До сих пор мы изучали^разделение труда только как нормальное явление. Но, подооно всей иицкальным или, шире, всем биологическим, ГП^ШГОГ^1 ческие фпртйм^Кбторые необходимо проанализировать. Етгли' «' 1Тб|шальпом состоянии разделеншГ‘,ТруД5ГТТрт*тгз-~ водит социальную солидарность, то случается, однако, что оно имеет совсем отличные от этого или даже противоположные результаты. Важно исследовать, что застав- ^нт?т_ргп отклоняться т а ки м ~Жрапттгг го направления^ ибо, пока не установлено, что эти случаи носяТ'ТГйшючительный характер, можно было бы заподозрить, что их требует сама логика разделения труда. Кроме того, изучение отклоняющихся форм позволяет нам лучше определить условия существования нормального состояния. Когда мы узнаем обстоятельства, при которых разделение труда перестает порождать солидарность, мы будем лучше знать, что необходимо ему для полного проявления своего действия. Патология здесь, как и повсюду,— ценный помощник физиологии. Можно было бы пытаться поместить среди неправильных форм разделения труда профессию преступника и другие вредные профессии. Они представляют собой само отрицание солидарности и в то же время — специальные виды деятельности. Но, выражаясь точно, здесь нет разделения труда, а одна только простая, чистая дифференциация; оба эти термина не следует смешивать. Так, туберкулез, рак увеличивают разнообразие органических тканей, однако невозможно видеть в пих новой специализации биологических функций ,. Во всех таких случаях 1 Этого различия не делает Спенсер; для него, кажется, оба термина - сипонимы. Однако дезинтегрирующая дифференциация (рак, микроб, преступник) сильно отличается от той, которая концентрирует жизненные силы (разделение труда). т йет разделения общей футткций; внутри организма -- йи- дивидуалыюго или социального — образуется другой, который старается жить за счет первого. Здесь даже совсем нет функции, ибо какой-нибудь образ действия заслуживает этого имени только тогда, когда он сотрудни чает с другими в поддержании общей жизни. Этот вопрос, стало быть, пе входит в рамки нашего исследования. Мы сведем к трем типам исключительные формы изучаемого нами явления. Это не значит, что оно не имеет других патологических форм; но те, о которых мы будем говорить, самые важные и самые распространенные. I С первым случаем этого рода мы сталкиваемся в промышленных или торговых кризисах, в банкротствах, являющихся частичными нарушениями органической солидарности. В самом деле, они свидетельствуют, что в определенных частях организма некоторые общественные функции не приспособлены друг к другу. Но, 110 мере того как труд все более разделяется, эти явления, по-видимому, встречаются чаще, по крайней мере в некоторых случаях. С 1845 по 1869 г. банкротства во Франции увеличились на 70% 301. Невозможно приписывать этот факт расширению экономической жизни, так как предприятия скорее концентрировались, чем умножались. Антагонизм труда и капитала — другой, еще более яркий пример того же явления. По мере того как все больше специализируются промышленные занятия, вместо возрастания солидарности замечается обострение борьбы. В средние века работник повсюду живет вместе с хозяином, деля с иим труд «в той же лавке, за тем же станком» 302. Оба составляли часть одной и той же корпорации и вели одинаковое существование. «И тот и другой были почти равпы; кто прошел ученье, мог, по крайней мере, во многих ремеслах устроиться самостоятельно, если он имел необходимые для этого средства» 303. Таким образом, столкновения были абсолютным исключением. Начиная с XV в. положение вещей стало изменяться. «Цех более не общее убежище,— это исключительная собственность хозяев, которые сами вершат там все дела... С тех пор устанавливается глубокая демаркациоп- пая черта между мастерами и подмастерьями. Последние образовали особое сословие; они имели свои привычки, свои правила, свои независимые ассоциации» 304. Когда произошло это отделение, столкновений стало много. «Как только подмастерья сочли, что имеют основание быть недовольными, они устраивали стачку или поражали отлучением город, патрона, и все обязаны были подчиниться решению... Сила ассоциации дала рабочим возможность бороться равным оружием против своих патронов» 305. Однако положение вещей было тогда далеко от «того, какое мы видим теперь. Подмастерья восставали, чтобы получить большую плату или какое-нибудь другое изменение в условиях труда, но они ие считали патрона вечным врагом, которому повинуются по принуждению. Хотели заставить его уступить в одном пункте и этого энергично добивались, но борьба не была постоянной; мастерские ие заключали в себе двух враждебных рас: наши социалистические идеи были неизвестны» 306. Наконец, в XVII в. начинается третья фаза этой истории рабочих классов: появление крупной промышленности. Рабочий вполне отделяется от патропа. «Оп в некотором роде завербован. Каждый имеет свое занятие, и система разделения труда несколько прогрессирует. В мануфактуре Вап-Робе, в которой было занято 1692 рабочих, были особые мастерские для колесного, ножевого мастерства, для стирки, крашения, иабирапия основы, и даже сами ткацкие