Стратегии объяснения

Подобная программа объяснения сразу же вызывает возра­жения исторического, сравнительного и аналитического поряд­ка. С исторической точки зрения исследователь может, вслед за многими теоретиками демократии, утверждать, что демократия делает политическую борьбу излишней, а демократизация тре­бует укрощения предрасположенности масс к борьбе.

В каждом из этих возможных возражений содержатся кру­пицы истины.

• Демократизация действительно в целом влечет за собой по­давление одних и существенное ограничение других форм политической борьбы.

• В среднем, демократические режимы справляются с внут­ренней политической борьбой менее смертоносными спосо­бами, чем это делают их недемократические соседи.

• Процесс, благодаря которому возникает демократия, вклю­чает в себя договоренность об установлении важных преде­лов деструктивности борьбы.

Тем не менее история Франции, Великобритании и других европейских стран после 1650 г. опровергает любые представле­ния о том, что открытая борьба не имеет отношения к демо­кратизации, противоположна ей или фатальна для нее. История этих стран, напротив, показывает, что в Европе все историче­ские пути к демократии проходили через фазы острой полити­ческой борьбы.

В любом случае у демократии нет одной, общей для всех истории, повторяющейся при более или менее одинаковых ус­ловиях и в более или менее одинаковой последовательности в любой переживающей демократизацию стране. Демократия — не месторождение нефти, которое может сформироваться толь­ко в очень специфических условиях за века или даже тысячеле­тия.

и т. д. Но если уж озеро появилось, у него обнаруживается мно­жество свойств, характерных для других озер: приливы и отли­вы, устойчивые вертикальные и горизонтальные течения, тем­пературные слои и размещение живых организмов по глубин­ным слоям, образование песка под воздействием волн и т.д.

Уместная аналогия меняет дело, поскольку если демокра­тия — месторождение нефти, то приверженцам демократии только и остается, что искать те редкие благоприятные точки, откуда еще можно качать нефть демократии, предоставляя все прочие места их недемократической участи. Если демократия — сад, ее сторонники могут строить планы насаждения и культи­вирования демократии практически повсюду и в кратчайшее время. Если демократия формируется как месторождение нефти или как сад, то эта книга может удовлетворить любопытство людей, интересующихся прошлым Европы, но вряд ли привле­чет внимание тех, кто желает содействовать будущей демокра­тизации.

Однако если демократия действительно подобна озеру, т.е. является комплексом исторически возможных условий, кото­рые, возникнув, начинают действовать упорядоченным обра­зом, поборникам демократии следует обратиться к накопленно­му историческому опыту. Если они хотят способствовать демо­кратизации, а не получать какой-то совершенно иной результат, им необходимо адаптировать свои действия к культурному и институциональному контексту. На часто разливающихся реках обычно не бывает устойчивых озер. Здесь история должна дать важные ориентиры для будущих вмешательств или хотя бы подсказать, какие вмешательства будут бесполезны. Бьюсь об заклад, что демократия подобна озерам, стало быть, история имеет значение.

Как распознать демократическое озеро? Надо искать четы­ре признака: 1) сравнительно широкое поле отношений между гражданами и агентами власти; 2) сравнительное равенство в отношениях между гражданами и агентами власти; 3) имеющие обязательную силу, эффективные консультации с гражданами по вопросам состава правительства, ресурсов и политики; 4) за­щищенность граждан, особенно представителей меньшинств, от произвола агентов государственной власти. В той мере, в какой тот или иной политический режим обнаруживает эти характеристики, мы называем его демократическим.

