I Недостаточно, однако, того, чтобы существовали правила; иногда сами эти правила бывают причиной зла. Это мы и видим в классовых войнах. Институт классов или каст составляет организацию разделения труда, притом организацию сильно регламентированную, однако она часто служит причиной раздоров. Низшие классы, недовольные положением, доставшимся им по обычаю или по закону, стремятся к функциям, которые им запрещены, и стараются отнять их у владеющих ими. Отсюда междоусобные войны, вызываемые способом разделения труда. Ничего подобного пе наблюдается в организме. Без сомнения, в кризисные моменты различные ткани воюют между собой и питаются одни за счет других. Но никогда клетка или орган не стремятся завладеть другой функцией, помимо принадлежащей им. Причина состоит в том, что каждый анатомический элемент механически идет к своей цели. Его устройство, его место в организме определяют его назначение; его занятие — необходимое следствие его природы. Он может справляться с ним плохо, но оп не может взять на себя работу другого элемента, разве только это г последний оставит ее, как бывает в редких случаях замены, о которой мы говори ли. Не так обстоит с обществами. Здесь свобода более велика; между наследственными склонностями индивида и функцией, которую он будет выполнять, лежит большое расстояние; первые пе влекут за собой вторую с такой неизбежностью. Этот простор, открытый для проб и обсуждения, открыт также для действия многих причин, которые могут заставить природу индивида уклониться от своего нормального направления и создать патологическое состояние. Это организация более гибкая, поэтому она также более хрупка и более доступна из- мененияхм. Мы, конечно, не предназначены с самого рождения к какохму-то специальному занятию; однако мы имеем способности и склонности, ограничивающие наш выбор. Если с ними не считаются, если они нарушаются нашими повседневными занятиями, то мы страдаем и ищем средство положить конец нашим страданиям. Но пет другого средства, как изменить установленный порядок и создать новый. Чтобы разделение труда производило солидарность, недостаточно, стало быть, того, чтоб каждый имел свое занятие; необходимо еще, чтоб это занятие ему подходило. Но именно это условие не соблюдено в разбираемом нами случае. В самом деле, если институт классов или каст иногда порождает эти мучительпые явления, вместо того чтобы порождать солидарность, то это потому, что распределение социальных функций, на котором он базируется, ие соответствует или, точнее, больше не соответствует естественному распределению талантов; ибо (что бы об этом ни говорили1) не в силу только духа подражания низшие классы в конце концов стремятся к жизни высших. Подражание даже, собственно говоря, ничего не может объяснить само по себе, так как оно предполагает нечто другое, чем оно само. Оно возможно только между существами уже сходными, и в той мере, в какой они сходны; оно не происходит между различными видами или разновидностями. О нравственном заражении можно сказать то же, что и о физическом: оно проявляется только на предрасположенной почве. Для того чтобы потребности распространились от одного класса к другому, необходимо, чтобы различия, разделявшие первоначально эти классы, исчезли или уменьшились. Необходимо, чтобы в силу происшедших в обществе изменений одни стали способны к функциям, которые вначале были вЬтпте йх, а Другие ттотерялй своё первоначальное верховенство. Когда плебеи стали оснарнвать у патрициев честь исправления религиозных и административных функций, то это было пе только для того, чтоб подражать последним, но потому, что они стали умнее, богаче, многочисленнее и их вкусы и желания изменились вследствие этого. В результате этих изменений в целой социальной сфере оказалось нарушенным согласие между способностями индивидов и предназначенными им видами деятельности. Одно только принуждение, более или менее сильное и прямое, связывает их с этими функциями; следовательно, возможна только несовершенная, нарушенная солидарность. Результат этот, стало быть, не есть необходимое следствие разделения труда. Он происходит только в совершенно особых обстоятельствах, а именно тогда, когда оно является следствием внешнего принуждения. Иначе обстоит дело, когда оно устанавливается чисто внутренне и самопроизвольно, когда ничто не стесняет индивидуальной инициативы. При этом условии между природой индивидов и социальными функциями не может не возникать гармонии, по крайней мере, в среднем числе случаев. Если ничто не мешает или не благоприятствует неподобающим образом конкурентам, оспаривающим друг у друг>а те или иные занятия, то неизбежно, что только наиболее способные к каждому роду деятельности добьются его. Единственная причина, определяющая тогда способ разделения труда,— это различие способностей. В силу