Книга эта — прежде всего попытка исследовать факты нравственной жизни методом позитивных наук. Но смысл слова «позитивный» извратили, и мы не воспользуемся им в таком виде. Моралисты, выводящие свою доктрину не из априорного принципа, но из нескольких положений, заимствованных у одной или нескольких позитивных наук, таких, например, как биология, психология, социология, называют отстаиваемую ими нравственность научной. Мы решили следовать другому методу. Мы хотим не извлечь нравственность из науки, но создать науку нравственности, что совсем другое дело. Моральные факты —такие же явления, как и другие; они состоят в правилах поведения, которые узнаются по некоторым отличительным признакам. Поэтому должна существовать возможность их наблюдать, описывать, классифицировать и искать объясняющие их законы. Это мы и намерены сделать в отношении некоторых из них. Но могут возразить, сославшись на свободу воли. Но если свобода воли действительно влечет за собой отрицание всякого определенного закона, то она составляет непреодолимое препятствие не только для психологических и социальных, но и для всех решительно наук. Поскольку человеческие желания постоянно связаны с какими-то внешними движениями, она делает детерминизм так же непостижимым вне нас, как и внутри. Однако никто не отрицает возможности физических и естественных наук. Мы требуем того же права для нашей науки \ Понимаемая таким образом эта наука не находится в противоречии ни с каким видом философии, ибо она переносится на совсем другую почву. Возможно, нравственность имеет какую-то трансцендентную цель, которую 1 Нас упрекают (см. Beudant. Le droit individuel et l’Etat, p. 244) в том, что мы назвали в одном месте вопрос о свободе воли тонким. Это выражение не имело в наших устах ничего презрительного. Если мы отказываемся от решения этой проблемы, то исключительно потому, что ее решение, каким бы оно ни было, не может препятствовать нашему исследованию. опыт не может постичь; дело метафизики заниматься ею. Но прежде всего очевидно, что она развивается в истории и под влиянием исторических причин, что она выполняет некую функцию в нашей здешней временной жизни. Если она в данный момент такая-то и такая-то, то потому, что условия, в которых живут люди, не позволяют, чтобы она была иной. И доказательством этому служит то, что она меняется вместе с изменением этих условий,— и только в этом случае. В настоящее время невозможно более думать, что эволюция нравственности состоит в развитии одной идеи, которая, будучи туманной и неопределенной у первобытного человека, мало-помалу проясняется и уточняется благодаря самопроизвольному прогрессу знания. Если древние римляне не имели той универсальной концепции человечества, которой мы обладаем ныне, то не вследствие заблуждения, происходившего от узости их интеллекта, а потому, что подобные понятия были несовместимы с природой римской общины. Наш космополитизм не мог там появиться, точно так же, как растение не может прорасти на почве, неспособной его питать. Да и кроме того, он был бы для нее только источником смерти. И обратно: если он впоследствии появился, то не вследствие философских открытий, не вследствие того, что наши умы открылись для неведомых прежде истин. Дело в том, что в структуре обществ произошли изменения, сделавшие необходимым изменение в нравах. Нравственность, следовательно, образуется, преобразуется и сохраняется благодаря основаниям опытного порядка; только эти основания и берется определить наука нравственности. Но из того, что мы задались целью прежде всего изучить действительность, вовсе не следует, что мы отказываемся от ее улучшения; мы сочли бы, что наши исследования не заслуживают и часа труда, если бы они имели чисто спекулятивный интерес. Если мы старательно отделяем теоретические проблемы от практических, то не для того, чтобы пренебречь последними, а, наоборот, для того, чтобы быть в состоянии разрешить их лучше. Однако всех, кто берется за научное исследование нравственности, обыкновенно упрекают в их бессилии сформулировать идеал. Утверждают, что их уважение к факту не позволяет им перешагнуть его; что они могут хорошо наблюдать то, что есть, но не могут давать нам правил поведения для будущего. Мы надеемся, что эта книга послужит, по крайней мере, тому, чтобы поколебать этот предрассудок. Мы увидим, что наука может помочь нам отыскать направление, в котором мы должны ориентировать наше поведение, определить идеал, к которому мы неявно стремимся. Однако возвыситься до этого идеала мы сможем лишь после того, как будем наблюдать действительность и из нее выделим этот идеал. Да и можно ли