мастерские заключали в себе несколько видов рабочих, труд которых был совершенно различен» 307. Параллельно с возрастанием специализации учащаются бунты. «Малейшего повода к неудовольствию было достаточно, чтобы навлечь на какой-нибудь дом отлучение, и горе подмастерью, который бы ослушался решения общипы» 308. Достаточно хорошо известно, что с тех пор борьба только обострялась. Мы увидим, правда, в следующей главе, что эта натянутость социальных отношений отчасти происходит оттого, что рабочие классы пе согласны с созданными для них условиями, но слишком часто принимают их вынужденно, пе имея средств завоевать себе другие. Однако одно это принуждение пе может объяснить разбираемого явления. В самом деле, оно давит с одинаковой тяжестью на всех, обделенных судьбой, и, однако, это состояние постоянной вражды свойственно только промышленному миру. Кроме того, внутри этого мира оно одно и то же для всех рабочих. Но мелкая промышленность, где труд меиее разделен, представляет зрелище относительной гармонии между хозяином и рабочим309; только в крупной промышленности так остры эти междоусобицы. Значит, отчасти опи зависят от другой причины. В истории наук часто отмечалась другая иллюстрация того же явления. Вплоть до довольно позднего времени наука, не будучи очень разделена, могла почти вся быть предметом занятий одного человека. Поэтому ощущение ее единства было весьма живо. Частные истины, составлявшие ее, пе были ни так. многочисленны, пи так разнородны, чтоб нельзя было без труда заметить связь, соединявшую их в одну систему. Методы, будучи весьма общими, мало различались друг от друга, и легко можно было заметить общий ствол, начиная у которого они пезаметно расходились. Но, по мере того как специализация завладела научным трудом, каждый ученый стал все более замыкаться, не только в частной науке, но в особой категории проблем. Уже О. Конт жаловался, что в его время в ученом мире «весьма мало людей, охватывающих в своих концепциях всю совокупность хоть одной науки, представляющей, однако, в свою очередь, только часть великого целого. Большинство,— говорит он,— уже целиком ограничивается изолированным изучением более или менее обширпого раздела какой-нибудь науки, не особенно интересуясь отношением этих частных работ к общей системе позитивного знания» и. Но в этом случае наука, разорванная на множество детальных, не соединенных между собой исследований, пе образует уже единого целого. Что, может быть, лучше всего демонстрирует это отсутствие согласия и единства, так это столь распространенная теория, будто каждая частная наука имеет абсолютную ценность и будто ученый должен предаваться специальпым исследованиям, не интересуясь тем, служат ли они чему-нибудь и тяготеют ли куда-нибудь. «Это разделение интеллектуального труда,— говорит Шеффле,— дает серьез- иые основания опасаться, чтобы указанное возвращение нового алексапдризма снова не привело к крушению всякой науки» 310. II Серьезное значение указанным фактам придает то, что Р них иногда видят необходимое следствие разделения труда, как только оно перешло известную степепь развития. Утверждают, что в этом случае индивид, поглощенный своим занятием, перестает глядеть за пределы той маленькой сферы, где он действует. Оп изолируется в своей специальной деятельности; он пе замечает более сотрудников, запятых рядом с ним тем же делом; он даже совсем не имеет представления об этом общем деле. Разделение труда, стало быть, не может быть проведено слишком далеко, пе становясь источником дезинтеграции. «Так как всякое разложение,— говорит О. Копт,- неизбежно стремится вызвать соответствующее рассеяние, то основное распределение человеческих работ пе может не вызвать в пропорциональной степени индивидуальных расхождений, как интеллектуальных, так и моральных, совместное влияние которых требует в тон же мере постоянной дисциплины, способной предупреждать или непрестаппо сдерживать их несогласованное движение. В самом деле, если, с одной стороны, отделение социальных функций дает сильное, не достижимое никаким иным образом развитие духу частностей, то, с другой стороны, оно самопроизвольно стремится подавить дух общего или, по крайней мере, сильно воспрепятствовать ему. Подобным образом с моральной точки зрения каждый оказывается в тесной зависимости от массы и в то же время естественно отталкивается от пее собственным движением своей специальной деятельности, постоянно призывающей его к его частному интересу, настоящее отношение которого к общественному интересу он замечает только смутно... Таким образом, тот же самый принцип, который один только дал возможность развитию и расширению общества, угрожает, с другой стороны, разложить его на массу несвязанных корпораций, которые кажутся принадлежащими почти к различным видам» ,3. Эспииас выражается почти в тех же словах: «Разделение,— говорит оп,— это рассеяние» 311. Итак, разделение труда оказывает в силу самой своей природы разлагающее действие, которое особенно заметно там, где функции весьма специализированны. Конт, однако, не заключил из своего принципа, что должно возвратить общества к тому, что он сам называет веком общности, т. е. к