самой природы вещей разделение происходит тогда в направлении способностей, так как нет основания, чтобы было иначе. Таким образом, сама собой осуществляется гармония между способностями каждого индивида и его положением. Скажут, что этого не всегда достаточно для удовлетворения людей, что есть люди, желания которых всегда превышают их способности. Это так; но это исключительные и, можно сказать, болезненные случаи. Нормально, когда человек находит счастье в осуществлении своих природных склонностей, а его потребности пропорциональны его средствам. Так в организме каждый орган требует только пропорционального его значению количества пищи. Итак, принудительное разделение труда — второй признанный нами болезпенный тип. Но не нужно обманываться насчет смысла слова: не всякого рода регламентация составляет принуждение, ибо, наоборот, разделение труда, как мы видели, не может обойтись без регламентации. Даже тогда, когда функции разделяются по установленным заранее правилам, разделение — не всегда следствие принуждения. Это верно даже по отношению к кастовому режиму, пока он коренится в природе общества. Этот институт в самом деле не всегда и пе везде произволен. Но когда оп функционирует в обществе регулярно и не испытывая сопротивления, то оп выражает (по крайней мере, в общих чертах) неподвижный способ распределения профессиональных способностей. Вот почему, хотя занятия в известной мере распределяются законом, каждый орган исполняет свое дело самопроизвольно. Принуждение начинается только тогда, когда регламентация, не соответствующая более природе вещей и, следовательно, не имеющая основания в нравах, поддерживается только силой. Можно сказать и наоборот, что разделение труда производит солидарность, только если оно самопроизвольно и в той мере, в какой оно самопроизвольно. Но под самопроизвольностью надо понимать отсутствие не только всякого явного и формального насилия, но всего того, что даже косвенно может помешать свободному развитию социальной силы, которую каждый носит в себе. Она предполагает не только то, что индивиды не припуждают- ся насильно к определенным функциям, но также и то, что никакое препятствие какой бы то ни было природы не мешает им занимать в социальной среде место, соответствующее их способностям. Словом, труд разделяется самопроизвольно только тогда, когда общество устроено таким образом, что общественное неравенство точно выражает естественное неравенство. Но для этого необходимо и достаточно, чтобы никакая внешняя причина не переоценивала и пе недооценивала их достоинства. Совершенная самопроизвольность — только следствие и другая форма иного факта: абсолютного равенства во внешних условиях борьбы. Она представляет собой не состояние анархии, которая позволила бы людям свободно удовлетворять все свои стремления, дурные или хорошие, но искусную организацию, где каждая социальная ценность, не будучи пи преувеличена, ни уменьшена ничем посторонним, оценивалась бы по настоящему своему значению. Можно возразить, что даже в этих условиях также существует борьба и, следовательно, победители и побежденные, а последние признают свое поражение только тогда, когда будут припуждепы к этому. Но это принуждение не похоже на первое, с которым оно имеет только общее наименование. Принуждение в собственном смысле состоит в том, что сама борьба невозможна, что к ней даже пе допускаются. Правда, эта совершенная самопроизвольность ие встречается нигде как осуществившийся факт. Нет общества, где она была 61,1 без примесей. Если институт каст и соответствует естественному распределению способностей, то только приблизительным, грубым образом. Наследственность нигде ие действует с такой точностью, чтобы даже там, где она встречает самые благоприятные для себя условия, дети полностью повторяли своих родителей. Есть всегда исключения из правила и, следовательно, случаи, когда индивид ие находится в гармонии с приписываемыми ему функциями. Эти несоответствия становятся многочисленнее по мере того, как общество развивается, пока в известный момент ие ломаются рамки, оказавшиеся слишком тесными. Когда кастовый режим исчез юридически, он переживает себя самого в нравах, благодаря стойкости предрассудков. Одним оказывается покровительство, другие оказываются в немилости, независимо от их заслуг. Наконец, даже тогда, когда более не остается, так сказать, следов прошлого, достаточно передачи богатства по наследству, чтобы сделать весьма неравными внешние условия, в которых завязывается борьба, ибо эта передача дает некоторым преимущества, которые не соответствуют непременно их личной ценности. Даже теперь у наиболее культурных пародов существуют поприща или совсем закрытые, или более трудные для лишенных состояния. Казалось бы, нет никакого права принимать за нормальную ту черту, которой разделение труда