Беньямин в автобиографии «Детство в Берлине 1900-х» во множест- ве образов, выхваченных из памяти, описывает места, пространства, дорожки, дома, предметы и события из детства и показывает их значение для своего внутреннего развития. Вспоминая предметы, сцены, события, он придает особый вид своему детству. Образы его памяти не вписываются в традиционные и программные автобиографии с их поиском становления самосознания и самопознания. Они состоят из отдельных текстов, рассказывающих о чувстве счастья и страхах из детства, но в этих свидетельствах о себе ребенок не опознается как субъект. Указанием места («Берлин») и времени («1900-е») задаются рамки этого во всем остальном в высшей степени индивидуального воспоминания. Из имплицитного учета времени и пространства возникает историко-ант- ропологический анализ avant la letter. Автобиографический текст Беньямина порывает с традицией само- представления исследующего себя субъекта, восходящей к Августину и Руссо, и со связанной с этим «центральной перспективой» субъекта, осознающего динамику своей жизни. Ее место занимают образы, сцены, шорохи, не вписывающиеся в порядок субъекта. Эти тексты состоят из «цепочки знаков», в которой отдельные знаки вступают в метонимическую игру и приобретают истинность в себе. Своим метонимическим движением они лишают силы традиционные системы знаков и порождают новые возможности письма и опыта [Schneider 1986]. Поле притяжения этих образов памяти образуется городом, детством и временем Уже на первых страницах город проявляется как лабиринт, сплетающийся с собой мир, в котором ребенок натыкается на множество препятствий, теряет ориентацию, плутает и постоянно оказывается в непредвиденных ситуациях. Город как лабиринт пробуждает воспоминания о непроходимости, опасности, устрашающих мифических силах и ркасе. Опыт лабиринта не ограничивается городом; он продолжается в родительском доме и в воспоминании, мучительно ищущем путь в детство. Для взрослого детство прошло, и только с помощью речи возможны воспоминания об этом времени. Поэтому для этих автобиографических текстов конститутивно различие между прожитым детством и его последующей репрезентацией и изображением в речи. Есть сдвиг между пережитым, вспоминаемым и изображенным детством, который препятствует биографической однозначности. Даже опираясь на ранние рисунки, фотографии и видеосъемку, биографический текст остается реконструкцией. Всплывающие из детства образы мимолетны. Для того чтобы они стали воспоминанием, их нркно прочитать, вплести в жизнь и расшифровать их значение. Воспоминания — это обещание, направленное к настоящему и будущему, в его конструкции содержится то, что позже исполнено. Поэтому стоит точно определить место и время, в которых и для которых создается воспоминание. В этих текстах Беньями- на воспоминания уплотняются до мыслительных образов с аллегориями и символами, ждущими дешифрующего прочтения. По Беньямину, ребенок переживает мир миметически. Как маги архаических времен он устанавливает подобие между собой и внешним миром; ребенок «прочитывает» мир и «создает» в этом процессе соответствие. Так, разбрасывая руки в стороны и вращая ими, он превращается в ветряную мельницу, а ветер он создает, выдувая воздух изо рта. И тем самым он расширяет свой опьгг ребенок постигает, как ветер приводит мельницу во вращение; он что-то узнает о силе ветра и мере использования человеком природы; его охватывает восторг от продуктивности человека. В миметическом акте превращения в «ветряную мельницу» он испытывает свои возможности, по крайней мере в игре, власти над при родой. Становясь всем телом мельницей, он знакомится с первой формой машины и с машинным характером человеческого тела. Одновременно он познает свое тело как инструмент представления и выражения. При этом он приобретает не только конкретные возможности представления и выражения; это первый опыт использования своего тела с определенной целью и получения благодаря ему социального признания. Такие миметические процессы сопровождаются символическим толкованием, так что в них одновременно развиваются мышление и речь. Автобиографический текст Беньямина содержит многочисленные примеры миметического раскрытия улиц и площадей, родительского дома с его пространствами и комнатками. Магическое восприятие мира ребенка, в котором мир