тому состоянию неразличимости н однородности, которое было их отправной точкой. Разнообразие функций полезно и необходимо; но так как единство, которое не менее необходимо, не появляется из него стихийно, то забота об осуществлении и сохранении его должна составить в общественном организме специальную функцию, представляемую независимым органом. Этот орган — государство или правительство. «Общественное назначение правительства,— говорит Конт,— мне кажется, состоит главным образом в том, чтобы сдерживать и предупреждать, насколько возможно, эту фатальную наклонность к фундаментальному рассеянию идей, чувств, интересов,— неизбежный результат самого принципа человеческого развития, которое, если оно сможет беспрепятственно следовать своему естественному движению, неизбежно в конце концов остановит социальный прогресс во всех важных отношениях. Эта концепция составляет, в моих глазах, первую положительную и рациональную основу элементарной и абстрактной теории собственно правительства, рассматриваемого в его благороднейшем и полнейшем научном значении, т. е. как характеризуемого, вообще, универсальной необходимой реакцией, вначале стихийной, а затем отрегулировапной реакцией целого на части. Очевидно действительно, что единственное реальное средство помешать полному рассеянию состоит в том, чтобы сделать из этой неизбежной реакции новую специальную функцию, способную подобающим образом вмешиваться в обычное исполнение всех различных функций общественной экономии, чтобы непрерывно будить мысль о целом и чувство общей солидарности» 15. То, что государство представляет собой для общества в целом, тем философия должна быть для пауки. Так как разнообразие наук стремится разрушить единство знания, то необходимо возложить на новую науку обязанность восстановить его. Поскольку исследование подробностей заставляет нас терять из виду человеческое познание в целом, то необходимо установить особую систему исследований, чтобы найти это целое и сделать его ощутимым. Другими словами, «из изучения научных обобщений нужно сделать еще одну большую специальность. Пусть новый класс ученых, подготовленных для этого подходящим воспитанием, не занимаясь специальными исследованиями какой-нибудь частной ветви естественной философии, занимается только (рассматривая различные положительные науки в теперешнем их состоянии) тем, чтобы точно определить дух каждой из них, чтобы найти все отношения и связи, чтобы резюмировать, если возможно, все их отдельные принципы в самом незначительном числе общих принципов.., и разделение труда в науках сможет продвигаться без всякой опасности настолько далеко, насколько этого потребует развитие различных видов зпания» 312. Мы сами показали, что правительственный орган развивается вместе с разделением труда, развивается не для того, чтобы составить ему противовес, но в силу механической необходимости313. Поскольку там, где функции основательно разделены, органы тесно взаимосвязаны, то все, что затрагивает один орган, затрагивает и другие, и социальные факты легче приобретают общий интерес. В то же время в силу исчезновения сегментарного типа они легче распространяются на всем пространстве одной и той же ткапи или одного органа. Благодаря этому имеется больше фактов, прямо отражающихся в управляющем органе, функциональная деятельность которого от более частого применепия увеличивается, равно как и объем его. Но его сфера деятельности пе простирается дальше. Но под этой общей и поверхностной жизиыо есть внутренняя — мир органов, которые, не будучи вполне независимыми от первого, функционируют, однако, без его вмешательства, не доходя даже до его сознания, но крайней мере в нормальном состоянии. Они избавлены от его воздействия, так как он слишком далек от них. Правительство не может каждое мгновение регулировать условия различных экономических рынков, не может определять цены вещей и услуг или устанавливать производство пропорционально нуждам потребления и т. д. Веб эти практические проблемы содержат массу детален, связаны с тысячами частных обстоятельств, которые известны только находящимся совсем близко к ним лицам. Тем более правительство не может приспособить эти функции друг к другу и заставить их сотрудничать гармонически, если они пе сотрудничают сами по себе. Значит, если разделение труда оказывает приписываемое ему рассеивающее действие, то оно должно без сопротивления развиваться в этой части общества, так как никакое препятствие пе может здесь сдержать его. Однако единство организованных обществ, как и всякого организма, создается самопроизвольным консенсусом частей, это та внутренняя солидарность, которая не менее необходима, чем регулирующее действие высших цептров, и которая представляет даже его необходимое условие; ибо они только переводят ее на другой язык и, так сказать, освящают ее. Так, мозг не создает единство организма, он выражает и венчает его. Говорят о необходимости воздействия целого на части; но нужно предварительно, чтобы это целое существовало, т. е. части должны быть уже солидарны между собой, чтобы целое стало сознавать себя и воздействовало как таковое. Мы, стало быть, должны были бы