Глава 7 Законы природы
1. В предыдущей части этой книги мы рассмотрели влияние, оказанное на социальное развитие европейских народов платонистским и христианским учениями о человеческой душе. Во второй части я надеюсь показать влияние на европейскую культуру, оказанное научными и более общими космологическими идеями, возникающими в этом процессе.
Для этого мне не понадобится привлекать всю историю науки.
Я ограничусь наиболее общими идеями, составляющими основу развития всей науки. Я имею в виду понятия Отвлеченного Мышления (Speculation) и Учености (Scholarship), а также различные понятия Порядка Природы или самой Природы. Одним словом, предметом моего анализа станут космологи, как древние, так и современные, взятые вместе с такими методами, как абстрактно-спекулятивные, научные, которые применялись в создании этих космологических учений. О частностях этих учений мы будем говорить только тогда, когда нам потребуется привести примеры конкретизации общих идей в историческом ходе развития западной культуры.Цивилизация современной Европы и современной Америки берет начало у народов, селившихся на территориях, граничивших с Восточным Средиземноморьем. Как было показано в предыдущих главах, Греция и Палестина были теми регионами, где впервые были сформулированы идеи о сущности человеческой природы. Исследуя историческое развитие науки, к этим двум странам мы должны прибавить Египет. Именно эти три страны являются прямыми предшественниками нашей современной цивилизации.
Конечно, цивилизация имела и более раннюю историю. В ее развитие внесли свой вклад Месопотамия, Крит, Финикия, а также Индия и Китай. Но о какой бы научной или религиозной ценности современной жизни мы ни говорили, она унаследована нами от этих трех стран: Египта, Греции и Палестины. Египет дал зрелую технологию, возникшую за трехтысячелетнюю историю этой цивилизации, Палестина—законченную религиозную космологию, Греция — ясные и строгие обобщения мысли, ведущие к философии и науке.
Печать логической ясности лежит и на прекрасном наследии древних греков — их искусстве и литературе. В каждой греческой статуе мы видим сплав красоты с правильностью геометрической формы; каждое произведение греческой драматургии—это исследование хитросплетений событий, вытекающих из природной необходимости, с духовными переживаниями, следующими из нравственного мироощущения.«Можешь ли ты исследованием найти Бога?» (Иов, 11,7) — так мог сказать правоверный еврей, но не грек. Стремление понять то величайшее, что поддерживает порядок Вселенной, вело греческих мыслителей к той вершине, на которой Платон и Аристотель создали тот комплекс идей высшей общности, какой стал неиссякаемым источником западной мысли. Работа эта была завершена как раз вовремя. Еще при жизни Аристотеля политические и культурные барьеры уже рушились; последующее развитие эллинизма в Александрии и в других городах соединило в себе элементы культуры греков, египтян, семитов и смешанных народов Сирии и Малой Азии. Беспечная вера в прозрачность глубинной сущности вещей, постигаемой счастливым озарением отвлеченного мышления, была навсегда утрачена. Человеку попроще оставалось довольствоваться скучной однозначностью познаний в ограниченной области, приобретаемых с помощью специальных наук; более изощренные умы находили особое величие в идее, согласно которой основы мироздания скрыты непроницаемой пеленой. Они представляли Бога по своему образу и подобию и приписывали ему осуждение всяческих попыток понять то, что выходило за рамки предписанных канонов. Сатана стал олицетворением гре- ховного интеллекта, посягнувшего на разумение своего Создателя. Это было падение греческого духа.
2. Прогресс человечества идет окольными путями. Переход от блестящей эллинской эпохи, последним периодом которой стали Афины, к эпохе эллинизма, интеллектуальной столицей которого была Александрия, дал новое направление развитию созидательного гения. Возникли специальные науки. Были заложены их основы, разработаны методы, получены соответствующие выводы.
Обучение приобрело постоянный характер. Оно приобрело методологию и доверено университетским профессорам современного типа. Доктора медицины, математики, астрономы, грамматики, теологи в течение более чем шести веков преобладали в учебных заведениях Александрии, создавая учебники и трактаты, упражнялись в спорах и догматических определениях. На место Литературы пришла Грамматика, на место Отвлеченного мышления— ученая Традиция.Эти люди превратили обучение в нечто житейски- обычное. Но они же спасли его. Их труды пережили две грандиозные революции в религии: возникновение христианства и магометанства. Традиционная ученость дала этим религиям их философские теологии. Она же наделила их ересями и ортодоксией.