Мы сосредоточиваем внимание на национальных прави­тельствах или государствах: это организации, обладающие спо­собностью к принуждению, отличающиеся от кровнородствен­ных групп, наделяющие своих агентов преимущественными по сравнению с другими организациями правами в пределах боль­шой, диверсифицированной, имеющей четко определенные границы территории. Впрочем, мы признаем, что частичная демократия может существовать на уровне систем управления, власть которых простирается на меньшие территории, напри­мер на селения и города [Cerutti, Descimon, and Prak, 1995; Head, 1995; Wells, 1995]. Многие практические демократические про­цедуры (собрания, голосование, выборы, политические органи­зации, ориентированные на достижение определенных целей, и т.д.) воплощаются в локальной политике до того, как стано­вятся моделями общенациональной политики. Но здесь нас подстерегают две неожиданности. Во-первых, институты ло­кальной политики вроде городских советов редко превраща­лись в элементы демократической политики на государственном уровне и часто оказывали упорное сопротивление демокра­тическим изменениям, угрожавшим их автономности и приви­легиям. Во-вторых, между локальной демократией и демократи­ей национальной не существовало никакой устойчивой связи; например, в авторитарных государствах часто функционирова­ли сравнительно демократически управлявшиеся крестьянские общины.

В основном мы обнаруживаем сочетание четырех сформули­рованных выше показателей в рамках государств, обладающих высокой дееспособностью.

Специалисты по сравнительным политическим исследова­ниям уже заметили одну особенность моего аналитического метода. Учитывая мой интерес к условиям, благоприятству­ющим или неблагоприятствующим демократии, пристальное внимание к взаимосвязи этих условий и изменений в полити­ческой борьбе и доводы в парадигме исследования политиче­ских процессов, можно было бы с полным правом предполо­жить, что эта книга будет построена вокруг: 1) поиска сходств в историческом опыте Франции и Британии; 2) сравнений, вы­являющих сходства и различия истории государств, подверг­шихся демократизации в результате завоеваний, революций, колонизации или конфронтации; 3) выявления структуры об­щеевропейского опыта начиная с 1650 г. и путей, одни из ко­торых ведут к раннему становлению демократии, другие — к позднему, третьи — к ротации демократических и недемокра­тических режимов, а четвертые не ведут к демократии вовсе. Но вместо всего того я сосредоточиваю внимание на истории двух относительно похожих государств, создавших более или менее жизнеспособные демократии, а затем пытаюсь применить вы­воды, полученные из сравнения этих двух стран, к другим стра­нам. Почему не начать со сходств и различий на более широком уровне? Почему не провести ряд попарных сравнений?

Джон Стюарт Милль, к которому специалисты часто взыва­ют как к святому покровителю парных сравнений по принципу «да—нет», на самом деле предупредил своих читателей о невоз­можности применения разработанных им экспериментальных методов к целостным политическим системам. Сформулировав (пользующиеся широким признанием) Методы согласования и различения, а также (часто игнорируемые) Методы остатков и сопутствующих вариаций, Милль напомнил читателям о том, что его методы приложимы исключительно к эксперименталь­ным процедурам.

Если экспериментальным методом можно сделать так мало для определения условий воздействия множества сочетающих­ся друг с другом причин в медицинской науке, этот метод и того менее применим к классу явлений более сложных, чем физиология, — к политическим и историческим явлениям.

В этих областях Множественность причин почти безгранична и последствия по большей части нерасторжимо сплетены друг с другом. Замешательство усугубляет то, что большинство исследований в области политических наук описывается самы­ми всеобъемлющими категориями, такими как общественное благо, общественная безопасность, общественная нравствен­ность и тому подобное; вероятно, что на результаты прямо или косвенно, со знаком «плюс» или «минус», влияет почти любое событие в человеческом обществе.

Вульгарное представление о том, что надежные методы исследования политических предметов — это методы бэко- новской индукции, что мы должны руководствоваться не об­общающими размышлениями, а конкретным опытом, ко­гда-нибудь будут считать недвусмысленным признаком низ­кого уровня способности к теоретизированию в любую эпоху, принимавшую это представление на веру. Что может быть пе­чальнее пародии на экспериментальное мышление, с которой мы часто сталкиваемся не только в обыденных разговорах, но и в серьезных трактатах, посвященных положению народов. «Как, — вопрошает эта пародия, — может быть дурным ин­ститут, при котором страна процветает? Как могут такие-то и

такие-то причины способствовать процветанию одной стра­ны, когда другая процветает и без них?» Всякому, кто искрен­не пользуется подобными доводами без намерения ввести в заблуждение, следует прежде изучить азы какой-нибудь из более простых физических наук» [Mill, 1887, 324]*.

