Из этого с очевидностью следует, что ни одно государство не могло бы отныне считаться представителем современности, прогресса и т. д. В силу этого неизбежен оказывается раскол между политической историей и собственно социологией, то есть теми областями исследования, которые были столь тесно связаны в классической социологии. Самым примечательным проявлением этого разъединения между способом функционирования общества и способом его изменения является японский опыт, особенно в восприятии американцев, в глазах которых он представляет чудовищный вызов. Если следовать повсеместно принятой концепции современности, то американское общество можно считать гораздо более современным, чем японское. В то же время следует признать второе более модернизаторским, чем первое, так как рассматриваемые за долгий послевоенный период экспансии темпы его роста в четыре раза выше, чем в Соединенных Штатах (впрочем, наполовину ниже, чем в самой Западной Европе). Американцы сами себя отождествляют и отождествляются другими с образом современности, такая точка зрения приемлема и сегодня, но при непременном условии разделения современности и модернизации, понятий, неразрывно связанных в классической модели социологии. Бисмарковская Германия, Япония эры Мейдзи или Франция послевоенного периода управлялись традиционалистскими и одновременно модернизаторскими элитами, а не группами, которые ориентированы на рынок и которые можно считать самыми современными. Эти элиты гораздо более вдохновлялись волей к обеспечению национальной независимости, к созданию настоящего [:50] государства или к уничтожению переносимого унижения, а не идеалом рационализации. Именно таким образом Япония создала высокоразвитую промышленность, используя и распространяя такие способы экономической и общественной организации, которые пророками современности считаются традиционалистскими и даже архаическими. Это вовсе не доказывает, что такая-то модель развития выше, чем другая, но заставляет провести четкое различие между двумя родами проблем, относящимися, с одной стороны, к функционированию данного типа общественной организации, с другой, к исторической трансформации страны, или, если говорить конкретнее, различие проблем индустриального общества и проблем индустриализации. Политическая жизнь все более и более отождествляется с управлением экономикой, а общественная жизнь — с областью культуры и проблемами личности. Вследствие этого традиционное поле социологии разделяется. С одной стороны, мы присутствуем при оживлении политической теории, которую долгое время ограничивала идея, что политические институты являются только отражением общественных сил и интересов. С другой стороны, общественная жизнь все менее и менее анализируется как система, управляемая структурой и внутренними законами организации. Она представляется сетью общественных отношений действующих лиц, руководствующихся по крайней мере столько же собственными проектами и стратегиями, сколько мотивами, продиктованными их ролями и статусами. Самым очевидным результатом подобного разделения является ослабление представительства политических учреждений. Даже в демократических странах углубляется дистанция между политическими действующими лицами, ищущими способа представления, и политическими силами, предназначенными их представлять. Политические партии все более и более воспринимаются как «политические предприятия», тогда как общественные требования стремятся получить более прямое выражение благодаря отделенным от партий общественным движениям. К устаревшему образу политической жизни принадлежит стремление определять политические идеи и силы в качестве форм выражения групп и экономических интересов, общественных страстей и идей. Нет больше политических страстей, тогда как в период Французской революции 1848 года или Советской революции, напротив, бывали периоды, во время которых все страсти были политическими. [:51]