видеть, что по мере разделения труда происходит своего рода прогрессивное разложение не в таких-то и таких-то пунктах, но на всем пространстве общества, между тем как в действительности мы наблюдаем все увеличивающуюся концентрацию. Но, скажут, нет необходимости входить во все эти подробности. Достаточно напоминать повсюду, где это необходимо, «дух целого и чувство общей солидарности», а это может делать только правительство. Это верно, но такое воздействие носит слишком общий характер, чтоб оно могло обеспечить сотрудничество социальных функций, если оно пе осуществляется само собой. О чем действительно идет речь? О том, чтобы дать почувствовать каждому индивиду, что он пе самодовлеющее целое, а составляет часть целого, от которого зависит? Но такое представление, абстрактное, неясное и непостоянное, как все сложные представления, не имеет никакой силы в сравнении с живыми, конкретными представлениями, которые постоянно вызывает у каждого из нас его профессиональная деятельность. Значит, если последняя имеет приписываемые ей следствия, если занятия, заполняющие нашу повседневную жизнь, стремятся оторвать нас от социальной группы, к которой мы принадлежим, то пред- етавлепис, пробуждающееся только по временам и занимающее только незначительную часть поля сознания, никогда пе в состоянии будет удержать нас в этой группе. Чтобы ощущение состояния зависимости, в котором мы находимся, было плодотворно, необходимо, чтоб оно было непрерывно, а быть таким оно может, только будучи связано с самой деятельностью каждой специальной функции. Но тогда специализация не производила бы тех последствий, в которых ее обвиняют. Или, может, правительственное действие будет иметь целыо поддерживать среди профессий некоторое моральное однообразие, препятствовать тому, чтобы «социальные эмоции, постепенно концентрируемые у индивидов одной и той же профессии, не становились там все более чуждыми другим классам за отсутствием достаточного сходства правов и мыслей?» 314. Но это однообразие не может сохраняться силой и вопреки природе вещей. Функциональное разнообразие влечет за собой моральное, которого ничто не может предупредить; одно неизбежно возрастает вместе с другим. Мы, впрочем, знаем, почему эти два явлепия развиваются параллельно. Коллективные чувства все более бессильны сдерживать центробежные тенденции, которые, как думают, порождаются разделением труда; ибо, с одной стороны, эти тенденции увеличиваются по мере усиления разделения труда, а с другой — сами коллективные чувства в то же время ослабевают. По той же причине философия все более неспособна обеспечивать единство науки. Пока один и тот же человек мог одновременно заниматься различными науками, возможно было приобрести знания, необходимые для восстановления их единства. Но, по мере того как они специализируются, эти громадные синтезы превращаются лишь в скороспелые обобщения, так как становится все более невозможно для одного человеческого ума иметь достаточно точное знание бесчисленной массы явлений, законов, гипотез, которую они (т. е. обобщения) должны резюмировать. «Иптересно было бы узнать,— справедливо говорит Рибо,— чем сможет быть философия как общая концепция мира, когда частные науки, вследствие возрастающей своей сложности, станут недоступными в подробностях и философы должны будут ограничиваться познанием наиболее общих результатов, познанием, неизбежно поверхностным» 315. Конечно, есть некоторое основание считать чрезмерной надменность ученого, который, замкнувшись в своих специальных исследованиях, отказывается от всякого постороннего контроля. Однако верно и то, что для того, чтобы иметь хоть какое-то представление о науке, нужно практически заниматься ею и, так сказать, пережить ее. На самом деле вся она не состоит из нескольких окончательно доказанных положений. Наряду с этой действительной и осуществившейся наукой есть другая, конкретная и живая, которая отчасти еще сама себя не знает и себя ищет. Наряду с достигнутыми результатами есть надежды, привычки, инстинкты, потребности, предчувствия, столь неясные, что нельзя их выразить словами, и столь, однако, могущественные, что опи иногда господствуют над всей жизнью ученого. Все это тоже наука; это даже лучшая и большая часть ее, ибо открытые истины составляют незначительную часть тех, которые еще остается открыть, а с другой стороны, чтобы понять весь смысл первых и все, что в них сконденсировано, нужно увидеть научную жизнь вблизи, когда она еще в свободном состоянии, т. е. прежде чем она приняла твердую форму определенных положений. Иначе будут владеть ее буквой, а не духом. Всякая наука имеет, так сказать, душу, которая живет в сознании ученых. Только часть этой души облекается в плоть и осязаемые формы. Выражающие ее формулы, будучи общими, легко передаются. Но не так обстоит дело с другой частью науки, не выраженной никаким внешним символом. Здесь все лично и должно быть приобретено личным опытом. Чтобы иметь тут свою долю, нужно приняться за дело и обратиться непосредственно к фактам. По Конту, для обеспечения единства науки достаточно, чтобы методы были объединены 20; но именно методы труднее всего привести к