Позднее Милль выявил главные трудности применения его экспериментальных методов к изучению человеческих дел: проб­лема заключалась не только в сложном взаимодействии причин, но и в том, что его метод требовал a priori конечного, опреде­ленного комплекса гипотетических причин. Примененный к исследованию социальных процессов метод Милля, по его соб­ственному утверждению, всегда оставался фатально уязвимым для предположений о действии какой-то неучтенной причины.

Сам Милль советовал объяснять сложные социальные про­цессы с помощью различных грандиозных эволюционных схем, предложенных Огюстом Контом и другими социальными тео­ретиками XIX столетия. Действительно, его собственная теория демократизации зиждилась на идее культурной эволюции, в процессе которой народы продвигались от подчиненного поло­жения бедуинов или малайцев к самоуправлению французских и английских граждан. Однако у нас есть альтернатива. Вместо того чтобы предполагать, что целые структуры и процессы по­вторяются в соответствии с великими законами, можно разде­лить сложные каузальные процессы, выявляя каузальные меха­низмы, в разных обстоятельствах вступающие в разные взаимо­связи [McAdam, Tarrow, and Tilly, 2001; Tilly, 2001а]. Таким об­разом, мы можем искать закономерности в формах, которые обретали сопротивление, уклонение или переговоры, вызван­ные притязаниями агентов правительства на ресурсы, не пред­полагая, что такие притязания всегда возникают в одной и той же последовательности или приводят к одним и тем же резуль­татам.

Цитата дана в переводе А. А. Калинина. — Примен. ред.

Более того, мы не исходим из посылки, утверждающей, что всякое имеющее силу суждение о политических процессах пред­ставляет собой либо частное описание, либо некий всеобщий закон, а конкретизируем основные условия проявления устой­чивых каузальных аналогий — например, они хорошо действу­ют в высокоэффективных недемократических режимах, но нуж­даются в существенных модификациях в иных условиях. Мы стремимся объяснить не единообразие и не различия «есть— нет», а разнообразие и изменения.

Любой исследователь, пытающийся дать эффективное объ­яснение демократизации, должен избегать четырех искушений, которым часто подвержены аналитики: телеологии, системно­го функционализма, идеального варианта и поиска достаточных условий. Телеология выводит предполагаемые причины из ре­зультата, изучая предшествующие обстоятельства в поисках элементов или причин, которые могли бы принести известный результат. Чтобы не выискивать в прошлом того, что уклады­вается в нужную картину, при этом игнорируя важные факто­ры политических изменений, которые кажутся противоречащи­ми демократизации или не имеющими к ней отношения, надо заткнуть уши и не слушать пение телеологических сирен. Мы должны избегать телеологии, для того чтобы прийти к объяс­нениям, выявляющим общие черты процессов, которые иногда порождают демократию, но часто приводят к недемократиче­ским режимам.

Системный функционализм объясняет действия или инсти­туты последствиями, которые они имеют для общества, по­литической системы или какого-то всеобъемлющего явления. Системный функционализм вводит аналитиков в соблазн по простой причине: слишком легко задним числом доказывать, что авторитарные институты существуют потому, что система нуждается в стабильности, а демократические институты — потому, что система нуждается в справедливости, и т.д. Формы социальной организации иногда воспроизводят условия, необ­ходимые для их выживания, как это происходит, когда правя­щие классы изымают излишки у подчиненных классов и ис­пользуют часть таких излишков для упрочения своей власти над этими классами [Tilly, 1998, ch. 4]. Тем не менее в сфере поли­тических изменений все подобные функционалистские доводы постоянно сталкиваются с двумя серьезными осложнениями. Во-первых, рассматриваемая система всегда остается смутной, ускользающей: какой именно комплекс отношений, действий, убеждений или институтов извлекает предполагаемую выгоду и как взаимосвязаны эти элементы? Во-вторых, каким образом эта система генерирует или поддерживает предполагаемые функ­циональные действия или институты? Оказывается, что доводы и в том, и в другом отношении трудно конкретизировать и того труднее проверить.