никогда не содержит в чистом виде, если бы с другой стороны не заметно было, что чем выше мы поднимаемся по социальной лестнице, чем более исчезает сегментарный тип в организованном, тем сильнее также стремится сгладиться это неравенство. Действительно, прогрессивный упадок каст с момепта установления разделения труда — закон истории; будучи связаны с политико-семейной организацией, они регрессируют вместе с ней. Предрассудки, порожденные ими и остающиеся после них, не переживают их навсегда, но мало-помалу исчезают. Общественные занятия становятся все свободнее для каждого, независимо от его состояния. Наконец, даже последнее неравенство, происходящее оттого, что существуют богатые и бедные от рождения, хотя и не исчезает вполне, однако несколько смягчается. Общество старается уменьшить его, насколько возможно, помогая различными средствами выйти из него тем, кто находится в слишком неблагоприятном положении. Оно свидетельствует таким образом, что чувствует себя обязанным открыть свободное место для всех заслуг и что оно считает несправедливым незаслуженное лично низкое положение. Но еще лучше обнаруживает это стремление столь распространенная теперь вера в то, что равенство между гражданами все усиливается, и это усиление справедливо. Столь общее чувство пе может быть иллюзией, оно должно выражать — хотя и неясно — некоторую сторону действительности. С другой стороны, поскольку прогресс разделения труда предполагает, наоборот, все возрастающее неравенство, то равенство, необходимость которого утверждается общественным мнением, может быть только таким, о котором мы говорим, т. е. равенством во внешних условиях борьбы. Легко, впрочем, понять, что делает необходимым это нивелирование. Мы видели в самом деле, что всякое внешнее неравенство нарушает органическую солидарность. Это не очень опасно для низших обществ, где солидарность обеспечивается преимущественно общностью верований и чувств. Действительно, как бы натянуты ни были там узы, происходящие от разделения труда, для общественной связи это не представляет угрозы, так как пе эти узы сильнее всего связывают индивида с обществом. Недомогание, возникающее от противоположных стремлений, недостаточно сильно, чтобы обратить страдающих от них против социального порядка, вызвавшего их, ибо они связаны с обществом не потому, что находят в нем необходимое для развития их профессиональной деятельности поприще, а потому, что оно резюмирует в их глазах множество верований и обычаев, которыми они живут. Они связаны с ним потому, что вся их внутренняя жизнь связана с ним, потому что все убеждения предполагают его, потому что, служа основой религиозному и моральному порядку, оно представляется им как бы священным. Частные и непродолжительные нарушения, очевидно, слишком слабы, чтобы потрясти состояния сознания, имеющие благодаря такому происхождению исключительную силу. Кроме того, поскольку профессиональная жизнь малоразвита, то эти нарушепия случаются только время от времени. В силу всего этого они ощутца- ются слабо. К ним привыкают без труда; эти виды неравенства находят даже не только терпимыми, но и естественными. Совсем другое происходит, когда преобладающей становится органическая солидарность; тогда все, что ослабляет ее, затрагивает общественную связь в ее жизненно важной области. Во-первых, так как в этих условиях специальные деятельности исполняются почти непрерывным образом, то все, что препятствует нм, не может не вызвать постоянных страданий. Затем, так как коллективное сознание ослабляется, то происходящие нарушения не могут более быть так полно нейтрализованы. Общие чувства пе имеют прежней силы, чтобы удержать индивида в группе; разрушительные стремления, не имея более противовеса, проявляются легче. Социальная организация, теряя все более и более свой трансцендентный характер, помещавший ее как бы в сферу высшую, чем человеческие интересы, не имеет более той силы сопротивления. В то же время в ней пробивается большая брешь; дело рук человеческих, она не может более с той же энергией противиться человеческим требованиям. В тот самый момент, когда прилив становится сильнее, потрясена сдерживающая его плотина: от этого он значительно опаснее. Вот почему в организованных обществах необходимо, чтобы разделение труда все более приближалось к определенному выше идеалу самопроизвольности. Если они стремятся — а они и должны стремиться — уничтожить, насколько возможно, внешнее неравенство, то не потому только, что это прекрасное дело, но потому, что вопрос здесь идет о самом их существовании. Ибо они могут существовать только тогда, когда все образующие их части солидарны, а солидарность возможна только при этом условии. Поэтому можно предвидеть, что это справедливое дело будет продвшаться далее по мере развития организованного типа. Как бы важны