В Западной Римской империи христианская церковь, обладающая наследием эллинистической мысли, овладела умами победивших варваров и цивилизовала Западную Европу вплоть до берегов Арктики. В Южном Средиземноморье магометанские завоеватели усвоили эллинистическую мысль, окрашенную мышлением арабов, евреев, персов — от Африки до Испании. Благодаря испанцам магометанская и еврейская культуры вступили в соприкосновение с христианской формой александрийской культуры. Это слияние дало великолепный расцвет христианской схоластики XIII в., а в XVII в.— Спинозу.
Если древнеэллинской культуре свойственна блестящая смелость отвлеченного мышления и рационального анализа, то эллинистическая Александрия была средоточием тщательной целенаправленности частных исследований по отдельным дисциплинам. Великие александрийцы могли вещать истину или заблуждаться: Евклид мог стать или не стать создателем логически непротиворечивой системы геометрии, Птолемеева доктрина небесных движений могла быть истинной или ложной. Афанасий прямо противоречил Арию, а Кирилл — Несторию. Теологические дебаты в Александрии можно сравнить со спорами современных математических физиков о природе атома. Темы этих споров кое в чем различались, но методы и люди были одинаковы.
Было бы бессмысленной глупостью рассуждать о Платоне, задавая вопрос, был ли он прав или ошибался, точно в том же смысле, в каком можно было бы отнести этот вопрос к александрийцам.
Когда в руках какого-либо знаменитого исследователя Платон превращается в респектабельного профессора, от которого требуется изложение последовательной системы взглядов, мы сразу же обнаруживаем, что в ряде своих диалогов Платон высказывал суждения, которые по отношению к его учению выступают как самая настоящая ересь. Это похоже на то, как если бы Птолемей включил в свои труды рассуждения Аристарха или Афанасий согласился с богохульством Ария.Речь здесь идет не о той банальной истине, что люди могут менять свои взгляды с течением времени или из-за приобретения или утраты каких-либо знаний. Важно то, каким образом они отстаивают свои взгляды и как они оценивают различные типы утверждений. Св. Августин изменял свои воззрения. Он не только раскрыл перед всеми грядущими поколениями трагическую напряженность чувства, связанного с этим изменением, но и посвятил свою жизнь тому, чтобы выразить свое новое учение наиболее точным образом. Он оставался платоником, и его интерес к учению о Благодати был платоновским интересом к точному выражению идеи о том, как конечная человеческая жизнь может быть причастна Божественному Совершенству. Он сослужил великую услугу цивилизации тем, что дал Западной Европе точные определения, связанные с этой темой, как раз перед нашествием варваров. Благодаря ему западное христианство сохранило свое цивилизующее воздействие, а не выродилось в еретическое суеверие абиссинского типа. Но его отношение к собственным учениям было совершенно иным, чем у Платона. Вот некоторые высказывания Платона о своих собственных идеях: «Не удивляйся, Сократ, если мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как боги и рождение Вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной точности и непротиворечивости. Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий, и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего»1.
Или вот такой вопрос, который задает Чужеземец Теэтету: «Быть может, они окажутся в затруднении.
Однако, если что-либо подобное случится, смотри, захотят ли они признать и согласиться с выдвинутым нами положением относительно бытия — что оно таково?»2Можем ли мы представить Августина, учтиво приглашающего Пелагия согласиться с «выдвинутым положением относительно Милосердия»? Конечно, мы могли бы найти у Платона, в особенности в «Законах», такие пассажи, которые могли бы послужить оправданию всех гонений на атеистов, позорным пятном легших на историю Европы. Но приведенные выше отрывки передают общую настроенность платоновских диалогов, направленную на точное выражение отвлеченных идей.