Рассуждения от идеального варианта открыто или неявно используют исторический опыт одной страны или идеализиро­ванное обобщение всех удачно сложившихся историй в каче­стве модели движения от недемократических форм политиче­ской организации к демократическим формам, а затем распола­гают все прочие истории по степени их приближения к этой модели. Таким образом, мы строим схему демократизации стран Западной Европы прежде, чем начинаем рассматривать демократизацию во всех остальных странах, и строим ее как схему частичного повторения этого идеализированного процес­са. Сегодня уже известно, что анализ экономического развития как повторения американского, британского или идеализиро­ванного западного опыта достаточно часто оказывался не­удачным для того, чтобы это послужило для политических аналитиков предупреждением. Есть слишком много причин со­мневаться в том, что при новом случае демократизации ка­ким-то образом будут воспроизведены те исходные условия или та последовательность событий, которые способствовали раз­витию демократии в США, Японии или в каких-то других странах.

Поиск достаточных условий— или, того хуже, необходи­мых и достаточных условий демократии — имеет несколько серьезных изъянов. Такой поиск предполагает существование какого-то одного комплекса обстоятельств, которые всегда и везде дают сходные результаты, и поэтому отрицает зависи­мость от пути к демократии и влияние накопленной культуры. Он отталкивает аналитиков от изучения динамичных полити­ческих процессов и побуждает их заниматься статичными срав­нениями. Такой поиск отвергает логику этой книги, утвержда­ющую, что мир общественных отношений не подчиняется не­изменным всеобщим законам, которые повсюду создают одина­ковые целостные структуры и одинаковую последовательность событий, но возникает из повторяющегося действия каузаль­ных механизмов, в зависимости от местных условий вступа­ющих в разные взаимосвязи и дающих разные результаты. По моему мнению, секрет объясняющей истории и действенной социальной науки заключается в открытии сопоставимых при­чинно-следственных механизмов при учете всего разнообразия эпох, мест и обстоятельств, а не в открытии сходных структур и последовательностей.

Разумеется, логика моих рассуждений претендует на выявле­ние необходимых условий демократизации, к каковым относятся по меньшей мере частичная интеграция сетей доверия в поли­тическую жизнь, устранение из политической жизни категори­ального неравенства плюс расширение и уравнивание участия, усиление коллективного контроля и ограничение произвола. Такая логика вносит заметный (и самый рискованный) вклад в анализ демократизации, предлагая вниманию читателей ком­плекс механизмов, которые создают необходимые для демокра­тизации условия, а будучи запущены в режиме обратного хода, способствуют де-демократизации. Суть моих утверждений та­кова: сочетание определенных процессов, сказывающихся на отношениях между сетями доверия, категориальным неравен­ством и политической жизнью, необходимо для демократиза­

ции, но эти процессы порождают и альтернативные комби­нации механизмов и исходных условий.

Такая формулировка проблемы необходимых условий по­зволяет легко опровергнуть в принципе или модифицировать главные тезисы моей книги. Любого примера демократизации, происходящей при отсутствии только что перечисленных усло­вий — частичной интеграции сетей доверия в политический процесс, устранения из политической жизни категориального неравенства и всего остального, — будет достаточно для опро­вержения моего тезиса. Это же верно и в случае всякого серь­езного сдвига к демократизации без значительных массовых выступлений, а, скажем, в результате спокойного соглашения или незаметного постепенного изменения.

Модификации? Любая демонстрация того, что некоторое упущенное мной условие необходимо для существенных сдви­гов к демократизации, предполагает необходимость модифика­ции сформулированных мной тезисов. Тот же результат возы­меет и указание на то, что 1) один или несколько механизмов, перечисленных в таблицах 1.1-1.3, не способствуют изменениям в категориальном неравенстве, сетях доверия или в политике так, как я утверждаю в этой книге, или 2) таким изменениям в категориальном неравенстве, сетях доверия или в политической жизни способствуют дополнительные, не включенные в табли­цы 1.1-1.3 механизмы. Разумеется, критические замечания и дальнейшие исследования приведут к тому, что утверждения, сделанные в этой книге, в некоторых отношениях подвергнут­ся модификации. Действительно, в последующих главах воз­никнут нюансы и затруднения, не учтенные в приблизительных формулировках этой главы. По крайней мере, я надеюсь на то, что мои должным образом скорректированные тезисы и дово­ды стимулируют новый виток плодотворных исследований и дискуссий.

