давало права на наследование ab intestat58* усыновителю209. Наш кодекс восстановил это право; но родство, которое создает усыновление, не простирается далее усыновителя и усыновляемого. Мы видим, насколько недостаточно традиционное объяснение, приписывающее этот обычай усыновления у древних народов потребности обеспечить увековечение культа предков. Народы, практиковавшие этот обычай наиболее широко и свободно, такие, как североамериканские индейцы, арабы, славяне, не знали этого культа, и наоборот, в Риме, в Афинах, т. е. в странах, где семейная религия достигла апогея, это право впервые подчинено контролю и ограничениям. Значит, если оно и могло служить удовлетворению этой потребности, то не для этого оно было установлено. И наоборот, если оно стремится к исчезновению, то не потому, что мы менее дорожим продолжением нашего имени и нашего рода. Именно в структуре теперешних обществ и в занимаемом в ней семьей месте нужно искать определяющую причину этого изменения. Другим доказательством этой истины служит то, что выйти из семьи актом частной воли стало еще более невозможным, нежели вступить в нее. Узы родства не вытекают из договорного обязательства; подобно этому они не могут быть разорваны как обязательство этого рода. У ирокезов иногда часть клана покидает его, пополняя ряды соседнего клана 210. У славян член задруги, уставший от совместной жизни, может отделиться от семьи и стать для нее юридически чужим и точно так же может быть исключен из нее 211. У германцев простая церемония позволяла всякому желающему франку полностью отказаться от всяких родственных обязанностей 212. В Риме сын не мог выйти из семьи по своей воле, и в этом мы видим признак более высокого социального типа. Но эта связь, которой не мог нарушить сын, могла быть разорвана отцом: в этой операции и состояло освобождение. Теперь ни отец ни сын не могут изменить естественного состояния семейных отношений: они остаются такими, какими их определило рождение. В итоге семейные обязанности становятся многочисленнее и в то же время приобретают, как говорится, общественный характер. Они не только не имеют договорного происхождения, по роль, которую в них играет договор, все уменьшается; наоборот, социальный контроль над способом их заключения, расторжения и изменения только расширяется. Основание этого кроется в прогрессирующем исчезновении сегмептарной организации. Семья на самом деле в течение долгого времени представляет собой настоящий социальный сегмент. Вначале она сливается с кланом; позже она начинает отличаться от него, но как часть от целого. Она — продукт вторичной сегментации клана, тождественной той, которая породила сам клан, а когда последний исчез, она сохраняется в том же самом качестве. Но всякий сегмент стремится все более раствориться в социальной массе. Вот почему семья вынуждена видоизмениться. Вместо того чтобы оставаться автономным обществом внутри большого общества, она все более втягивается в систему социальных органов. Она сама становится одним из таких органов со своими особыми функциями, и следовательно, все, что происходит в ней, может иметь общие последствия. Благодаря этому регулирующие органы общества вынуждены вмешиваться, чтобы оказывать на способ функционирования семьи умеряющее воздействие или даже в известных случаях положительно возбуждающее 213. Социальное действие дает себя знать не только вне договорных отношений, но и в самих этих отношениях. В договоре не все договорно. Этого названия заслуживают только те обязательства, которых желали индивиды и которые не имеют другого происхождения, кроме их свободной воли. Наоборот, всякое обязательство, которое не было продуктом взаимного соглашения, не имеет ничего договорного. Но повсюду, где существует договор, он подчинен регламентации, являющейся делом общества, а не частных лиц и становящейся все объемистей и сложней. Правда, договаривающиеся стороны могут согласиться в известных пунктах идти против предписаний закона. Но, во-первых, их права в этом отношении не безграничны. Например, соглашение сторон не может сделать действительным договор, который не удовлетворяет требуемым законом условиям его действительности. Конечно, в громадном большинстве случаев договор не заключается уже теперь в определенные формы; пе нужно, однако, забывать, что в наших кодексах есть еще торжественные договоры. Но если вообще закон более пе предъявляет таких же формальных требований, как прежде, то он подчиняет договор обязанностям другого рода. Он отказывает во всякой принудительной силе обязательствам, заключенным неправоспособным, или договорам фиктивным и запретным, или совершенным лицом, не могущим продавать, или касающимся вещи, которая не может быть продана. Среди обязательств, вытекающих по закону из различных договоров, есть такие, которые пе могут быть изменены никаким условием. Так, продавец не может уклониться от обязанности защитить покупателя от всякого лишения имущества по суду, вытекающего из лично ему известного факта (ст. 1628), от обязанности возвратить стоимость в случае лишения имущества, каково бы ни было происхождение его, раз покупатель не знал об опасности (ст. 1629), от обязанности объяснить ясно, к чему он обязывается (ст. 1602). Точно так же —в известной, по крайней мере, степени — он