ни были сделанные в этом направлении успехи, они, по всей вероятности, дают только слабое представление об успехах будущих. II Равенство во внешних условиях борьбы необходимо не только для того, чтобы привязывать каждого индивида к его функции, но еще и для того, чтобы связывать функции между собой. Договорные отношения неизбежно развиваются вместе с разделением труда, ибо последнее невозможно без обмена, юридической формой которого является договор. Иначе говоря, одна из важных разновидностей органической солидарности есть то, что можно было бы назвать договорной солидарностью. Без сомнения, ошибочно думать, что все общественные отношения могут быть сведены к договору, тем более что договор предполагает нечто иное, чем он сам; однако существуют особые узы, берущие начало в воле индивидов. Существует своеобразный consensus, который выражается в договоре и который в высших видах представляет важный фактор общего consensus'a. Необходимо, стало быть, чтобы в этих самых обществах договорная солидарность была как можно лучше защищена от всего, что может ее нарушить. Если в менее развитых обществах неустойчивость ее не представляется особенно опасной по причинам, которые мы уже описали, то там, где она является одной из основных форм социальной солидарности, угроза ей является одновременно угрозой единству социального организма. Происходящие из-за договоров конфликты становятся, таким образом, важнее, но мере того как сам договор приобретает большее значение в общей жизни. Поэтому, в то время как существуют первобытные общества, которые даже не вмешиваются для разрешения таких конфликтов 321, договорное право цивилизованных народов становится все объемистей; оно не имеет другой цели, кроме как обеспечить регулярное сотрудничество вступающих таким образом в отношения функций. Но для достижения этого результата недостаточно, чтобы общественная власть следила за исполнением заключенных договоров. Необходимо еще, чтоб, по крайней мере в среднем числе случаев, они исполнялись добровольно. Если бы договоры соблюдались только благодаря силе или из страха силы, то договорная солидарность была бы очень ненадежной. Чисто внешний порядок плохо скрывал бы раздоры, которые трудно было бы без конца сдерживать. Но, говорят, для избежания этой опасности достаточно, чтобы договоры заключались добровольно. Это верно; но трудность от этого ие исчезает: что, в самом деле, представляет собой добровольное соглашение? Словесное или письменное согласие — недостаточное доказательство добровольности; такое согласие может быть вынужденным. Значит, необходимо, чтобы отсутствовало всякое принуждение; но где начинается принуждение? Оно не состоит только в прямом применении насилия, ибо непрямое насилие также успешно подавляет свободу. Если обязательство, вырванное угрозой смерти, юридически и морально равно нулю, то почему оно будет иметь значение, если для получения его я воспользовался положением, причиной которого я, правда, не был, но которое поставило другого в необходимость уступить мне или умереть. В данном обществе каждый объект обмена постоянно имеет определенную ценность, которую можно было бы назвать его социальной ценностью. Она воплощает количество заключенного в нем полезного труда; под этим нужно понимать не весь вложенный в него труд, а часть этой энергии, способную производить полезные социальные результаты, т. е. результаты, соответствующие нормальным потребностям. Хотя такая величина пе может быть вычислена математическим образом, она тем не менее реальна. Легко даже заметить главные условия, от которых она зависит; это прежде всего сумма усилий, необходимых для производства объекта, интенсивность удовлетворяемых им потребностей и, паконец, величина приносимого им удовлетворения. В действительности, впрочем, средняя ценность колеблется около этого пункта. Она удаляется от него только под влиянием ненормальных факторов; в таком случае общественное сознание более или менее живо ощущает это удаление. Оно находит несправедливым всякий обмен, в котором цена вещи непропорциональна затраченным на нее усилиям и оказываемым ею услугам. Дав это определение, мы скажем, что договор только тогда заключен при полном согласии, когда обмениваемые услуги имеют эквивалентную социальную ценность. При этом условии в самом деле каждый получает желаемую им вещь и отдает в обмен другую, равноценную. Это равновесие воль, констатируемое и освящаемое договором, происходит и удерживается само собой, так как оно —< только следствие и другая форма самого равновесия вещей. Оно поистине самопроизвольно. Правда, мы желаем иногда получить за уступаемый нами продукт больше, чем он стоит; наши притязания безграничны и умеряются только потому, что сдерживают друг друга. Но это принуждение, принуждение, препятствующее нам удовлетворять безмерно даже наши