Ретроспективный литературный канон

Экзистенциалисты причислили к своему направлению те романы двух предшествующих поколений, которые наилучшим образом соответствуют типу философско-литературного гибрида. Слава Достоевского вне России стала расти в тот же период и в том же месте, что репутации Кьеркегора и Ницше.

Книги Достоевского кажутся неожиданным вторжением с той периферии, которая раньше никогда не была значимой в европейской культуре. Тем не менее его работы подобно зеркалу возвращали интеллектуалам главных европейских сетей драматизированную версию идей их собственных предшественников. По политическим причинам основы интеллектуального производства в России были сосредоточены на рынке романов для читателей из среднего класса — рынке, который существенно расширился примерно в 1860 г. В университетах, открытых в ходе западнических реформ 1700-х гг., было запрещено преподавать философию после восстания декабристов 1825 г.; в результате некоторой либерализации с 1863 по 1889 г. разрешенными для преподавания стали только комментарии к Платону и Аристотелю [ЕР, 1967, vol. 7, р. 258]. Роль интеллектуала широкого профиля—традиционная ячейка для философа в интеллектуальном пространстве— была занята журналистом-критиком, а затем, в связи 9 расширением

рынка, все в большей мере — романистом, тем более что из-за политической цензуры художественная литература была единственным средством выражения общих идей.

В ходе коммерциализации и установления связей с мировым рынком Россия становилась импортером европейской культуры; в интеллектуальном плане она попала в зону экспортного распространения lt;идей и организационных формgt; немецких университетов — своего рода «динамо-машины» мирового интеллектуального производства того времени. Насколько позволяли российские условия, импортировались немецкие академические (научно-образовательные) структуры и идейное содержание, что дало ряд значительных результатов в математике и естествознании. Подражание немецкому культурному производству, разумеется, не ограничивалось Россией, но именно здесь оно было особенно выражено, поскольку, в отличие от Англии и Франции, соперничать этому подражанию в России могла лишь довольно слабая местная организация интеллектуального производства. Русские интеллектуалы подолгу жили на Западе и становились звеньями в немецкой сети: наиболее значительными среди них были Бакунин (в сетях Шеллинга — Маркса — Вагнера; см. рис. 14.2) и бывший гегельянец Герцен, ставший после своего бегства на Запад в 1847 г. центральным звеном в сообществе русских эмигрантов. Тургенев, получивший образование в Берлине, в своем романе «Дым» (1867) изобразил русских интеллектуалов в Бадене, соединявших немецкую философию с политическими сюжетами своего отечества.

Каждое течение немецкой философии быстро воспринималось в России. Возвращаясь из Европы, интеллектуалы привозили тексты, которые в условиях запрета преподавания философии и цензурных ограничений на переводы переходили из рук в руки в студенческих кружках; там же проходили соответствующие обсуждения. Этот способ организации максимально увеличивал ритуализм и эмоциональную приверженность идеям текста; интеллектуальная жизнь как таковая становилась формой политической деятельности, поскольку наказанием за недозволенное писание или даже чтение было тюремное заключение и ссылка в Сибирь, что часто применялось к интеллектуалам в середине XIX в. В 1830-х гг. в России близкую к фанатизму популярность обрели Шеллинг и Фихте; в 1840-х гг.

равданы большим благом для будущих поколений. Еще позже, когда в 1880— 90-х гг. в Германии через журналы и издательства социал-демократической партии распространился марксизм, русские интеллектуалы приспособили это учение к уже существующему стилю своего подпольного радикализма.

Достоевский вышел из студенческого поколения 1840-х гг., для которого было характерно поклонение идеализму. Арестованный, приговоренный к смертной казни в 1849 г., Достоевский был отправлен на каторгу в Сибирь, где он провел 1850-е годы. Достоевский вернулся как раз в то время, когда мог вступить в конфронтацию с новым поколением радикальных материалистов. Тургенев был первопроходцем в использовании своих соотечественников-интеллектуалов как материала для романов; книга «Отцы и дети» стала знаменитой своим противопоставлением политических пристрастий предыдущего и нового поколений; благодаря этому роману стал популярным термин «нигилисты» в применении к молодому поколению. Достоевский продолжил теперь свою писательскую карьеру, создав ряд исполненных горечи портретов новых радикалов. В «Записках из подполья» (1864) автор нападает на преклонение перед наукой (в современных терминах — сциентизм) и на материалистический детерминизм Чернышевского. В романе «Преступление и наказание», создавшем писательскую репутацию Достоевского, изображен студент-революционер, оправдывающий убийство на основе аргументации Писарева.