должен дать гарантию от скрытых недостатков (ст. 1641 и 1643), особенно если он о них знает. Если дело идет о недвижимости, то покупатель не имеет права пользоваться выгодной ситуацией и предложить цену значительно ниже реальной стоимости вещи (ст. 1674) и т. д. С другой стороны, все, что касается доказательства, природы действий, на которые дает право договор, сроков, в течение которых они должны быть начаты, абсолютно изъято из сферы индивидуального соглашения. В других случаях социальное действие проявляется не только в отказе признать договор, заключенный с нарушением закона, но и в положительном вмешательстве. Так, судья может, каковы бы ни были положепия договора, позволить в известных случаях отсрочку должнику (ст. 1184, 1244, 1655, 1900) или же заставить взявшего взаймы возвратить заимодавцу его вещь до условленного срока, если заимодавец в ней сильно нуждается (ст. 1189). Что договоры порождают обязательства, которые пе были в них заключены, доказывается еще лучше тем, что они «обязывают не только к тому, что в них выражено, но еще Ко всем последствиям, которые справедливость, обычаи или закон придают обязательству по его природе) (ст. 1135). В силу этого принципа нужно в договор добавить «обычные оговорки, хотя они не выражены» (ст. 1160). Но даже тогда, когда социальное действие не выражается в такой явной форме, оно не перестает быть реальным. Действительно, эта возможность идти против закона, которая, по-видимому, сводит договорное право к роли случайного субститута собственно договоров, в громадном большинстве случаев является чисто теоретической. Чтобы убедиться в этом, достаточно себе представить, в чем состоит договорное право. Без сомпения, люди соединяются договором потому, что вследствие разделения труда, сложного или простого, они нуждаются друг в друге. Но для гармонической кооперации недостаточно, чтобы они вступили в отношения или даже чтобы они чувствовали состояние взаимной зависимости, в котором они находятся. Нужно еще, чтобы условия этой кооперации быди определены на все время их отношений. Нужно, чтобы права и обязанности каждого были определены не только с учетом ситуации, как она представляется в момент заключения договора, но и с учетом обстоятельств, которые могут случиться и изменить ее. Иначе в любой момент могли бы возникать новые конфликты и разногласия. Не нужно в самом деле забывать, что если разделение труда и делает интересы солидарными, то оно их не смешивает; оно сохраняет их раздельными и соперничающими. Внутри индивидуального организма всякий орган, хотя он и находится в антагонизме с другими, кооперируется с ними; точно так и каждый из участников договора, имея нужду в другом, старается получить с наименьшими издержками то, в чем он нуждается, т. е. приобрести как можно больше прав в обмен на возможно меньшее количество обязанностей. Необходимо, следовательно, чтобы доля первых и вторых была определена заранее; и однако, этого нельзя сделать по предварительно обдуманному плану. Никаким путем невозможно вывести, что взаимные обязанности должны доходить до такой-то границы, а не до другой. Всякое определение подобного рода может возникать только из компромисса; это нечто среднее между соперничеством имеющихся налицо интересов и их солидарностью. Это — положение равновесия, которое может быть найдено только после более или менее тщательных поисков. Но очевидно, что мы пе можем lllf возобновить этих поисков, ни восстанавливать заново это равновесие всякий раз, как мы вступаем в какое-нибудь договорное отношение. У нас для этого нет ничего. Трудности должно разрешать не в момент возникновения их, и однако, мы не можем ни предвидеть разнообразия возможных обстоятельств, при которых будет действовать наш договор, ни определить наперед с помощью простого умственного вычисления, каковы будут в каждом случае права и обязанности каждого, исключая те предметы, с которыми мы специально знакомы. Кроме того, материальные условия жизни противостоят тому, чтобы такие операции могли повторяться. Во всякий момент и часто без подготовки нам приходится заключать такие связи; покупаем ли мы, продаем ли, путешествуем ли, пользуемся ли чьи- ми-то услугами, останавливаемся ли в гостипице и т. д. Большинство наших отношений с другими суть отношения договорной природы. Значит, если бы приходилось каждый раз заново начинать борьбу, начинать переговоры, необходимые для установления в настоящем и будущем всех условий согласия, то мы были бы доведены до неподвижности. Из всего этого ясно, что если бы мы были связаны только обсужденными условиями наших договоров, то это породило бы лишь непрочную солидарность. Тут и выступает договорное право, определяющее юридические последствия наших поступков, последствия, которые мы не определили. Оно выражает нормальные условия равновесия в том виде, как они мало-помалу выделились из среднего числа случаев. Так как оно резюмирует многочисленные и разнообразные опыты, то все, чего мы не можем предвидеть индивидуально, в нем предвидено, чего мы не может регулировать, в нем отрегулировано, и эта регламентация принудительно навязывается нам, хотя она дело не наших рук, а дело общества и традиции. Она принуждает нас к обязательствам, о которых мы не договаривались в точном смысле слова, так как мы