Суфийский культ религиозного опыта

То, что позднее стало известно как суфии (от суф, шерстяное одеяние, которое носили странствующие аскеты), начало формироваться в 700-800-х гг. в ходе обособления людей, стремящихся к переживанию религиозного экстаза, от учителей из официальных мечетей.

Суфизм никогда организационно не порывал с общепринятыми структурами исламского общества и религии; он давал возможность появления дополнительных сообществ, в которых могли участвовать мужчины любого рода занятий (и в редких случаях женщины). Общей темой этого начального периода движения суфиев стал упор на личный религиозный опыт помимо совместных публичных ритуалов, таких как молитвы пять раз в день в мечетях и другие обряды. Более

радикальные суфии доводили эту позицию до крайних форм, отвергая все ритуалы и общепринятые установления: с этой точки зрения показные паломничества в Мекку ничего не значили, и человек мог бы нарушать даже самые священные правила ради демонстрации своей внутренней приверженности духовному уровню, выходящему за пределы всего видимого.

Данная тенденция суфизма заняла в интеллектуальном пространстве позицию, противоположную по отношению к знатокам писания из юридических школ и особенно собирателям хадисов. Неудивительно, что обнаруживается полемика между архиконсервативным Ибн Ханбалом и ал-Мухасиби (№ 65 на рис. 8.1), способствовавшим отделению суфизма от благочестивого аскетизма и превращению суфизма в подлинный мистицизм. В том же поколении (середина 800-х гг.) мы находим в Багдаде еще более радикального суфия ал-Бистами; под влиянием индийского учителя он демонстрировал свою тождественность с Божеством, произнося слова: «Слава мне, как велика моя слава!». Такие крайние высказывания могли сходить с рук, хотя и с трудом, в период обострения борьбы между мутазилитами и их противниками после поражения «инквизиции». Даже несмотря на свою неистовость, суфизм стал обретать собственные организационные формы. Как мы видим на рис. 8.1, выдающиеся суфии были связаны линиями преемственности и сосредоточивались в основных центрах интеллектуального внимания — в Басре и Багдаде; они являлись частью процесса разделения пространства интеллектуального внимания. Ведущая фигура конца 800-х гг., ал- Джунайд, близок и к ал-Бистами, и к ал-Мухасиби; он объединил суфизм посредством аналитической и аргументированной теософии. Его же учеником был знаменитый ал-Халладж, который обучался во всех суфийских сетях, вел споры с мутазилитами и поддерживал личные контакты с ар-Рази (Разесом)[247], филосо- фом-еретиком.

Радикальные суфии, будучи врагами знатоков писания, могли заключать союзы со всевозможными интеллектуальными позициями. И неоплатоник Ибн Сина, и противник философии ал-Газали могли иметь суфийских учителей и контактировать с суфиями; мы также обнаруживаем, что Ибн Массара (№ 1 на рис. 8.4), первый мусульманский философ Испании, создает школу для преподавания как богословия мутазилитов, так и суфизма. Дело заключается в том, что суфизм не имел какого-либо твердого доктринального ядра; он представлял собой просто организованный поток религиозной энергии всего исламского общества на основе весьма разнообразных способов выражения народного почтения к религиозному благочестию, а также политически обусловленного недоверия к официальным формам религиозного ритуала.

теллектуальный характер, всегда толкуется в терминах идей, создаваемых в определенных исторических сетях интеллектуального сообщества.

Радикально настроенный ал-Халладж кратко излагает конкретную интерпретацию мистицизма суфиев [Massignon, 1982]. Она представляет собой философское созерцание мира, увенчанного божественной реальностью превыше слов и понятий; по сравнению с этой реальностью сам мир является нереальным, так что индивид, приобретая опыт такого видения, полностью перестает чувствовать раздвоенность и поглощается божественным светом и силой. В 922 г. разгневанные власти ответили на притязания ал-Халладжа с ритуальным неистовством, калеча, пытая, распиная и сжигая его тело, в то время как он исступленно взывал с креста к багдадской толпе: «Я есть Истина!» При всей чудовищности этой драмы, она является продуктом социальной структуры данного интеллектуального пространства. Ал-Халладж не бежал на окраину исламского общества ради приобретения в далеком уединении своего мистического единства; он бросил вызов исламской религиозной власти в ее столице. Он не был вдохновенным безумцем, но являлся прямым учеником линий преемстйенности наиболее значительных суфиев. На рис. 8.1 мы видим, как сети суфиев, которые создавались на протяжений пяти поколений, объединяются в фигуре ал-Халладжа. Он также был интеллектуальным космополитом, связанным со всеми значительными фракциями своего времени. Даже само его учение — крайний и ориентированный на личность пантеизм — представляло собой версию неоплатонизма; последний как раз в это время становился доминирующей позицией среди фаласифа. Необычайная самоуверенность ал-Халладжа, которая привела его к намеренному мученичеству, выражала выплеск эмоциональной энергии через край в тот период, когда интеллектуальное сообщество ислама было максимально сфокусированным.