необузданные потребности, не следует смешивать с тем, которое отнимает у нас возможность получить настоящее вознаграждение за наш труд. Первое не существует для здорового человека. Только второе заслуживает быть названным этим именем; только оно расстраивает соглашение. Но оно не существует в разбираемом нами случае. Если, наоборот, обмениваемые ценности неэквивалентны, то они могут уравновеситься только благодаря какой-нибудь внешней силе. Происходит нарушение с той или с другой стороны; воли могут прийти в согласие, только если одна из них испытает прямое или косвенное давление, а это давление составляет насилие. Словом, чтобы обязательная сила договора была полной, недостаточно, чтобы он был предметом выраженного согласия. Необходимо также, чтобы он был справедливым, а одно только словесное соглашение не делает его справедливым. Простое состояние субъекта неспособно одно породить эту связующую силу, присущую договорам. По крайней мере, чтобы соглашение обладало этой силой, необходимо, чтоб оно само опиралось на объективное основание. Условие, необходимое и достаточное для того, чтобы эта эквивалентность была правилом в договорах, состоит в том, чтоб договаривающиеся стороны находились в одинаковых внешних условиях. Действительно, так как оценка вещей не может происходить a priori, а выводится из самих обменов, то нужно, чтобы производящие обмен индивиды могли оценивать стоимость своего труда только той силой, которую они извлекают из своих социальных достоинств. В этом случае ценность вещей точно соответствует оказываемым ими услугам и труду, которого они стоят, так как всякий другой фактор, который мог бы изменять ее, согласно гипотезе, устранен. Без сомнения, неравные достоинства всегда будут создавать для людей неравные положения в обществе. Но эти виды неравенства, по-видимому, только кажутся внешними, ибо они выражают внешним образом внутренние виды неравенства. Влияние их на определение ценностей сводится, стало быть, к тому, чтобы установить среди последних градацию, параллельную иерархии социальных функций. Не так обстоит дело, если некоторые получают из какого-нибудь другого источника дополнительное количество силы; ибо последняя имеет необходимым следствием перемещение точки равновесия, и ясно, что это перемещение не зависит от социальной ценности вещей. Всякое превосходство оказывает влияние на способ заключения договоров; поэтому если оно lie зависит от личности индивидов, от их общественных заслуг, то оно извращает нормальные условия обмена. Если какой-нибудь класс общества вынужден, чтобы жить, предлагать за любую цену свои услуги, между тем как другой класс может без пих обойтись благодаря имеющимся у него ресурсам, не вытекающим, однако, из какого-то социального превосходства, то второй класс несправедливо предписывает законы первому. Иначе говоря, невозможно, чтоб были богатые и бедные от рождения, без того чтоб не было несправедливых договоров. Тем более было так тогда, когда само социальное положение было наследственным' и всякого рода неравенство освящалось правом. Но эти несправедливости ощущаются слабо, пока договорные отношения малоразвиты, а коллективное сознание сильно. Благодаря редкости договоров они имеют меньше возможностей проявиться, и, кроме того, общие верования нейтрализуют их последствия. Общество не страдает от них, так как оно пе оказывается в опасности от этого. Но, по мере того как труд все более разделяется, а социальная вера ослабевает, эти несправедливости становятся все невыносимее, так как порождающие их обстоятельства встречаются чаще, а вызываемые ими чувства не могут так же полно умеряться противоположными чувствами. Об этом свидетельствует история договорного права, все более стремящегося лишить всякого значения договоры, в которых договаривающиеся стороны оказываются в слишком неравном положении. Вначале всякий заключенный по форме договор имеет принудительную силу, каким бы образом он ни состоялся. Соглашение не составляет даже его первостепенного фактора. Согласия воль недостаточно, чтобы их связать, и заключенные связи не вытекают прямо из этого согласия. Для существования договора необходимо и достаточно, чтобы были произнесены известные слова и природа обязательств определена не намерением сторон, а употребленными формулами 322. Договор по соглашению появляется только в сравнительно позднее время323. Это первый шаг по пути справедливости. Но в течение долгого времени соглашение, которого было достаточно для скрепления договора, могло быть весьма несовершенным, т. е. исторгнутым силой или хитростью. Только довольно поздно римский претор позволил жертвам хитрости или насилия иск de dolo6b* и quod metus causa 5 66*; притом насилие признавалось по закону, только если имели место угрозы смертью или телесными истязаниями 324. Наше право стало