Моя программа распадается на две части — трудную и по­чти невозможную. Трудная часть, которой посвящены две еле- дующие главы, состоит в том, чтобы подтвердить правомер­ность широких временнь1х и географических корреляций, вы­текающих из моих тезисов. Являются ли изменения режимов во времени и пространстве упорядоченной функцией от 1) сочета­ний принуждения, капитала и обязательств или 2) прежней ис­тории режимов на данных территориях? Совпадают ли измене­ния и вариации в характере режимов с изменениями в характе­ре массовой борьбы в такой мере, чтобы предположить тесное взаимодействие этих двух явлений? Действительно ли револю­ции, завоевания, конфронтация и колонизация играют ту роль, которую приписывает им эта книга?

Почти невозможная задача, которой посвящены главы 4-7, состоит в выявлении каузальных связей между главными эле­ментами моего повествования: не только между изменениями режимов, революциями, завоеваниями, конфронтацией и коло­низацией, но и между трансформацией категориального нера­венства, сетей доверия и политической жизни, формированием гражданства и жизнеспособных, устойчивых демократических режимов. В конце концов, мы изучаем регулярные каузальные механизмы, которые в разных сочетаниях и последовательности порождают сильные государства, слабые государства, государ­ства, находящиеся где-то посередине между этими противопо­ложностями, и другие пути, ведущие от мелкой тирании, авто­ритаризма или локально защищенных консультаций к нацио­нальным демократическим режимам. Чтобы обрести уверен­ность в исходе нашего предприятия, нам надо убедиться в том, что история на протяжении длительного времени обнаружива­ет определенную упорядоченность, позволяющую выявлять повторяющееся действие каузальных механизмов.

Но каким образом я намереваюсь проводить это исследова­ние? В целом я исхожу из предположения о том, что те или иные варианты недемократической борьбы — обычное состоя­ние человечества, а затем задаюсь вопросом: при каких редких обстоятельствах и благодаря каким прочным каузальным меха­низмам борьба становится демократической? В главе 2 дан об­щий очерк отношений между типами режимов и типами борь­бы в Европе в целом. В главе 3 дан обзор разнообразных неде­мократических режимов и борьбы в Европе после 1650 г. Этот обзор предшествует предварительным выводам о взаимодей­ствии между режимами и борьбой. Глава 4 посвящена внима­тельному изучению французского опыта изменения режимов и борьбы после 1650 г. В главе 5 предпринят параллельный ана­лиз истории Британских островов, в том числе вечно борющей­ся Ирландии. В главе 6 я сосредоточиваю внимание на истории Швейцарии в период с 1830 по 1848 г. и показываю в подроб­ностях действие главных механизмов. В главе 7 я возвращаюсь к Европе в целом после 1815 г., используя причинно-следствен­ную схему, построенную на основе исторического опыта Фран­ции, Британии и Швейцарии. Помимо этих трех стран процес­сы демократизации и де-демократизации рассматриваются на примерах крупных фрагментов истории Нидерландов, стран Ибе­рийского полуострова[1], Балкан, России и других государств.

Обобщения и выводы, касающиеся анализа борьбы и де­мократизации во всемирном масштабе, сделаны в главе 8. Ре­зультат работы — не общая теория демократии, а новая про­грамма изучения тонких, крайне важных отношений между демократизацией и политической борьбой. Выполнение этой программы заслуживает усилий и потому что очень много го­сударств в мире, по-видимому, движутся к демократии непра­вильно, и потому что выживание демократии во многих стра­нах, ныне наслаждающихся некоторыми ее благами, остается под вопросом, и потому что демократия — одно из самых дра­гоценных политических творений человечества.