их не обсудили наперед, а иногда даже не знали. Без сомнения, первоначальный поступок — всегда договорного характера; но он имеет даже непосредственные следствия, которые более или менее выходят за рамки договора. Мы кооперируемся потому, что мы этого хотели, но наша добровольная кооперация создает нам обязанности, которых мы не хотели. С этой точки зрения договорное право выступает в совершенно ином облике. Это уже не полезное дополнение к частным соглашениям, это их фундаментальная основная норма. Навязываясь нам вместе с авторитетом традиционного опыта, оно составляет основу наших договорных отношений. Мы можем уклониться от него только отчасти и случайно. Закон дает нам права и подчиняет нас обязанностям, как вытекающим из такого-то акта нашей воли. Мы можем в известных случаях отстоять одни или освободиться от других. Однако и те и другие представляют собой тем не меттее нормальный тип прав и обязанностей, допускаемых обстоятельствами, а для изменения последних необходимо особое усилие. Поэтому изменения сравнительно редки; в основном применяется правило; новшества составляют исключения. Договорное право, стало быть, оказывает на нас крайне важное регулирующее действие, так как оно определяет заранее то, что мы должны делать и чего можем требовать. Это закон, который можно изменить только с согласия сторон; но, пока он пе отменен и не заменен, он сохраняет всю свою власть; с другой же стороны, мы можем совершить законодательный акт весьма редко. Следовательно, между законом, регулирующим обязанности, порождаемые договором, и законами, регулирующими другие обязанности граждан, разница только в степени. Наконец, помимо этого организованного, упорядоченного давления, производимого правом, существует и другое, идущее от нравов. В способе заключения и исполнения договоров мы должны согласовываться с правилами, которые, хотя и не санкционированы ни прямо, ни косвенно каким-либо кодексом, тем не менее носят повелительный характер. Существуют профессиональные обязанности чисто моральные, которые, однако, очень строги. Они особенно очевидны в так называемых свободных профессиях, и если они, возможно, менее многочисленны в других, то (как мы это увидим далее) встает вопрос, не является ли это следствием болезненного состояния. Но если это воздействие и менее упорядочепно, чем предыдущие, то оно все-таки столь же социально. С другой стороны, оно тем значительнее, чем более развиты договорные отношения, ибо оно так же разнообразно, как и сами договоры. Итак, договор — не самодостаточное явление; он возможен только благодаря регламентации его, имеющей социальное происхождение. Отт предполагает эту регламентацию, во-первых, потому, что функция его состоит не столько в том, чтобы создавать новые правила, сколько в том, чтобы применять к частным случаям установленные заранее общие правила; во-вторых, потому, что он имеет силу связывать только в известных условиях, которые необходимо определить. Если в принципе общество придает ему принудительную силу, то потому, что вообще согласия частных воль достаточно для обеспечения — с указанными исключениями — гармонического сотрудничества социальных диффузных функций. Но если он идет против своей цели, если он может нарушать правильное функционирование органов, если, как говорят, он несправедлив, то необходимо, чтобы он был лишен всякой социальной ценности и авторитета. Роль общества, стало быть, ни в коем случае пе сводится к пассивному исполнению договоров; она состоит также в том, чтобы определить, при каких условиях они исполнимы, и, если это нужно, восстановить их в нормальной форме. Соглашение сторон не может сделать справедливой статью, которая несправедлива сама по себе, и есть правила справедливости, нарушение которых должна предупредить социальная справедливость, даже если бы заинтересованные стороны согласились на это нарушение. Таким образом, необходима регламентация, объем которой не может быть ограничен заранее. Договор, говорит Спенсер, имеет целью обеспечить работнику эквивалент затраченного им труда214. Если такова действительно роль договора, то исполнить ее он сможет только при условии его более тщательной регламентации, чем теперь; было бы чудом, если бы его достаточно было для надежного обеспечения этой эквивалентности. Фактически то прибыль превышает издержки, то издержки превышают прибыль; диспропорция часто поразительна. Но, отвечает целая школа, если прибыли слишком низки, то занятие будет оставлено для других; если слишком высоки, то к нему будут стремиться, и конкуренция понизит прибыль. Забывают, что целая часть населения не может таким образом отказаться от своей функции, ибо ей недоступна никакая другая. Даже те, кто имеет больше свободы передвижения, не могут воспользоваться ею в одно мгновенье; подобные революции всегда совершаются с трудом. Пока они совершаются, с участием общества заключаются несправедливые, несоциальные по определению договоры, и когда равновесие восстановлено в одном пункте, возможно, что оно нарушится в другом. Нет нужды доказывать, что это вмешательство в его различных формах носит весьма положительный характер, так как оно имеет следствием определение способа, которым мы должны кооперироваться. Не оно, правда, дает толчок сотрудничающим функциям; по как только