единству. Так как они внутренне присущи самим наукам, так как невозможно полностью выделить их из свода установленных истин, чтобы кодифицировать их особо, то невозможно познать их, не имея с ними практически дела. Но в настоящее время одному и тому же человеку невозможно заниматься множеством наук. Поэтому крупные обобщения могут основываться только на довольно беглом обзоре явлений. Если, кроме того, представить себе, как медленно и с какими терпеливыми предосторожностями учепые обыкновенно приходят к открытию даже самых частных НСТЙЙ, ТА ЙОПЯТПО будет*, что эти как бы импровизированные дисциплины должны иметь на них весьма слабое влпяпие. Но какова бы пи была ценность этих философских обобщений, паука не сможет найти в них необходимого ей единства. Они выражают то, что есть общего между науками, законами, частными методами, но наряду со сходствами есть и несходства, которые остается интегрировать. Часто говорят, что общее содержит в потенциальном состоянии резюмируемые им частные факты,— но это выражение неточно. Общее содержит только то, что в них есть общего. Но в мире нет и двух явлений, сходных между собой, как бы просты они пи были. Вот почему всякое общее положение оставляет нетронутой часть материала, который оно должно охватить. Невозможно выразить конкретные черты и отличительные свойства вещей в одпой безличной и однородной формуле. Пока сходства превосходят различия, их достаточно, чтобы интегрировать сближаемые таким ’ образом представления; диссонансы деталей исчезают в гармонии целого. Наоборот, по мере того как различия становятся многочисленнее, связь становится неустойчивей, и необходимо укрепить ее другими средствами. Представим себе возрастающее многообразие специальных наук с их теоремами, законами, аксиомами, предположениями, методами — тогда мы поймем, что короткая и простая формула, как, например, закон эволюции, не может интегрировать столь поразительную массу сложных явлений. Если даже эти общие точки зрения точно применимы к действительности, то объясняемая ими часть ее составляет весьма немного сравнительно с тем, что они оставляют необъясненным. Значит, пе этим путем удастся когда-нибудь вырвать положительные науки из их изолированности. Между детальными исследованиями, питающими нх, и такими синтезами — расстояние слишком велико. Связь, соединяющая эти два вида познания, слишком тонка и слаба, и следовательно, если частные науки могут осознать свое взаимное единство только внутри заключающей их в себе философии, то чувство, которое они будут иметь об этом единстве, будет всегда слишком неясным, чтобы быть плодотворным. Философия — это как бы коллективное сознание науки, и здесь, как и повсюду, роль коллективного сознания уменьшается с усилением разделения труда. Ill Хотя О. Коит заметил, что разделение труда — источник солидарности, но он, по-видимому, не заметил, что это солидарность sui generis, мало-помалу становящаяся на место той, которую порождают социальные сходства. Вот почему, замечая, что последние исчезли там, где функции очень специализированны, он увидел в этом исчезновении болезненное явление, угрозу для общественной связи, вызванную чрезмерной специализацией. Таким образом он объяснил факты некоординированности, сопровождающие иногда развитие разделения труда. Но так как мы установили, что ослабление коллективного сознания — нормальное явление, то мы не можем рассматривать его как причину изучаемых нами ненормальных фактов. Если в некоторых случаях органическая солидарность — не все то, чем она должна быть, то это, конечно, не потому, что механическая солидарность потеряла почву, но потому, что не реализовались еще все условия существования первой. Мы знаем в самом деле, что повсюду, где ее наблюдают, встречают в то же время достаточно развитую регламентацию, определяющую взаимные отношения функций 21. Для существования органической солидарности недостаточно, чтобы была система органов, необходимых друг другу и ощущающих в целом свою солидарность. Нужно еще, чтобы способ, которым они должны сотрудничать, был определен заранее если не для всех возможных случаев, то, по крайней мере, для наиболее распространенных. Иначе приходилось бы постоянно прибегать к непрестанной борьбе, чтобы органы могли приходить в равновесие, ибо условия этого равновесия могут быть найдены только беспорядочными попытками, в которых каждая сторона видит в другой почти в той же мере противника, как и сотрудника. Эти конфликты повторялись бы без конца; следовательно, солидарность была бы только в потенциальном состоянии, если бы приходилось в каждом частном случае снова спорить о взаимных обязанностях. Можно сказать, что существуют договоры. Но, во-первых, не все общественные отношения способны принять эту юридическую форму. Мы знаем, кроме того, что договор недостаточен сам по себе, что он предполагает регламентацию, которая расширяется и усложняется вместе с самим существованием договоров. Притом связи, имеющие это происхождение, всегда кратковременны. Договор — это только перемирие, и довольно непрочное; он прекращает враждебность только на время. Как бы точна ни была регламентация, опа всегда оставит