вещей одушевлен и отвечает ребенку, совершается в процессе приравнивания себя и уподобления образам из детства. Они получат свою связь со значениями, рке предчувствуемыми ребенком, но артикулируемыми позже самой историей жизни. Так, например, в воспоминании о входе в родительский дом Бенья- мин пишет: «Среди кариатид и атлантов, ангелочков и маскаронов, которые тогда, как мне казалось, смотрели на меня, мне более всего милы были те старомодные из рода хранителей порога, что предваряли вход в нутро дома, в его внутреннее бытие» [Benjamin 1980:235—304,238]. При реконструкции этого образа воспринятые в детстве фигуры видятся и истолковываются по-новому. В миметическом приближении развертываются новые слои значений, перекрывающие детский опыт. Фигуры ждут ребенка, богов, посторонних, и все это одновременно. При этом различие между миром ребенка и мифическим миром богов исчезает. Оба мира скрещиваются в миметическом оживлении представленных фигур. В одно мире фигуры одушевляются, а в другом они становятся аллегориями и символами. Из запасников детства в археологическом движении вынимаются образы, собираются как драгоценности и наполняются новым смысловым содержанием. Образовавшиеся чувственные образы и символы становятся биографическими миниатюрами, выражающими историю личности. Образы, символы и написанное становятся носителями воспоминаний, в которых наслаиваются индивидуальное и всеобщее. Тема этих образов, выхваченных из памяти, значение вещей, пространств и событий детства. Многие из этих ранних воспоминаний о мире упоительны. Например, как в памятном образе «лоджии»: «Как мать прикладывает младенца к своей груди, не разбудив его, жизнь еще долго протекает с нежными воспоминаниями о детстве. Ничто так глубоко не скрепляло мои воспоминания, как вид дворов, одна из темных лоджий которых, затененная летом навесом, была мне колыбелью: в нее город поместил своего нового гражданина» [Ibid: 294]. Еще пластич ное мышление ребенка определяется этими первыми впечатлениями, предформирующими более поздние возможности восприятия и переживания. На ощущения и мышление взрослого накладывают отпечаток символически закодированные вещи, образы и аллегории, оседающие во внутреннем мире ребенка Жизнь ребенка коренится в этих первых опытах пространства и времени, культуры и историчности. Поскольку его мир полон неопределенности, неуверенности и страха, он пытается истолковать его и тем самым освоиться с ним. Перенятые от взрослого, сначала непонятные названия и понятия интерпретируются им так, чтобы возникали смысл и порядок, чтобы мир утратил свой незнакомый и угрожающий характер. Из такого процесса происходит «горбатый человечек», который превращается в визави, ребенок его рассматривает и создает ш него образ: «Так получилось, что ночью дело вернулось бумерангом, и я сам во сне был пойман взглядами, нацеленным на меня из подвальных складов. Их бросали на меня гномы с остроконечными шляпами. Но едва я успел до смерти испугаться, как они исчезли» [Ibid.: 302]. Такой опыт молено понимать как выражение бессознательной дистанции, которая становится необходимой при столкновении ребенка с миром взрослых и в мгновения, когда с ним обходятся несправедливо. «Горбатый человечек» становится образом наводящего страх препятствия. С взрослением положением дел меняется. Территория взрослого мира «горбатого человечка», который повсюду оперелеал ребенка, становится все больше. Большую роль в воспоминаниях мира детства играют не только образы, но и звуки, шорохи, шумы, а также тактильные ощущения и запахи. Эти невизуальные впечатления часто переносят образы в неизвестное и неосознанное. Так, например, речь идет об «упоительном дуновении ветра»; так лсрклсание газонокосилки становится голосом «горбатого человечка», который нашептывает через поток столетий волшебные слова; так кончается мир очевидного и постижимого в телефонном эхе, в ночном шорохе, в неочевидном, непознаваемом, анонимном. Через миметические процессы некоторые образы и звуки раннего детства оседают в «глубинах Я», откуда их молено снова вызвать в сознание с помощью оптических и акустических побуждений. Иногда сами эти воспоминания запускаются опять лее миметически. В акте припоминания происходит миметическая отсылка к материалу памяти, которая каждый раз представляет этот материал специфическим, ситуативным