требовательнее в этом пункте. В то же время нанесение ущерба, надлежащим образом доказанное, было отнесено к числу причин, которые могут в известных случаях сделать недействительным договор 325. Не на этом ли основании, между прочим, все цивилизованные народы отказываются признавать ростовщический договор? Действительно, этот договор предполагает, что один из договаривающихся находится в слишком большой зависимости от другого. Наконец, общепринятая Нравственность осуждает еще суровей всякого рода хищнические договоры, где одна из сторон эксплуатируется другой потому, что она слабейшая, и не получает справедливой цены за свои труды. Общественное сознание все настойчивей требует точной взаимности в обмениваемых услугах и, признавая весьма ограниченную обязательную силу за договорами, не исполняющими этого основного условия справедливости, оказывается гораздо более снисходительным к нарушителям их, чем закон. Экономистам принадлежит та заслуга, что они первыми отметили самопроизвольный характер общественной жизни, что они показали, как под влиянием принуждения она уклоняется от естественного направления, вытекая нормально не из навязанного извне порядка, но из свободной внутренней работы. Этим они оказали важную услугу науке о морали, по они ошиблись насчет природы этой свободы. Так как в ней они видят основное свойство человека, так как они выводят ее логически из понятия индивида в себе, то она представляется им целиком относящейся к естественному состоянию, независимой от всякого общества. Социальное действие, согласно им, не прибавляет к ней ничего; все, что оно может и должно делгнь, это регулировать внешнее ее функционирование так, чтобы конкурирующие свободы не вредили друг другу. Но если оно не замыкается строго в этих границах, то оно посягает на их законную область и уменьшает ее. Во-первых, неверно, будто всякая регламентация — продукт принуждения; сама свобода бывает продуктом регламентации. Она не только не противоположна социальному действию, но вытекает из него. Опа — не свойство, внутренне присущее естественному состоянию, а, наоборот, завоевание общества у природы. По природе люди неравны физически; они помещены в неодинаково выгодные внешние условия; сама семейная жизнь, с предполагаемой ею наследственностью имущества и с вытекающим отсюда неравенством, из всех форм социальной жизни более всего зависит от естественных причин. А мы видели, что все эти виды неравенства суть отрицание свободы. В конце концов свобода есть подчинение внешних сил социальным силам, ибо только при таком условии последние могут развиваться свободно. Но эта субординация — скорее ниспровержение естественного порядка326. Она, значит, может осуществляться только поступательно, по мере того как человек поднимается над вещами, чтобы предписывать им закон, чтобы отнять у них случайный, нелепый, аморальный характер, т. е. по мере того, как он становится социальным существом. Он может избежать влияния природы, только создав себе другой мир, откуда ои господствует над пей, а именно общество 327. Итак, можно сказать, что задача наиболее развитых обществ — дело справедливости. Мы уже показали, и это нам доказывает ежедневный опыт, что в действительности они чувствуют необходимость двигаться в этом направлении. Подобно тому как для низших обществ идеалом было создать или сохранить во всей ее интенсивности общую жизнь, в которой индивид был растворен, наш идеал — вносить постоянно как можно более справедливости в паши общественные отношения, чтобы обеспечивать свободное развитие всех социально полезных сил. Однако, если подумать, что в течение веков люди довольствовались гораздо менее совершенной справедливостью, начинаешь спрашивать себя, не вызваны ли эти стремления необоснованным нетерпением, не представляют ли они скорее уклонение от нормального состояния, чем предвосхищение состояния нормального? Словом, средство излечить зло, существование которого они обнаруживают, состоит в том, чтобы удовлетворить их, или в том, чтобы бороться с ними. Установленные в предыдущих^ книгах положения позволили нам точно ответить на занимающий нас вопрос. Нет более основательных потребностей, чем эти стремления, так как они суть необходимые следствия происшедших в структуре обществ изменений. Так как сегментарный тип исчезает, а организованный развивается, так как мало-помалу органическая солидарность заменяет ту, которая происходит от сходств, то обязательно выравнивание внешних условий. Дело идет о гармонии функций и, следовательно, о существовании обществ. Точно так же, как древние пароды, для того чтобы жить, нуждались прежде всего в общей вере, мы нуждаемся в справедливости. И можно быть уверенным, что эта потребность будет становиться все настоятельней, если — как все заставляет думать — управляющие эволюцией условия останутся теми же. *