Тернистый путь Витгенштейна

Соблазнительно, как и в случае с Муром, объяснить такой поворот событий уникальностью силы личности Витгенштейна. Мистика и лесть, окружавшие Витгенштейна уже в 1920-х гг. в Вене и раздутые в еще большей мере после его возвращения в Кембридж в 1930-х гг., становятся более понятными, если на них смотреть социологически — как на случай взаимодействия творчества, личности и репутации.

В подтверждение сказанного можно привести множество примеров [Monk, 1990; Levy, 1981]. Восторг Рассела по поводу того, что он нашел в Витгенштейне ученика, обращался в гнев и депрессию, когда Рассел чувствовал себя вытесненным, ошеломленным просьбами и периодически отвергаемым Витгенштейном в связи с причудами темперамента последнего. То же влияние Витгенштейн оказывал и на Мура, относясь к нему то как к доверенному лицу, то как к врагу, то как к мальчику на посылках. Знаменитые причуды Витгенштейна имели смысл как часть социальной динамики малой, интенсивно сфокусированной группы, постоянно напоминавшей своим членам об их элитном статусе; соперники и

ревнивцы по поводу как своей исключительности, так и близости к фавориту напоминают участников состязаний в популярности и любовных романах в сообществе подростков — своего рода социальном клубе.

Отношение Витгенштейна к осознанной изысканности данного сообщества показательно как для их позиции, так и для его собственной. В кругу «Апостолов» репутации создавались после первоначального отбора по критерию интеллектуального блеска и бунтарских действ. Мак-Таггарт в конце 1880 гг. захватил лидерство благодаря своей статье «Violets or Orange Blossom?»[466], защищавшей гомосексуальную любовь; в 1894 г. Мур достиг новых высот в откровенности своим эссе «Должны ли мы наслаэ/сдаться, ломая паши розы?», в котором он поддержал гетеросексуальную напускную стыдливость вкупе с мастурбацией. В 1902 г. Стрэчи занял лидирующую позицию, шокировав всех статьей о дефекации как предельном и совершенном художественном акте, поскольку он выражает единство с Природой [Levy, 1981, р. 103, 144, 231-233]. Когда в 1912 г. в это сообщество был приглашен Витгенштейн, в разгар обвинений в ревности (в адрес Рассела, за его попытки удержать Витгенштейна для себя самого, а более широко — по поводу гомосексуальных связей в данной группе) он вызвал самое сильное потрясение своим немедленным отступлением и покорностью после первой же встречи. Ранее в Вене у Витгенштейна уже был сходный опыт жизни в пряной атмосфере артистической славы, только там чью-либо репутацию человека, способного к настоящей страсти и настоящему поступку, устанавливало самоубийство; на рубеже веков прошла целая череда суицидов, включая самоубийства двух братьев самого Витгенштейна [Johnston, 1972, р. 174-179]. Вынашивание Витгенштейном суицидальных планов в течение первых десятилетий его жизни, какова бы ни была в этом субъективная составляющая, являлось также претензией на статусную принадлежность к данной элите; эта навязчивая идея исчезла после того, как Витгенштейн создал себе независимую интеллектуальную репутацию. На протяжении всей своей жизни Витгенштейн преуспевал в нахождении групп такого сорта и в совершении того или иного бунтарского хода, который выдвинул бы его в центр внимания.

Вскоре после возвращения в Вену Витгенштейн стал играть в свои излюбленные игры, скромно делая себя доступным тем, кто оказывал достаточное почтение, и вычеркивая остальных из круга своего общения [Coffa, 1991, р. 241, 404- 405]. Раскол Венского кружка датируется началом посещения его Витгенштейном. В структурном аспекте именно Венский кружок был ответственен за позд

нейшую философскую позицию Витгенштейна. Поскольку Карнап — этот главный местный соперник Витгенштейна в борьбе за внимание — исследовал проблемное пространство формалистских семантических систем, Витгенштейн принялся демонстрировать невозможность любой такой системы.

Культ личности Витгенштейна является структурным дубликатом тому способу, каким создавалась его репутация и его стиль выражения. Все опубликованное им в течение жизни ограничивалось «Трактатом» (вместе со статьей 1929 г., от которой он вскоре отрекся); все остальное знание о его работе шло от устного слова — способа трансляции, осуществляемого теми, у кого был к Витгенштейну привилегированный доступ в качестве поддерживавших его харизму учеников. Стиль изложения Витгенштейна не зажат канонами академических публикаций: безапелляционный, обычно лишенный подкрепляющих аргументов, но с афористическим блеском и литературной отделкой, делавшими его рукописи философским эквивалентом поэзии. Реализовав свои преимущества, Витгенштейн возвел себя на непревзойденный уровень интеллектуальной независимости. Будучи весьма состоятельным и финансово независимым (подобно Расселу и Муру), имея хорошие социальные связи, происходя из семьи, принадлежавшей культурной элите венского высшего класса, он ехал туда, куда хотел, и делал то, что его интересовало; в Англии он с легкостью был принят в круг себе подобных, и столь же легко мог всех их забросить и укрыться в горах Норвегии или в альпийском монастыре[467]. Имевшиеся у Витгенштейна «мандаты принадлежности» к

высокому культурному и социальному слою давали ему быстрый доступ куда бы то ни было, тогда как его тон пылкой приверженности — той самой эмоциональной энергии, что делала максимальный вклад в плане борьбы за пространство внимания,— оправдывал его высокомерие и дурные манеры, толкуемые как черты уникального гения.

Витгенштейн стал великим, поскольку центры сетей, где он подпитывался, были структурно глубокими и переживали период перегруппировки. Несколько поколений, споривших в рамках математической сети, повысили рефлексивное признание метауровней и творческой роли формальной символизации. Когда эти темы были в достаточной мере обобщены, некоторые математики переместились в философию, вмешиваясь в философские споры и давая начало нескольким ответвлениям философии XX в. Философия анализа обыденного языка была реакцией традиционных философов на вторжение в пределы их основной территории. Эта философия оставалась скорее утонченной, чем банальной, поскольку формалисты присутствовали в качестве неявного фона; напряжение между этими лагерями становилось «аналитическим» проблемным пространством.