Собственные открыто выраженные убеждения Достоевского, которые он, без сомнения, искренно исповедовал и которые при этом помогали делать его писания приемлемыми для правительственной цензуры, состояли в превознесении религиозной идеи пассивного страдания; однако именно злодеи движут действие его романов и создают ту атмосферу страстного философствования, которой предстояло стать столь привлекательной для интеллектуалов уже в международном масштабе. Что обеспечило Достоевскому литературный успех, так это сочетание данного идейного материала со стилем романов массового рынка, часто в форме таинственного убийства или полицейского триллера. Достоевский использовал интеллектуальный самоанализ, получивший известность благодаря Тургеневу, очищенный от салонной изысканности последнего и превращенный в мелодраму в стиле популярной беллетристики. Это также помогало книгам Достоевского соответствовать намеренно деклассированным литературным вкусам французских интеллектуалов 1930-х гг.

Кафка начинал, располагаясь еще ближе к главному потоку немецких интеллектуальных сетей. Он получил образование в начале 1900-х гг. в немецком университете в Праге; среди его учителей были Марти из линии Брентано и Христиан фон Эренфельс, чья линия преемственности восходила к Мейнонгу (см. рис. 13.8). Эренфельс с харизматической энергией отстаивал идеи главных движений того времени: он был одним из создателей гештальтпсихологии и другом Зигмунда Фрейда; Эренфельс также отстаивал философию жизненного мира как замену утерянной религиозной веры[492].

Камю проделал большую часть работы в переопределении предшествующего литературного канона. В его философских эссе «Миф о Сизифе» (1942) и «Бунтующий человек» (1951) описывается линия «метафизических бунтарей» — романтиков с их байроническими жестами отрицания Бога, поэтов-символистов (среди которых наиболее крайними мятежниками были Рембо и Лотреамон, чья творческая активность пришлась на время Парижской коммуны 1871 г.), а также «строящих нос» дадаистов и сюрреалистов 1920-х гг., непосредственных литературных предшественников экзистенциализма.

Сартр был в большей степени озабочен определением своих философских предшественников (Гегеля, Гуссерля, Хайдеггера); он также воспринял идеи Фрейда, ответвившегося от линии Брентано и имевшего широкий коммерческий успех на писательском рынке (вне сферы художественной литературы); на этой основе Сартр создавал свою версию экзистенциального психоанализа[493]; в 1952 г. Сартр также превратил романиста и драматурга Жене в экзистенциалистского

«святого». Драмы Сартра и Камю 1940-х гг., в аллегорической форме выражавшие призывы к мятежу в период нацистской оккупации, стилистически продолжали традицию модернистского театра, начатую в 1920-30-хгг.

В литературе экзистенциалисты шли по хорошо проложенному пути. Идеологизируя ситуацию с помощью своей философии, они маскировали общий социальный знаменатель этого движения. Поза отчуждения, описываемая ими в качестве своей традиции, возникала в связи с появлением независимого писательского рынка. Можно быть уверенным, что отнюдь не каждый ориентированный на рынок писатель сообщал lt;читателюgt; мировоззрение, основанное на ценностях, присущих чувствительному творческому интеллектуалу; Скотт, Бальзак и Диккенс разрабатывали жилу литературной популярности, связанную с красочной развлекательностью, и выдавали новые романы с той скоростью, с какой могли их писать. Эти различия отражают раскол писательского рынка на две части, возникший после упадка традиции патронажа: между работой «высоколобой», или «высокоутонченной» («highbrow»), литературной элиты, творящей согласно собственным стандартам, и произведениями «среднеутонченных» («middlebrow») авторов, которые предназначают свое творчество среднему классу, выдерживают морально респектабельный тон, умеренно реформистски настроены в политической сфере, но при этом еще и развлекают досужую аудиторию11. То были именно ориентированные вовнутрь, на собственное сообщество, профессионально самодостаточные писатели, которые составили линию «метафизического бунта». Камю описывает именно историю интеллектуальных движений в круге данной элиты, успешно воспринявшей эстетический идеализм, романтический индивидуализм и пессимизм, эстетство в духе идеи «искусства для искусства», характерное для технически изощренного формализма и символизма, а еще позже — жесты в стиле €pater-le-bourgeois[494] дадаистов и их последователей.