3. Во многих отношениях Аристотель и Эпикур предвосхитили переход от отвлеченного мышления греков к ученой точности Александрии. У них обоих мы найдем стремление к эксплицитно формулируемой и выраженной систематичности. Конечно, для нас основным выразителем эпикурейского учения является Лукреций.
Если считать, что крупные школы точной науки возникли в последующих поколениях, то, несомненно, современная критическая наука должна была бы приписать честь своего возникновения влиянию Аристотеля. Мы можем представить то глубокое различие, какое имеет место между бесплодностью чисто абстрактного мышления и плодотворностью аристотелевской силы тщательного наблюдения.
Но беспристрастный анализ ведет нас совсем в другом направлении. Во-первых, сам Аристотель считал источником своих идей теоретическую деятельность Платона. Он потрошил рыб, пойманных в океане платоновской мысли. Он упорядочивал хаос платоновских догадок, подвергая их изменениям, улучшая или ухудшая их. Но именно он ввел в обычную научную практику, если не считать астрономии, переход от теоретизирования к непосредственному нгблюдению частностей. К сожалению, этот аспект его творчества не оказал непосредственного влияния на последующие научные эпохи. -
Во-вторых, по своему содержанию александрийская культура прямо восходила к Платону. В сферах науки и теологии александрийская мысль во все большей степени становилась платонистской.
Но не зря Александрия находилась в стране древней и испытанной технологии. Здесь существовали ремесла и передаваемые от учителя к ученику профессии, имеющие развитые тысячелетние традиции. Александрийские школы заполнялись детьми священников и металлургов, строителей ирригационных сооружений и земледельцев. Нет ничего удивительного в том, что первое возникновение современной науки в современных университетах связано с переходом платонист- ского отвлеченного мышления в сферу древней профессиональной деятельности.Конечно, разрыв между эллинской духовностью и средневековой схоластической ученостью образовался по многим причинам, результаты которых накапливались в течение тысячи лет. Но самая крупная трещина образовалась тогда, когда центр средиземноморской учености сместился из Афин в Александрию. Тогда и было предопределено общее направление развития культуры западной цивилизации: какая именно наука и какая математика, какие религии — иудейская, христианская, мусульманская— и какие теологические системы составят ее содержание. Современный мир по своему происхождению преимущественно александрийский; лишь на короткий промежуток времени около 100 лет, между Констанским Собором и разграблением Рима в 1527 г., в нем преобладал дух Афин; возможно, это случалось и ранее, в Италии эпохи Августа. Различие между эллинским и эллинистическим типами духовности можно приблизительно выразить как различие между отвлеченным мышлением и научностью. Оба эти типа необходимы для прогресса. Но на конкретно-исторических стадиях развития общества они могут казаться противоположными. Отвлеченное мышление, развертывая альтернативные теории, по преимуществу скептично и оказывает разрушительное воздействие на укоренившиеся типы предубеждений. Но само оно берет начало в глубинной фундаментальной вере в возрастающую способность разума проникать в сущность вещей. Научность с ее строгой подчиненностью принятой методологии в большей степени консервативна в том, что связано с ее воззрениями. Но дух науки направлен на фундаментальное отрицание. Разум ученого разделяет мир на отдельные области: в каждой из них наука ищет свой предмет. Его возмущают легковесные спекуляции, которыми пытаются связать возделанную им делянку знания с соседской. По его мнению, они способны только на то, чтобы исказить, связать с вымыслами, спутать значения важнейших понятий. Когда он сталкивается с абстракциями, общность которых выходит за привычные рамки его области, не соответствует структуре его мышления, он испытывает дискомфорт, не ощущая себя полновластным господином своего королевства. Когда папа Адриан VI заметил, что теологические сочинения Лютера содержат так много ошибок, что они бросаются в глаза любому школяру, он проявил себя как типичный ученый.
Новые направления мысли начинаются с интуитивных догадок, дающих новый материал для работы науки. Поначалу они выглядят рискованными трюками, на которые пускается беспочвенная спекуляция. Если повезет, они в скором времени получают признание, но могут и вызвать спор ученых, в котором исчезнет даже намек на спекулятивность. Когда папа Лев X назвал лютеранские диспуты сварой монахов, он тем самым как бы провозгласил конец афинской эпохи.