свободное место для многих разногласий. Но не необходимо, и даже невозможно, чтобы общественная жизнь обходилась без борьбы. Роль солидарности — не уничтожение конкуренции, но ее укрощение. Впрочем, в нормальном состоянии эти правила сами выделяются из разделения труда; они как бы продолжение его. Конечно, если бы оно сближало только индивидов, соединившихся на некоторое время с целью обмена личными услугами, то оно не смогло бы породить никакого регулирующего действия. Но оно сближает функции, т. е. определенные способы действия, одинаково повторяющиеся при данных обстоятельствах, так как они зависят от общих и постоянных условий социальной жизни. Отношения, завязывающиеся между этими функциями, не могут, стало быть, пе достичь той же степени устойчивости и регулярности. Существуют определенные способы воздействия друг на друга, которые, оказавшись более сообразным^ с природой вещей, повторяются чаще и становятся привычками; привычки затем, по мере того как они становятся сильнее, превращаются в правила поведения. Прошлое предопределяет будущее. Другими словами, существует известный отдел прав и обязанностей, устанавливаемый обычаем и становящийся в конце концов обязательным. Правило, стало быть, не создает состояние взаимной зависимости, в котором находятся солидарные органы, но только выражает его определенным и ясным образом в функции данной ситуации. Точно так же нервная система не только не господствует над эволюцией организма, как это думали прежде, но, наоборот, вытекает из нее316. Нервные нити — вероятно, не что иное, как линии прохода, по которым следовали волны движений и возбуждений, обменивавшихся различными органами. Это каналы, которые сама себе вырыла жизнь, постоянно двигаясь в одном направлении, и нервные узлы — это только места пересечения нескольких таких линий317. Некоторые моралисты, ие заметив этой стороны явления, обвиняли разделение труда в том, что оно не производит подлинной солидарности. Они видели в нем только частные обмены, кратковременные комбинации, без прошлого и будущего, где индивид предоставлен самому себе. Они не заметили той медленной работы по консолидации, той сети связей, которая мало-помалу сплетается сама по себе и которая делает из органической солидарности нечто постоянное. Но во всех описанных нами выше случаях эта регламентация или не существует, или не связана со степенью развития разделения труда. В настоящее время нет более правил, определяющих число экономических предприятий; в каждой отрасли индустрии производство не регламентировано настолько, чтобы оставаться точно на уровне потребления. Мы, впрочем, не хотим извлечь из этого факта никакого практического вывода; мы не утверждаем, что необходимо ограничительное законодательство; мы не думаем здесь взвешивать выгоды и невыгоды его. Верно одно — что это отсутствие регламентации мешает правильной гармонии функций. Экономисты, правда, доказывают, что эта гармония восстанавливается сама по себе, благодаря повышению или понижению цен, которые в соответствии с потребностями ускоряют или замедляют производство. Но во всяком случае оно восстанавливается таким образом только после нарушений равновесия и более или менее продолжительных пертурбаций. С другой стороны, эти пертурбации, естественно, тем чаще, чем функции более специализированны; ибо, чем организация сложней, тем сильнее дает себя чувствовать необходимость обширной регламентации. Отношения капитала и труда остаются до сих пор в том же состоянии юридической неопределенности. Договор найма услуг занимает в наших кодексах весьма незначительное место, особенпо если вспомнить о сложности и разнообразии отношений, которые он призван регулировать. Впрочем, нет необходимости настаивать на пробеле, который теперь все народы ощущают и пытаются заполнить 318. Правила метода для науки — то же, что правовые и нравственные правила — для поведения; они управляют мыслями ученого так же, как последние управляют действиями людей. Но если каждая паука имеет свой метод, то осуществляемый им порядок — чисто внутренний. Он координирует поступки ученых, занимающихся одной и той же наукой, а не их отношения с тем, что лежит вовне. Мало есть дисциплин, соединяющих усилия различных наук для общей цели. Это особепно верно относительно моральных и социальных наук, ибо математические, физико-химические и даже биологические науки, по-видимому, не чужды друг другу до такой степени. Юрист, психолог, антрополог, экономист, статистик, лингвист, историк приступают к своим исследованиям так, как если бы различные изучаемые ими ряды фактов составляли независимые миры. В действительности же они проникают друг в друга со всех сторон; следовательно, то же самое должно быть с соответствующими науками. Вот откуда берется анархия, которую отмечали (впрочем, не без преувеличения) в науке вообще, но которая особенно дает себя знать в этих именно науках. Они действительно представляют собой некое нагромождение разделенных, не сотрудничающих между собой частей. Если же они образуют целое без единства, то ие потому, что они не имеют достаточного ощущения своего сходства, а потому, что опи не организованы. Эти различные