сотрудничество началось, оно его регулирует. Как только мы совершили первый акт кооперации, мы уже связаны, и регулирующее действие общества простирается на нас. Если Спенсер назвал его отрицательным, то потому, что для него договор состоит только в обмене. Но даже с этой точки зрепия употребленное им выражение неточно. Несомненно, когда я отказываюсь представить условленный эквивалент за предоставленный предмет или пользование какой-нибудь услугой, то я беру у другого то, что ему принадлежит, и можно сказать, что общество, заставляя меня выполнить обещание, только предупреждает нанесение ущерба, непрямую агрессию. Но если я просто обещал услугу, не получив предварительно вознаграждения за нее, то я также должеп исполнить свое обязательство. Однако в этом случае я не обогащаюсь за счет другого: я отказываюсь только быть ему полезным. Кроме того, обмен, как мы видели, представляет еще не весь договор; есть также гармония сотрудничающих функций. Последние находятся в соприкосновении не только в тот короткий промежуток времени, когда вещи переходят из рук в руки; из этого неизбежно возникают более обширные отношения, при поддержании которых важно сохранение солидарности. Даже биологические сравнения, на которые Спенсер охотно опирается в своей теории свободного договора, скорее опровергают ее. Оп сравнивает, как и мы, экономические функции с внутренней жизнью индивидуального организма и замечает, что последняя не зависит прямо от цереброспинальной системы, но от специального аппарата, главные ветви которого — это большой симпатический и дыхательно-желудочный нервы. Но если из этого сравнения можно с некоторым правдоподобием заключить, что экономические функции не должны помещаться под непосредственное влияпие социального мозга, то из этого не следует, что отит могут быть освобождены от всякого регулирующего влияния. Ибо если большой симпатический нерв в известной мере не зависит от мозга, то он управляет движениями внутренностей точно так же, как мозг — мускульными. Значит, если в обществе есть аппарат подобного рода, то он должен оказывать на подчиненные ему органы аналогичное воздействие. По Спенсеру, этому соответствует такой обмен информацией, который совершается беспрерывно от одного места к другому о состоянии спроса и предложения и который, следовательно, задерживает или стимулирует производство 19. Но в этом нет ничего похожего на регулирующее действие. Передавать новости не значит управлять движением. Это функция приводящих нервов, не имеющая ничего общего с функцией нервных ганглиев; а именно последние оказывают влияние, о котором мы говорим. Они находятся на пути ощущений, и исключительно через их посредство последние могут перейти в движения. Весьма вероятно, что если бы исследование было продолжено, то мы бы увидели, что их роль — независимо от того, центральные они или нет,— в обеспечении гармонического сотрудничества подчиненных им функций. Это сотрудничество было бы дезорганизовано в любой момент, если бы оно должно было изменяться при всяком изменении возбуждающих впечатлений. Социальный большой симпатический нерв должен, стало быть, охватывать помимо системы передаточных путей настоящие регулирующие органы, которые были бы обязаны комбинировать внутренние действия, как мозговой ганглий комбинирует внешние действия, и могли бы или задерживать возбуждение, или увеличивать его, или же умерять согласно потребностям. Это сравнение наводит даже на мысль, что регулирующее действие, которому теперь подчинена экономическая жизнь, не такое, каким ему надлежало бы быть нормально. Конечно, оно, как мы это показали, не равно нулю. Но оно или диффузно, или исходит прямо от государства. В наших современных обществах трудно найти регулирующие центры, аналогичные ганглиям большого симпатического нерва. Конечно, если бы наше сомнение, не имело другого основания, кроме этого отсутствия симметрии между индивидом и обществом, то оно не заслуживало бы внимания. Но не нужно забывать, что до весьма недавнего времени эти органы-посредники существовали: это ремесленные цехи. Мы не можем здесь дискутировать по поводу их преимуществ или недостатков. Впрочем, такие дискуссии вряд ли объективны, так как вопросы практической пользы мы можем решать только по нашим личным ощущениям. Но уже по одному тому, что институт был в течение веков необходим для обществ, кажется маловероятным, чтобы они внезапно могли начать обходиться без него. Несомненно, они изменились; но законно предположить, что изменения, через которые они прошли, требовали не столько радикального разрушения этой оргапизации, сколько преобразования ее. Во всяком случае, они живут еще весьма мало времени в новых условиях, чтобы можно было решить, нормально ли и окончательно это состояние или же только случайно и болезненно. Тревоги, дающие себя знать теперь в этой сфере социальной жизни, не дают оснований для благоприятного ответа. Мы увидим далее и другие факты, подтверждающие это предположение 215. 111 _ Существует, наконец<^административное правой Мы называем так совокупность правил, определяющих, во-первых, функции центрального органа и их отношения, затем функции органов, непосредственно подчиненных предыдущему, их отношения друг к другу, с первыми и с диффузными функциями общества. Если продолжить заимствовать у биологии ее терминологию, которая хотя и метафорична, но тем не менее удобна, то можно сказать, что опи регламентируют способ функционирования цереброспинальной системы социального организма. Именно эту систему ' на^ооыденном языке называют /?