Чистая спекуляция, не заботящаяся о научном исследовании фактического содержания и логической точности, в целом еще более бесполезна, чем чистая научность, чурающаяся отвлеченного мышления. Будут ли обе эти стороны уравновешены в процессе прогрессирующего развития знания, зависит как от характера конкретной исторической эпохи, так и от конкретных личностей. Поразительно то, что вопреки закону золотой середины, которую следует выбирать между двумя противоположностями, все великое обязательно содержит в себе некую чрезмерность: греческая мысль как-то странно это проглядела. Каким бы путем мы ни шли, нам приходится рано или поздно довериться тому, что никак не укладывается в рамки, гарантированные чистой рассудочностью.
Взаимодействие спекулятивного мышления и научности—это один из сюжетов приключений идей, спор, продолжающийся на протяжении всей истории прогрессивного развития человечества. Вглядываясь в эту историю, мы отмечаем удачное равновесие этих сторон, достигаемое в периоды наибольшего величия, но в то же время мы видим, что все такие вершины отмечены особой чрезмерностью. Может быть, поэтому так трагически мимолетны высшие достижения человеческой жизни.
4. Существенную роль в определении того, что движет вперед развитие технологии, методологии, научности и отвлеченного мышления, играет понятие Закона, иначе говоря, меры регулярности, устойчивости или повторяемости. Никакое знание или работающий метод, никакая разумная цель не были бы возможными, если бы природа вещей не содержала в себе некоторую однородность. Без закономерности эта природа представляла бы собой лишь хаос разрозненных явлений, не имеющий ничего общего с любым другим таким же хаосом ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем. Но выразить понятие Закона с надлежащей точностью, в достаточной мере учитывая его действительное значение в человеческом целеполага- нии, чрезвычайно трудно. Подобно другим наиболее общим идеям, понятие Закона входило в сознание различных эпох в разнообразии своих конкретизаций, возникающих из соединения этого понятия с другими компонентами популярной космологии.
Трудность, связанная со всеми подобными понятиями наивысшей общности, заключается в том, что сознание само собой не направляется на какой-либо фактор, предстающий в опыте как нечто «естественное». Его внимание привлекают «новости»,те самые «новости», которые несут с собой аромат неожиданности. Напрасно было бы обращаться к тем периодам человеческой истории, которые не оставили нам никаких непосредственных следов. Но по данным антропологов, племенные обряды почти всюду были главным образом связаны со сменой времен года, в особенности с наступлением весны, осенней жатвы и зимнего солнцестояния. Теперь мы понимаем, что эти праздники имели несомненное отношение к сельскому хозяйству. Тем самым сельское хозяйство сделало первый решительный шаг к современной цивилизации. Этот шаг означал наступление той стадии развития, когда ход событий подвергается глубокой рефлексии. Это требовало предвидения природных явлений на несколько месяцев вперед. Бесчисленное множество человекообразных обезьян хватали камни, чтобы нанести удар по какому- нибудь животному, в том числе и себе подобному, ничуть не размышляя над ходом событий, последующим более чем через несколько мгновений. Но они могли заметить, что один камень лучше, чем другой, годится быть орудием убийства и что можно улучшить это орудие, заострив его. Примат, сделавший это наблюдение, совершил шаг к цивилизации. Но он, а скорее всего, она перешла великий рубеж, когда в землю были брошены семена, всходов которых нужно было ждать через сезон.
Ясно, что сезонные обряды имеют намного более древнюю историю, чем сельское хозяйство. Различие времен года требует разного поведения от всех живых существ, как растений, так и животных. Обусловленные временем года изменения образа жизни, например впадание в зимнюю спячку или миграция, должны были порождать и определенные формы эмоционального беспокойства. Связь с сельским хозяйством обнаруживается тогда, когда мы рассматриваем более поздние истолкования сезонных обрядов, нескончаемые века справлявшихся человеческими племенами. Цивилизация не начинается с какого-то общественного договора, определяющего формы поведения. У ее истоков — постепенное вхождение в жизнь идей, объясняющих эти формы поведения и наплывы эмоций, которым была подчинена жизнь людей. Нет сомнений в том, что идеи изменяли практику. Но в основном практика предшествовала мысли; задача мышления была в том, чтобы оправдать изменение того, что существовало ранее.