и различным образом Воспоминания отличаются, например, по интенсивности и значению в момент припоминания. Различие меледу актами припоминания одного и того лее события молено понимать как различие в конструкции припоминания и миметической репрезентации. Важную роль в мире ребенка играют не только зрение и слух, но и обоняние, осязание и вкус. Так, в этих текстах молено найти воспоминание о шкафе, белье и чулках: «Ничто не доставляло мне столько удовольствия, как запустить руку как можно глублсе во внутренность шкафа, И не только из-за его шерстяного тепла. Это было “принесенное”, которое я нащупывал в свернутом нутре и держал в руке, и которое тем самым затягивало меня. Когда лее я слсимал кулак и всемерно уверялся в обладании мягкой, шерстяной массой, то начиналась вторая часть игры, приносившая захватывающее дух раскрытие тайны» [Benjamin 1980: 284]. В этих сценах проявляются эротические наслоения: пушистое тепло чулка ассоциируется с «принесенным», которое ребенок наматывает из своей сумки. «Форма и содерлсание, пелена и сокрытое», «принесенное и сумка» были одним, а именно — третьим, тем чулком, в который они оба превратились. В ребенке действует нечто вроде архаического принуждения уподобиться миру, чтобы в нем вылсить и найти для себя приют; он обнаруживает сходства между собой и миром, который для ребенка лсивой и подвижный. Только с годами исчезает эта его способность оволшебст- влять мир и быть им околдованным, так же как восторг от игры с ее тождеством формы и содерлсания. В миметическом обращении с миром развиваются «магические практики», которые потом постепенно теряют свою силу. В охоте за бабочками, при которой ребенку грозит опасность превратиться в бабочку и тем самым утратить самого себя, он только тогда приобретает границы по отношению к внешнему и к своей инаковости, когда убивает бабочку. Теперь больше нет опасности растворения в чулсом и непостоянном бабочки. Убивая ее, он совершает размежевание с животным Он создает субъект-объектное разделение, защищающее его от утраты себя. В умерщвлении бабочки ребенок осуществляет «цивилизаторский акт насилия», которым освобождается от принуждения к мимикрии и может стать субъектом Миметическая способность ребенка вступать в отношения с миром, уподобиться ему, читать его, соединяется, согласно Беньямину, с языком и письмом При этом «миметическое дарование», бывшее прежде «фундаментом ясновидения» создает себе в языке и в письме «совершеннейший архив нечувственного подобия». В этой перспективе язык, выученный ребенком, стал бы «высшим применением миметической способности: медиумом, вовлекающим прежнюю способность запоминать подобное столь основательно, что теперь улсе она сама представляет собой медиума, в котором вещи встречаются и вступают во взаимодействие уже не столь прямо как в духе ясновидцев или пророков, но в их сущности, самой мимолетной и тончайшей субстанции, подобно запаху» [Ibid.: 209]. Уподобляться и быть подобным — это центральные моменты детского развития, постепенно образующие отношение к миру, языку и себе самому. С помощью этих процессов происходит встраивание в символические структуры и отношения власти, дистанция по отношению к которым, их критика и изменение станут возможными только позднее. Благодаря миметической способности ребенок перенимает значение предметов, форм представления и действия. В миметическом движении он перебрасывает мост к внешнему. В центре миметической активности стоит отсылка к Другому, которое нельзя аннексировать, но которому можно уподобиться. В этом движении есть перебой, остановка активности и момент пассивности, он характерен для миметического импульса. Миметическая встреча с миром включает все органы чувств, развивающие в этом процессе свою чувствительность. Эта детская возможность миметического открытия мира становится предпосылкой качественности чувственного и эмоционального восприятия во взрослом состоянии. Это верно в особенности для развития эстетической сенсибильности и умения сочувствовать, сопереживать, симпатизировать и любить. Миметические умения ведут к тому, что человек может прочувствовать чувства других людей, не конкретизируя их и не ожесточаясь против них. Миметическая способность отсылает к таинственности вещей, к ауре в эстетическом переживании и к возможности «живого опыта» (Адорно).