о- сударством^ —-Бесспорно, социальное действие, выраженное в этой форме, носит положительный характер. В самом деле, оно имеет целью определить способ кооперации этих специальных функций. В известных отношениях оно даже принуждает к кооперации, ибо различные органы могут поддерживаться только посредством вкладов, которые обязательно требуются от каждого гражданина. Но, по Спенсеру, этот регулирующий аппарат будет регрессировать по мере выделения промышленного типа из воепного и в конце концов функции государства сведутся только к отправлению правосудия. Доказательства, приводимые в поддержку этого утверждения, однако, крайне скудны. Спенсер считает возможным вывести этот общий закон исторического развития чуть ли вё только из короткого сравнения между Англией и Францией, и между прежней Англией и теперешней 21. Но условия доказательства в социологии — те же, что и в других науках. Доказать гипотезу — это не значит показать, что она объясняет несколько случайно выбранных фактов; это значит поставить методические опыты. Это значит показать, что явления, между которыми устанавливается отношение, или полностью согласуются, или не существуют друг без друга, или изменяются в том же направлении. Но несколько беспорядочно изложенных примеров не составляют доказательства. Кроме того, эти факты сами по себе ничего не доказывают; они показывают только, что место индивида становится больше, а правительственная власть — менее абсолютной. Но нет никакого противоречия в том, что сфера индивидуального действия возрастает в то же время, что и сфера государственная; в том, что функции, не находящиеся в непосредственной зависимости от центрального регулирующего аппарата, развились в то же время, что и последний. С другой стороны, власть может быть абсолютной и в то же время весьма простой. Нет ничего проще деспотического правления варварского вождя; исполняемые им функции рудиментарны и малочисленны. Управляющий орган социальной жизни может, так сказать, поглощать в себе всю ее, не будучи от этого особенно развитым, если сама социальная жизнь не очень развита. Он имеет только исключительное превосходство по отношению к остальной части общества, так как ничто не в состоянии сдержать и нейтрализовать его. Но может случиться, что он увеличится, и в то же время образуются другие, противостоящие ему органы. Для этого достаточно, чтобы весь объем организма тоже увеличился. Несомненно, действие, которое он оказывает в этих условиях, уже не той природы; но точки, в которых оказывается это действие, умножились, и если оно менее сильно, то тем не менее навязывается оно столь же категорически. Факты неповиновения приказаниям власти не рассматриваются более как святотатство, следовательно, не караются так сурово; но они все-таки нетерпимы; приказания же многочисленнее и касаются более разнообразных видов. Но интересующий нас вопрос не в том, интенсивнее или нет принудительная власть, которой располагает этот регулирующий аппарат, а в том, стал ли ои более объемистым или нет. Как только задача сформулирована таким образом, ее решение не может вызывать сомнений. История в самом деле показывает, что вообще административное право тем более развито, чем к более высокому типу принадлежат общества. Наоборот, чем далее мы продвигаемся к первобытным временам, тем оно рудиментарное. То государство, из которого Спенсер делает идеал, представляет собой в действительности первобытную форму государства. Единственные принадлежащие ему в норме функции, по мнению английского философа, это функции правосудия и войны, по крайней мере постольку, поскольку война необходима. Но в низших обществах оно действительно не имеет другой роли. Несомненно, эти функции понимаются в них не так, как у нас; но от этого они не становятся другими. Все то тираническое вмешательство, которое отмечает в них Спенсер, это лишь один из способов осуществления судебной власти. Карая преступления против религии, этикета, всякого рода традиций, государство исполняло ту же обязанность, что наши теперешние судьи, когда они охраняют жизнь или собственность индивидов. Наоборот, его атрибуты становятся все многочисленнее и разнообразнее по мере приближения к высшим социальным типам. Сам орган правосудия, который вначале весьма прост, все более дифференцируется; образуются различные суды, палаты, определяется их относительная роль и отношения. Множество функций, бывших диффузными, концентрируются. Забота о воспитании юношества, о здоровье граждан, о социальной помощи, об управлении путями сообщения входит мало-помалу в сферу действия центрального органа. Следовательно, последний развивается и в то же время неуклонно распространяет по всей территории все более сжатую^и^сло^дук) сеть разветвлений, которые заменяют существовавшие прежде местные органы или ассимилирует их. Услуги статистики постоянно держат его в кур- йГвсего, что происходит в глубицах организма. Аппарат международных сношений — дипломатия — сам все более увеличивается. По мере образования институтов, вроде