поступить иначе? Даже самые необузданные идеалисты не могут следовать другому методу, ибо идеал ни на чем не основывается, если не имеет своих корней в действительности. Вся разница в том, что они изучают действительность весьма абстрактно, часто даже ограничиваются тем, что выставляют какое-нибудь движение своих чувств или живое стремление своего сердца, являющееся, однако,, только фактом, в виде какого-то императива, перед которым они склоняют свой разум и приглашают нас склонить свой. Возражают, что методу наблюдения недостает правил для обсуждения собранных фактов. Но такое правило извлекается из самих фактов; нам еще представится случай доказать это. Прежде всего существует состояние морального здоровья, которое только наука может определить со знанием дела, а так как оно нигде не реализовано целиком, то идеал заключается уже в стремлении к нему приблизиться. Кроме тою, условия этого состояния изменяются, потому что общества изменяются, и самые серьезные практические проблемы, которые предстоит нам решить, состоят именно в том, чтобы заново определить это состояние в функции измепений, совершившихся в среде. Но наука, давая нам закоп изменений, через которые среда уже прошла, позволяет нам предвосхитить те, которые должны произойти и которых требует новый порядок вещей. Если мы знаем, в каком направлении развивается право собственности по мере того, как общества становятся более обширными и плотными, и если какое-нибудь новое приращение объема и плотности делает необходимыми новые модификации, то мы можем их предвидеть, а предвидя, желать их заранее. Наконец, сравнивая нормальный тип с ним же самим,— а это операция строго научная,— мы сможем обнаружить, что он не вполне в согласии с Самим собой, что он содержит противоречия, т. е. несовершенства, и стараться удалить их или уменьшить. Вот новая цель, которую наука предлагает воле. Но, говорят, если наука предвидит, то она не повелевает. Это правда, она нам только го ворит, что необходимо для жизни. Но ведь ясно: исходя из средположения, что человек хочет жить, весьма простая операция немедленно превращает устанавливаемые наукой законы в повелительные правила поведения. Несомненно, она превращается тогда в искусство, но переход от пауки к искусству осуществляется без нарушения преемственности. Остается только знать, должны ли мы хотеть жить. И даже этот конечный вопрос наука, как мы считаем, не оставляет без ответа 34. Но если наука нравственности не делает из нас индифферентных или покорных наблюдателей действительности, то она в то же время заставляет нас относиться к ней с величайшим благоразумием; она внушает нам дух мудрого консерватизма. Можно было — и с полным правом — упрекать некоторые называющие себя научными теории в том, что они разрушительны и революционны; по дело в том, что они научны только по имени. В действительности оии копструируют, но не наблюдают. Они видят в нравственности не совокупность достигнутых фактов, которые следует изучать, но нечто вроде законодательства, которое всегда можно отменить и которое каждый мыслитель устанавливает заново. Нравственность, реально практикуемая людьми, признается только совокупностью привычек, предрассудков, обладающих ценностью только тогда, когда они согласны с выдвигаемой теорией. А поскольку эта теория извлекается из принципа, который пе выведен из наблюдения моральных фактов, но заимствован у других наук, то неизбежно, что она во многих пунктах противоречит существующему моральному порядку. Но мы меньше, чем кто бы то ни было, подвержены этой опасности, так как нравственность для нас — система реализованных фактов, связанная с целостной системой мира. А факт не изменяется по мановению руки, даже когда это желательно. Впрочем, поскольку он тесно связан с другими фактами, он не может быть изменен без того, чтоб эти последние не были затронуты, и часто очень трудно вычислить наперед конечный результат этого ряда влияний. Поэтому самый отважный ум становится осторожным, учитывая перспективу подобного риска. Наконец — и это особенно важно — всякий факт жизненного порядка, каковы и моральные факты, не может вообще долго существовать, если он не служит чему-то, не отвечает какой-нибудь потребности; поэтому он имеет право на наше уважение, пока не доказано противное. Случается, бесспорно, что существует не все то, что должно существовать, и что, следовательно, есть основание вмешаться; мы сами это установили. Но тогда вмешательство носит ограниченный характер: оно не имеет целью создать из разных кусков некую нравственность наряду с господствующей или над ней, но исправить существующую нравственность или улучшить