В экономическом плане авторы «высокоутонченного» направления редко оказывались в состоянии жить на доходы от литературного рынка. Это положение еще более усугубляется там, где писатели обращаются вовнутрь и замыкаются в кругу своих профессиональных связей в сети равных себе; при этом аудитория, которой единственно дозволено устанавливать стандарты эстетического суждения, составлена из других элитарных авторов. Такая элита может выжить лишь при наличии внешней финансовой поддержки. Иногда это случается при «контрабандном» попадании авангардных материалов в работы, предназначенные для «среднеутонченного» рынка; такова одна из причин преклонения перед Достоевским, который непреднамеренно осуществлял соответствующее смешение, делая предметом обсуждения бунтарски настроенных русских интеллектуалов своего времени.

Сходным образом, в 1930-х гг. восхищение французских интеллектуалов досталось Хэмингуэю благодаря сочетанию в его книгах приключенческой истории, сурового стиля и квазиметафизической кодовой системы смыслов. Чаще элитарные авторы живут благодаря покровительству, иногда в форме «самопа- тронажа» в качестве богатых наследников (Флобер и Пруст), усиливая тем самым представление художника о себе как об истинном аристократе. Некоторые элитарные авторы заняты еще какой-то дополнительной работой (Бодлер был журнальным критиком, Т. С. Элиот — банковским клерком), презрение к которой обычно входит в тему отчуждения художника от обыденного мира коммерции, неспособного поддержать его искусство. Другой обычной внешней нишей является работа на академических преподавательских должностях, что бьет по самомнению писателя, подчеркивая контраст между бюрократической рутиной и свободой, творческой экзальтацией, предлагаемыми писательским рынком в качестве конечной награды.

Чаще всего в этих случаях происходит экономический крах[495]. Это приводит к появлению образа художника, голодающего на своей мансарде, готового скорее закончить свою юную жизнь самоубийством, чем вернуться в обыденный мир. Фактически же большая часть «высокоутонченных» авторов (а возможно, и «среднеутонченных») занимались чистым писательством лишь в течение краткого эпизода в юности, как, например, Рембо с 17 до 19 лет, после чего экономические реалии заставляли их возвращаться к обычному жизненному пути.

Лучшие шансы для успеха элитарных писателей существуют там, где множество честолюбивых авторов и тех, кто занимается творчеством лишь наряду с основной работой, сосредоточены в некое сообщество. Абсолютный размер такой аудитории является решающей переменной для того, чтобы получилась критическая масса поддержки по меньшей мере нескольких ориентированных на техническую изощренность эзотерических авторов — поддержки, позволяющей им продолжать свои труды. Именно Париж стал таким современным архетипом. Вырастая в течение нескольких поколений, эта поддержка в Париже достигла своей критической массы (возможно, уже к 1830-м гг.) благодаря пересечению

различных интеллектуальных сообществ; к этой сфере относятся: концентрация честолюбивых студентов, еще не прошедших отбор в лицеи через состязательные экзамены, общенациональные газеты и журналы, профессионалы и начинающие в музыке и изящных искусствах[496]. Это массовое скопление интеллектуальных честолюбцев вместе с неудачниками, еще не отказавшимися от своего «высокоутонченного» самосознания, а также от сетевых контактов с деловой жизнью (бизнесом) культурного производства—все это составляло особый локальный рынок, поддерживающий жизнеспособные карьеры немногих чисто интеллектуальных творцов, чьи судьбы становились символами для остальных. Такова была рыночная структура, в которой кружок Сартра составил краткий эпизод высокого творчества, объединявшего философию и литературу.