крупных кредитных банков, которые по своим размерам и многообразию связанных с ними функций имеют общий интерес, государство оказывает на них умеряющее влияние. Наконец, даже военный аппарат, об упадке ко- ТорОго говорит Спенсер, по-видимому, наоборот, непрерывно развивается и централизуется. Об этой эволюции так очевидно свидетельствует историческое знание, что нам представляется излишним более подробно ее доказывать. Достаточно сравнить племена, лишенные всякой центральной власти, с централизованными племенами, последние — с античной общиной, античную общину — с феодальным обществом, феодальное общество — с теперешними,— и тогда шаг за шагом можно проследить главные этапы развития, общий ход которого мы очертили. Следовательно, рассматривать теперешние размеры правительственного органа как болезненный факт, вызванный случайным стечением обстоятельств — значит противоречить всякому методу. Все вынуждает нас видеть в этом нормальное явление, зависящее от самой структуры высших обществ, так как оно прогрессирует постоянно и непрерывно по мере приближения обществ к этому типу. Можно, кроме того, показать (по крайней мере, в общих чертах), как явление это вытекает из самого процесса разделения труда и преобразования, имеющего следствием переход обществ от сегментарного типа к ор- ганизованномуГ~~ Пока'“каждый сегмент ведет свою особую, свойственную ему жизнь, он образует малое общество внутри большого и имеет, следовательно, собственные регулирующие органы, как и последнее. Но их жизненность непременно пропорциональна интенсивности этой локальной жизни; они не могут, стало быть, не ослабеть, когда ослабляется последняя. Но мы знаем, что это ослабление происходит вместе с неуклонным исчезновением сегментарной организации. Центральный орган, сталкиваясь с меньшим сопротивлением, поскольку сдерживавшие его силы потеряли свою энергию, развивается и притягивает к себе эти функции, которые подобны его функциям, но которые не могут быть более удержаны теми, кто их исполнял до сих пор. Эти локальные органы, вместо того чтобы сохранить свою индивидуальность и остаться диффузными, растворяются в центральном аппарате, который, следовательно, увеличивается, и тем более, чем обширнее общество и чем полнее слияние, т. е. он тем объемистее, чем к более высокому виду принадлежит общество. Это явление происходит с механической необходимостью; оно, кроме того, полезно, так как соответствует новому порядку вещей. По мере того как общество пере- Ь Ч. ? Л / Л Л| ... 210,* У ^ л ^ Л стает формироваться посредством повторения сходных сегментов, регулирующий аппарат должен также перестать формироваться посредством повторения автономных сегментарных органов. Однако мы не хотим сказать, что нормальное государство поглощает в себе все регулирующие органы общества, каковы бы они ни были, но только те, которые той же природы, т. е. которые управляют коллективной жизнью. Что касается тех органов, которые управляют специальными функциями, вроде экономических, то они находятся вне сферы его притяжения. Между ними, конечно, может произойти сращивание подобного же рода, но не между пими и им; или, по крайней мере, если они и подчинены действию высших центров, то они остаются отличными от них. У позвоночных цереброспинальная система очень развита, она имеет влияние на большой симпатический нерв, но она оставляет последнему широкую автономию. Кроме того, пока общество состоит из сегментов, все, что происходит в одном из них, имеет тем менее шансов отразиться в других, чем сильнее сегментарная организация. Ячеистая система, естественно, годится для локализации социальных событий и их следствий. Так, в колонии полипов один индивид может быть болен, а другие этого не чувствуют. Не так обстоит дело, когда общество состоит из системы органов. Вследствие их взаимной зависимости все то, что затрагивает один, затрагивает и другие, и таким образом любое сколько-нибудь серьезное изменение приобретает общий интерес. Это обобщение облегчается еще двумя другими обстоятельствами. Чем более разделен труд, тем меньше различных частей охватывает всякий социальный орган. По мере того как крупная промышленность вытесняет мелкую, уменьшается число различных предприятий; каждое имеет большее относительное значение, так как представляет большую часть целого; значит, все то, что происходит в нем, имеет более обширные социальные последствия. Закрытие маленькой мастерской вызывает только весьма ограниченные нарушения, которые не ощущаются за пределами небольшой группы. Крах большой промышленной компании вызывает, наоборот, общественную пертурбацию. С другой стороны, поскольку прогресс разделения труда вызывает большую концентрацию социальной массы, между различными частями одной ткани, одного органа или аппарата происходит более тесное соприкосновение, способствующее явлениям заражения. Зарождающееся в одной точке движение быстро сообщается другим; достаточно посмотреть, с какой быстротой, например, распространяется стачка в какой-нибудь отрасли промышленности. Но и пертурбации известного масштаба не могут происходить, не отзываясь в высших центрах. Последние, будучи чувствительно задеты, вынуждены вмешиваться, и это вмешательство тем чаще, чем выше социальный тип. Но для этого нужно, чтобы они были