Итак, помимо сельскохозяйственной практики, образ жизни животных главным образом зависел от постоянного чередования времен года, тепла и холода, дождя и засухи, дня и ночи. Бесстрастные ритмы природы сопровождались ритмами эмоций и ритуалов. Праздные вопросы могли зародиться в чьих-либо исключительных умах. Но этого было мало, чтобы пробудить интерес к объяснению в масштабе племени. Должны были произойти какие-то события, чтобы привлечь подобное внимание, события, которые в глазах наших предков, живших в родо- племенную эпоху, означали бы движение к лучшему образу жизни. Но мне хотелось бы найти ту граничную линию, с которой начался процесс исключительно быстрого развития цивилизованной мысли. На ранних стадиях этого процесса обычная единица времени была порядка сотни тысяч лет. На последующих стадиях она сокращалась до десятка тысяч лет, пяти тысяч лет, тысячи лет, сотни лет.
Наверное, здесь имело место сочетание многих причин. Но среди этих причин наибольшее влияние на убыстрение прогресса имело возникновение сельского хозяйства. Непредсказуемость погоды сразу переместилась в центр интересов племени. Внимание людей было обра- щено на таинство произрастания живого, на зависимость вегетации растений от времени года. Это обусловило переход от пассивной покорности существующему порядку вещей к активной заинтересованности в деталях. Люди искали и находили способы предотвращения опасностей, исходивших от природы, а эти открытия требовали понимания окружающей действительности. Конечно, новая ситуация, в которой оказались человеческие племена, как мы теперь знаем, не всегда оказывалась достаточным условием прогресса. Значительная часть людей всегда была склонна оставаться на некотором неизменном традиционном уровне, не заботясь о дальнейшем развитии. Но объективный ход истории всегда вел к таким состояниям, когда проблемы жизни вставали перед наиболее пытливыми умами во всей своей очевидности, к какому бы историческому периоду эти умы ни принадлежали.
О том, как люди прошлого представляли себе взаимосвязь закономерного и исключительного в таинственной для них Природе, мы узнаем из дошедших до нас легенд и мифов, сохранивших в себе страх перед неумолимой судьбой и восхищение прекрасным. Проблема добра и зла особенным образом предстает в этих легендах. Иногда закон выступает как благо, а исключительность — как зло; бывает и так, что закон оказывается жестокостью и злом, а милосердие и добро сопутствуют исключительности. Но и в первобытных сказаниях, и в утонченных рассуждениях Юма о естественной религии — а между ними в спорах Иова с его друзьями — сквозит одна и та же проблема. Закон лежит в основе науки и технологии. Поведение человека определяется традицией, жесткие рамки которой размываются разнообразием внутренних побуждений индивида. Что же мы на самом деле понимаем под Законами Природы?
5. Сейчас можно вычленить четыре основные концепции Законов Природы: Доктрина, согласно которой Закон есть нечто имманентное самим объектам; доктрина, по которой Закон навязывается объектам; концепция, утверждающая, что Закон есть наблюдаемый порядок явлений, иначе говоря, Закон как простое описание; наконец, более позднее представление о Законе как об условном истолковании. Было бы целесообразно вначале рассмотреть эти четыре альтернативные концепции с точки зрения сегодняшнего дня. Тогда мы смогли бы лучше понять сложную историю этого понятия в ходе развития цивилизованной мысли.
Имманентная концепция Закона предполагает, что порядок природы определен характером реально существующих объектов, составляющих в совокупности основания этого порядка. Если мы понимаем сущность этих объектов, то тем-самым мы приходим к пониманию их взаимосвязей. Таким образом, если установлено нечто общее в различных объектах, то из этого необходимо следует и соответствующее тождество во взаимосвязях этих объектов. Другими словами, частичное совпадение природных объектов переходит в частичное совпадение взаимосвязей этих объектов с некоторым образцом. Вот это совпадение, тождество с образцом взаимосвязей природных объектов и есть Закон Природы. И обратно, Закон служит средством объяснения, принятого некоторым сообществом, характера объектов, в совокупности образующих природу. Ясно, что такая концепция предполагает отрицание «абсолютного бытия». Она исходит из существенной взаимозависимости объектов.