ее частично. Таким образом, исчезает антитеза, которую часто пытались установить между наукой и нравственностью,— опасный аргумент, которым мистики всех времен хотели омрачить человеческую мысль. Чтобы урегулировать наши отношения с людьми, нет надобности прибегать к средствам, отличным от тех, которые служат нам для упорядочения наших отношений с вещами: методически применяемого размышления достаточно как в первом, так и во втором случае. Науку и нравственность примиряет наука о нравственности, ибо она учит нас уважать моральную действительность и в то же время дает нам средства улучшать ее. Мы думаем поэтому, что к чтению нашего труда можно и должно приступить без недоверия и задней мысли. Во всяком случае, читатель должен приготовиться встретить положения, которые будут идти вразрез с некоторыми общепринятыми мнениями. Так как мы испытываем потребность понимать или верить, что понимаем, основания нашего поведения, то рефлексия обращалась к нравственности гораздо раньше, чем эта последняя стала объектом науки. Для нас стал привычным известный способ представлять и объяснять себе главные факты моральной жизни; но этот способ не имеет ничего научного, ибо оп образовался случайно, и без всякого метода, из общих и весьма поверхностных наблюдений, сделанных, так сказать, мимоходом. Если не освободиться от этих уже готовых суждений, то, очевидно, нельзя будет приступить к последующим; здесь, как и в других случаях, наука предполагает полную свободу ума. Нужно отказаться от тех способов видения и суждения, которые укрепила в нас привычка; нужно подчиниться строгой дисциплине методического сомнения. Это сомнение, впрочем, безопасно, ибо оно относится не к моральной действительности, которая не ставится под вопрос, а к тому объяснению, которое дается ей некомпетентным и плохо осведомленным рассуждением. Мы должны решиться не допускать никакого объяснения, не опирающегося на подлинные доказательства. Пусть судят средства, которые мы употребили, с целью придать нашим доказательствам как можно больше строгости. Чтобы подчинить науке какой-то ряд фактов, недостаточно тщательно наблюдать их, описывать, классифицировать; но — что гораздо труднее — надо еще, по выражению Декарта, найти лазейку к их научности, т. е. обнаружить в них некоторый объективный элемент, дозволяющий точное определение и, если возможно, измерение. Мы постарались удовлетворить этому условию всякой науки. Читатели увидят, в частности, как мы изучили общественную солидарность по юридическим системам; как при изыскании причин мы устранили все, что слишком подвержено личным суждениям и субъективным оценкам. Целью этого было постичь некоторые факты социальной структуры, достаточно глубокие, чтобы быть объектами разума и, следовательно, науки. В то же время мы поставили себе правилом отказаться от метода, часто практикуемого социологами, которые для доказательства своего утверждения ограничиваются тем, что беспорядочно и наудачу приводят более или менее значительное число благоприятных фактов, не заботясь о фактах, им противоречащих. Мы старались произвести настоящие опыты, т. е. методические сравнения. Тем не менее понятно, что, какие бы предосторожности ни принимались, такие попытки могут быть еще весьма несовершенными. Но, как бы они ни были несовершенны, мы считаем, что необходимо их предпринимать. Ведь есть только одно средство создать науку — именно дерзнуть на это, но только опираясь на метод. Бесспорно, это невозможно предпринять, раз нет налицо никакого сырого материала. Но, с другой стороны, обманываются пустой надеждой, когда думают, что лучший способ подготовить пришествие науки — это сначала накоплять терпеливо все те материалы, которыми она воспользуется: знать, в чем она нуждается, можно только тогда, когда она уже имеет некоторое осознание самой себя и своих потребностей, следовательно, когда она существует. Что касается вопроса, положившего начало этому труду, то это вопрос об отношении между индивидуаль- пой личностью и социальной солидарностью. Как получается, что индивид, становясь все более автономным, в то же время сильнее зависит от общества? Как может индивид быть одновременно и более личностным, и более связанным? Ибо не подлежит сомнению, что оба эти движения, какими бы противоречивыми они ни казались, совершаются параллельно. Такова вставшая перед нами проблема. У нас сложилось представление о том, что разрешение этой мнимой антиномии кроется в изменении социальной солидарности, происходящем вследствие все большего развития разделения труда. Вот так мы и пришли к тому, чтобы сделать из разделения труда объект нашего исследования 35.