организованны; нужно, чтобы они протянули во всех направлениях свои разветвления, имея связи с различными частями организма и держа также в более непосредственной зависимости некоторые органы, деятельность которых могла бы иметь при случае весьма серьезные последствия. Словом, поскольку их функции становятся многочисленнее и сложнее, необходимо, чтобы орган, служащий им субстратом, развивался вместе со сводом определяющих их юридических правил. На упрек, который часто высказывали Спенсеру, будто он противоречит собственной теории, допуская, что развитие высших центров происходит в обратных направлениях в обществе и организмах, он отвечает, что эти различные изменения органа зависят от соответствующих функциональных изменений. На его взгляд, роль цереброспинальной системы состоит главным образом в том, чтобы регулировать отношения индивида с внешней средой, чтобы комбинировать движения, необходимые для ловли добычи и ускользания от врага22. Как аппарат нападения и защиты она, естественно, весьма объемиста у высших организмов, где эти внешние отношения сами весьма развиты. Так же обстоит дело и с военными обществами, которые живут в состоянии хронической вражды со своими соседями. Напротив, у промышленных народов война — исключение; социальные интересы носят главным образом внутренний характер; значит, внешний регулирующий аппарат, не имея более того же основания, неизбежно регрессирует. Но это объяснение основано па двойном заблуждении. Во-первых, всякий организм, имеет ли он хищнические инстинкты или нет, живет в среде, с которой он имеет тем более многочисленные сношения, чем он сложнее. Значит, если враждебные отношения уменьшаются по мере того, как общества становятся более мирными, то они заменяются другими. Промышленные народы имеют взаимные отношения, развитые иначе, чем те, которые поддерживают между собой низшие народности, как бы воинственны они ни были. Мы говорим не об отношениях, устанавливающихся прямо от индивида к индивиду, но об отношениях, соединяющих между собой социальные тела. Каждое общество имеет общие интересы, которые оно должно защищать против других если не оружием, то, по крайней мере, путем переговоров, коалиций и соглашений. Кроме того, неверно, будто мозг заведует только внешними отношениями. Он не только иногда изменяет состояние органов совершенно внутренними путями, но даже, действуя извне, оказывает свое действие на внутренние органы. Действительно, даже внутренние органы могут функционировать только с помощью веществ, доставляемых извне, а так как мозг безраздельно господствует над последними, то он имеет, таким образом, постоянное влияние на весь организм. Желудок, говорят, не работает по его приказу; присутствия пищи достаточно, чтобы возбудить перистальтические движения. Но если пища присутствует, то только потому, что мозг этого захотел, и она присутствует в определенном им количестве и качестве. Не он управляет биением сердца, но при помощи известного рода действий он может ускорить или замедлить его. Мало есть тканей, которые не подверглись бы какому-нибудь его действию, и обнаруживаемая им таким образом власть тем обширнее и глубже, чем к более высокому типу принадлежит животное. Так происходит потому, что истинная роль мозга — управлять не только внешними Шипениями, но жизнью в целом: эта функция, стало быть, тем сложнее, чем сама жизнь богаче и концентрированнее. Так же и с обществом. Более или менее значительное развитие правительственного органа зависит не от большего или меньшего миролюбия народов. Он увеличивается по мере того, как вследствие прогресса разделения труда общества включают в себя большее число различных органов, между которыми существует более тесная солидарность. IV Следующие положения резюмируют эту первую часть нашего труда. Социальная жизнь проистекает^з двойдо^а.истдоняка: из сходства сознании, а "также^и^^щадедандя соцдалндоуо труда. В пер1Ш*^г^ае индивид социализирован потому, что, не имея собственной индивидуальности, он сливается вместе с ему подобными в одном и том же коллективном типе; во втором — потому, что, имея личный облик и особую деятельность, отличающие его от других, он зависит от них в той же мере, в какой отличается, и, следовательно, зависит от общества, возникающего из их объединения. Сходство сознаний порождает юридические правила, кспирыи” 1ГЭД"У1 [ШОЙ Мр а т е льтШ? ШГр наШМТбТ’ тга^всех однообразнее чз^огагшгя н ^^Й^брю^^з^е выра- оЛ11 ее содпальвливается с религиозной, тем ближе экономические институты к коммунизму. Разделение труда порождает юридические правила, оп- рйД’ёЛНШЩИё природу и отношения разделенных функций, нарущ&иия.зиыь за х:орщ^то|лькТ)1 йвсс га* новителыще ^омт^харакхе^!дседп- лепия.