примеры — разновидности одного и того же вида. Если разделение труда во всех этих случаях не производит солидарность, то потому, что отношения органов не регламентируются, потому, что они находятся в состоянии аномии. Но откуда берется эго состояние? Так как совокупность правил есть определенная форма, которую со временем принимают отношения, устанавливающиеся стихийно между социальными функциями, то можно сказать a priori, что состояние аномии невозможно повсюду, где солидарные органы находятся в достаточно тесном и продолжительном соприкосновении. Действительно, соприкасаясь, они легко предупреждаются в каждом случае о потребности друг в друге и, следовательно, обладают живым и непрерывным ощущением своей взаимной зависимости. Так как по той же причине обмены между ними происходят легко, то опи совершаются часто; будучи регулярными, они регулируются сами собой, и время мало-помалу завершает дело консолидации. Наконец, поскольку малейшие реакции могут быть замечены всеми сторонами, то образующиеся таким образом правила носят отпечаток этого, т. е. они предвидят и устанавливают вплоть до подробностей условия равновесия. Но если, наоборот, между ними оказывается некая непроницаемая, непрозрачная среда, то только воздействия определенной интенсивности могут сообщаться от одного к другому. Отношения, будучи редкими, не повторяются настолько часто, чтобы прочно установиться; с ка я; дым разом начинаются новые попытки. Линии прохода, по которым следуют волны движения, пе могут быть вырыты, так как сами эти волны слишком часто прерываются. Если же какие-нибудь правила все-таки установятся, то они будут носить общий и расплывчатый характер, ибо при этих условиях могут определиться только самые общие контуры явлений. То же самое произойдет, если соприкосновения, будучи достаточно значительными, недостаточно продолжительны319. Вообще это условие осуществляется самим ходом вещей; ибо функция может разделиться между двумя или несколькими частями организма только в том случае, если последние более или менее активно соприкасаются. Кроме того, если труд разделился, то, поскольку они нуждаются друг в друге, они, естественно, стремятся уменьшить отделяющее их расстояние. Вот почему, по мере того как мы поднимаемся по лестнице животного мира, мы замечаем, как органы сближаются и, по выражению Спенсера, проникают в щели друг друга. Но вследствие стечения исключительных обстоятельств может произойти совсем иначе. Именно это и произошло в занимающих нас случаях. Пока сегментарный тип резко выражен, существует почти столько же экономических рынков, сколько различных сегментов; следовательно, каждый из них весьма ограничен. Производители, находясь вблизи потребителей, могут легко выяснить объем потребностей, требующих удовлетворения. Равновесие, стало быть, устанавливается без труда, и производство регулируется само собой. Наоборот, по мере того как развивается организованный тип общества, взаимное тфопикповенне сегментов влечет за собой слияние рынков в одни рынок, охватывающий почти все общество. Он простирается даже дальше и стремится стать универсальным, так йай границы, разделяющие Элроды, исчезают одновременно с теми границами, которые разделяли сегменты каждого нз нпх. Из этого вытекает, что каждая отрасль промышленности производит продукцию для потребителей, разбросанных по всей стране или даже по всему миру. Соприкосновение, значит, уже недостаточное. Производитель не может более охватить рынок взглядом или даже мыслью. Он не может представить себе границы его, так как он, так сказать, безграничен. Следовательно, производство лишено узды, правила; оно может только ощупывать наугад, и нет ничего удивительного, что в процессе этого ощупывания мера нарушается то в одном направлении, то в^цругом. Отсюда вытекают кризисы, периодически нарушающие экономические функции. Увеличение банкротств, т. е. местных, ограниченных кризисов, по всей вероятности, следствие той же причины. По мере того как расширяется рыпок, появляется крупная промышленность. Опа имеет своим следствием изменение отношений между хозяевами и рабочими. Большее истощение нервной системы вместе с заражающим влиянием крупных агломераций увеличивает потребности последних. Машинная работа заменяет человеческую; мануфактурная — работу в мелких мастерских. Рабочий завербован, отнят на целый день у своей семьи; он живет, все более отдаляясь от того, у кого работает, и т. д. Эти новые условия индустриальной жизни требуют, естественно, повой организации. Но так как эти преобразования совершились чрезвычайно быстро, то конфликтующие интересы не имели еще времени прийти в равновесие 320. Наконец, вышеуказанное состояние социальных и моральных наук объясняется тем, что они последними вступили в круг позитивных наук. Действительно, не прошло и столетия, как эта повая область явлений стала предметом научного исследования. Ученые располагались в ней одни здесь, другие там, сообразно их личным склонностям. Разбросанные по этой обширпой поверхности, они до последнего времени оставались слишком удаленными друг от друга, чтобы замечать все связывающие их узы. IIo уже в силу только того, что они