^__, -^"Каждый из этих сводов юридических правил сопровождается, кроме того, сводом чисто моральных правил. Там, где уголовное право очень объемисто, коллективная мораль очень обширна, т. е. существует огромное множество коллективных обычаев, охраняемых общественным мнением. Там, где очень развито реститутивное право, для каждой профессии существует профессиональная мораль. Внутри одной и той же группы работников есть мнение, рассеянное на всем пространстве этого ограниченного агрегата, которое, не будучи снабжено правовыми санкциями, заставляет, однако, повиноваться себе. Существуют нравы и обычаи, общие для одной категории работников, которые никто из них не может нарушить, не рискуя подвергнуться порицанию всей корпорации 216. Однако эта нравственность в сравнении с предыдущей содержит различия, аналогичные тем, которые различают соответствующие два вида права. Действительно, она локализована в ограниченной части общества; кроме того, карательный характер связанных с ней санкций выражен значительно слабее. Профессиональные проступки вызывают осуждение гораздо более слабое, чем покушения па общественную мораль. Однако правила профессиональной нравственности и права так же повелительны, как и другие. Они вынуждают индивида действовать ради достижения целей, которые не совпадают с ого собственными, делать уступки, идти на компромиссы, считаться с интересами более высокими, нежели его собственные. Следовательно, даже там, где общество полнее всего строится на разделении труда, оно не превращается в совокупность отдельных атомов, между которыми могут устанавливаться только внешние и мимолетные контакты. Члены его соединены связями, простирающимися далеко за пределы коротких моментов совершения обмена. Каждая из выполняемых ими функций постоянным образом зависит от других п образует с ними единую систему. Следовательно, из характера избранного занятия проистекают постоянные обязанности. Выполняя такую-то функцию, семейную или социальную, мы заключены в сеть обязанностей, от которых не имеем права уклониться. Существует один орган, относительно которого наша зависимость постоянно растет: это государство. Точки нашего соприкосновения с ним увеличиваются, так же как и случаи, когда оно уполномочено напоминать нам о чувстве общей солидарности. Таким образом, альтруизм не обречен стать, как это думает Спенсер, своего рода приятным украшением пашей общественной жизни: он всегда будет ее основанием. Как бы мы могли, в самом деле, обойтись без него? Люди не могут жить вместе без взаимных соглашений и, следовательно, взаимных жертв, без того, чтобы не соединяться друг с другом сильным и продолжительным образом. Всякое общество — моральное общество. В некоторых отношениях эта особенность даже резче выражена в организованных обществах. Так как индивид — не самодостаточная единица, то он получает все необходимое ему от общества и в то же время работает для него. Так образуется весьма сильное чувство состояния зависимости, в котором находится индивид; он приучается оценивать себя согласно истинной ценности, т. е. рассматривать себя только как часть целого, как орган организма. Такие чувства в состоянии внушить не только те ежедневные жертвы, которые обеспечивают упорядоченное развитие повседневной социальной жизни, но при случае и акты полного и безраздельного самоотречения. Со своей стороны общество приучается смотреть на составляющих его членов не как на вещи, на которые оно имеет право, но как на сотрудников, без которых оно не может обойтись и по отношению к которым у него есть обязанности. Напрасно, стало быть, противопоставляют общество, возникающее из общности верований, обществу, основанному на кооперации. Напрасно только первому приписывают моральный характер, а во втором видят только экономическое объединение. В действительности кооперация также обладает своей внутренней нравственностью. Есть лишь основание думать, как мы увидим далее, что в наших теперешних обществах эта нравственность еще не получила того развития, которое в настоящее время необходимо. Но эта нравственность но своей природе отличается от другой. Последняя сильна только тогда, когда индивид слаб. Составленная из правил, которые применяются всеми без различий, она получает от этих всеобщих и однообразных обычаев авторитет, делающий из нее нечто сверхчеловеческое и не подлежащее обсуждению. Другая нравственность, наоборот, развивается по мере того, как укрепляется индивидуальная личность. Как бы регламентирована ни была функция, она всегда оставляет широкое место инициативе каждого. Многие из санкционированных таким образом обязанностей имеют своим источником добровольный выбор. Мы сами выбираем нашу профессию и даже некоторые из наших семейных функций. Несомненно, как только наше решение перестало быть внутренним делом и выразилось вовне в виде социальных последствий, мы связаны: на нас налагаются обязанности, которых мы определенно не желали. Однако начало их лежит в волевом акте. Наконец, так как эти правила поведения относятся не к условиям общей жизни, а к различным формам профессиональной деятельности, то они в силу одного этого имеют, так сказать, более мирской характер, который, хотя и оставляет им их принудительную силу, делает их более доступными воздействию людей. Итак, существуют два больших течения социальной жизни, которым соответствуют два не менее различных типа структуры. То из этих течений, которое имеет начало в социальных сходствах, первоначально движется одно, без соперника. В это время оно сливается с самой жизнью общества. Затем оно мало-помалу сужается, разрежается, тогда как второе становится все более мощным. Точно так же сегментарная структура все более перекрывается другой, никогда не исчезая полностью. Мы установили реальность этого отношения обратного изменения. Причины его будут рассмотрены в следующей книге. п тт.СЛОвиЯ *