будут продолжать свои исследования все далее от исходных, отправных точек, они в конце концов неизбежно встретятся и, следовательно, осознают свою солидарность. Единство науки образуется, таким образом, само собой; не отвлеченное единство формулы, слишком узкое вдобавок для той массы явлений, которую она должна охватить, по живое единство органического целого. Для того чтобы наука была единой, нет необходимости, чтоб она заключалась целиком в поле зрения одного и того же сознания. Это, впрочем, и невозможно; достаточно, чтобы все занимающиеся ею чувствовали, что сотрудничают в одном и том же деле. Предыдущее лишает всякого основания один из наиболее серьезных упреков, сделанных разделению труда. Часто обвиняли его в том, что оно умаляет личность, низводя ее к роли машины. Действительно, если человек ие знает, чему служат операции, которых от него требуют, если он не связывает их ни с какой целью, то оп неизбежно будет исполнять их рутинным образом. Каждый день он повторяет одни и те же движения с монотонной регулярностью, не интересуясь ими и не понимая их. Это уже не живая клетка живого организма, непрерывно вибрирующая при соприкосновении с соседними клетками, действующая на них и отвечающая, в свою очередь, на их действия, вытягивающаяся, сокращающаяся, видоизменяющаяся сообразно потребностям и обстоятельствам. Это — лишь инертное колесо, приводимое в действие внешней силой и движущееся постоянно в одном направлении и одним и тем же образом. Как бы себе ни представляли правственный идеал, невозможно, очевидно, оставаться равнодушным при таком унижении человеческой природы. Если нравственность имеет целью совершенствование личности, опа не может допустить таких гибельпых воздействий на индивида. Если же она имеет целью общество, она не может дать иссякнуть самому источнику общественной жизни, ибо зло угрожает пе только экономическим функциям, по всем общественным функциям, как бы высоки опи ни были. «Если,— говорит О. Конт,— в материальном плане часто справедливо жалели рабочего, занятого в течение всей своей жизни исключительно изготовлением рукояток от ножей или булавочных головок, то здравая философия, по существу, ие менее должна жалеть в интеллектуальном плане исключительное и непрерывное употребление че ловеческого мозга на решение нескольких уравнений и классифицирование нескольких насекомых: нравственный результат в обоих случаях, к сожалению, весьма сходен» 27. Иногда в качестве противодействия предлагают давать рабочим помимо специальных и технических сведений общее образование. Предположим даже, что можно было бы таким образом загладить некоторые из вредных последствий, приписываемых разделению труда; это, однако, не средство предупредить их. Разделение труда не изменяет своей природы оттого, что ему предпосылают общее образование. Хорошо, конечно, чтобы рабочий был в состоянии интересоваться искусством, литературой и т. д.; но тем не менее остается дурным то, что весь день с ним обращались как с машиной. Кто, кроме того, не знает, что два эти рода существования слишком противоположны, чтобы они могли примириться и соединиться в одном и том же человеке? Если привыкнуть к широким горизонтам и точкам зрения, к прекрасным обобщениям, то невозможно терпеливо замыкаться в узких границах специальной задачи. Такое лекарство делает специализацию безвредной, только сделав ее невыносимой и, следовательно, более или менее невозможной. Противоречие устраняется тем, что, вопреки обычному мнению, разделение труда не производит этих следствий необходимо по своей природе, но только в исключительных и ненормальных обстоятельствах. Чтобы оно могло развиваться без этого гибельного влияния на человеческий дух, нет необходимости умерять его противоположным ему фактором; необходимо и достаточно, чтобы оно было самим собой, чтобы ничто извне пе извращало его. Нормально каждая специальная функция требует, чтоб индивид не замыкался в пей совсем, но чтобы он поддерживал постоянные связи с соседними функциями, осознавал их нужды, происходящие в них изменения и т. д. Разделение труда предполагает, что работник не только не занят исключительно своим занятием, по что он не теряет из виду своих непосредственных сотрудников, воздействует на них и испытывает их воздействие. Он, таким образом, не машина, повторяющая движения, направление которых он не понимает. Он знает, что они направляются куда-то, к цели, которую оп различает более или менее ясно. Он чувствует, что он служит чему- то. Для этого пет необходимости, чтобы он охватывал обширные области социального горизонта; ему достаточно воспринимать его настолько, чтобы понять, что его действия имеют цель вне их самих. Тогда, как бы специальна, как бы однообразна пи была его деятельности, это деятельность разумного существа, так как она имеет смысл, и он знает его. Экономисты пе оставили бы в тени этой существенной черты разделения труда и, следовательно, не подвергли бы его этому незаслуженному упреку, если бы не сводили его роль к тому, чтобы быть орудием общественного дохода, увеличения производительности социальных сил, если бы они видели, что оно прежде всего — источник солидарности. *