У этой концепции есть несколько следствий. Во- первых, из нее следует, что ученые стремятся к объяснениям, а не только к описаниям своих наблюдений. Во- вторых, нельзя ожидать точного совпадения природы с каким-либо законом. Если бы все рассматриваемые объекты обладали определенной общностью, то образец их взаимосвязи, соответствующий этой общности, совпадал бы с любым конкретным примером этой взаимосвязи. Но, как правило, наши ожидания относительно искомой общности оправдываются не всегда, а только в большинстве случаев. Это означает, что попытки проиллюстрировать действие закона на каком-то конкретном примере могут потерпеть провал. В той мере, в какой мы заинтересованы в том, чтобы получить некоторое общее представление о множестве данных явлений, закон будет иметь для нас статистический смысл. Многие современные физики полагают, что большинство физических законов, известных еще в XIX в., имеют именно такой смысл.
В-третьих, поскольку законы природы зависят от индивидуального характера объектов, составляющих Природу, а сами эти объекты подвержены изменениям, постольку изменяются и законы. Исходя из этого, современная эволюционная концепция Вселенной должна рассма- тривать законы природы как нечто развивающееся в соответствии с развитием объектной среды. Поэтому должно быть отброшено представление о вселенной как о том, что развивается по одним и тем же вечным законам, определяющим собой поведение любого объекта. В- четвертых, нужно сказать о том, почему мы питаем лишь ограниченное доверие к индукции. Ведь если предположить, что природная среда—это совокупность определенных объектов, характер которых может быть понят нами только частично, то из этого следует, что нам известны только некоторые законы, действующие в этой среде. Но из этой посылки, как и из всей концепции Имманентности Закона, ничего не следует о возможности нашего знания о будущем. Мы вынуждены признать свою полную неспособность делать сколько-нибудь вероятные утверждения о том, сохранят ли свое действие в будущем те законы, которые нам известны в настоящем.
В-пятых, концепция имманентности была бы приемлема только в том случае, если бы нам удалось получить достоверную метафизическую теорию, согласно которой характер природных объектов зависит от их взаимосвязей, а сама взаимосвязь определяется их внутренней природой. Это означало бы принятие некой доктрины Внутренних Отношений.
Наконец, доктрина имманентности закона является целиком и полностью рационалистической. Она призвана объяснить возможность понимания природы.
6. Альтернативная метафизическая доктрина Внешних Отношений, имеющих место между объектами, существующими как элементы природной целостности, лежит в основе концепции, по которой закон есть нечто внешнее по отношению к объектам. В соответствии с этой концепцией, характер каждого такого элемента должен рассматриваться как его собственная частная квалификация. Такой объект может быть понят в полной изоляции от какого бы то ни было другого объекта: окончательная истина состоит в том, что его существование зависит только от самого себя. Но предполагается, что в действительности каждый такой объект неизбежно вступает в отношения с другими, такими же элементарными конституента- ми природы; образцы таких отношений и называются Законами Природы. Однако знание законов отношений между объектами ничего не раскрывает в природе самих этих объектов. И обратно, зная эту природу, мы не можем вывести из нее законы.
Такая концепция, с одной стороны, приводит к некоторой форме деизма, а с другой стороны, сама вытекает из деистических представлений. Например, из собственных высказываний Ньютона мы знаем, что деистическая проблема возникла перед ним именно таким образом. Он недвусмысленно утверждал, что механизмы движений тел, образующих солнечную систему, требуют Бога, устанавливающего принципы, от которых эти механизмы зависят. Конечно, он сомневался, если не сказать больше, в том, что закон гравитации был окончательным выражением тех принципов, которые были установлены Богом. Но, без сомнения, он полагал, что теоретическая система его «Начал» была настолько совершенной, что с очевидностью доказывала необходимость Бога, установившего Законы. Конечно, Ньютон был прав в том, что доктрина внешнего полагания законов не имела бы глубокого содержания, не будучи связанной с доктриной трансцендентного Божества, полагающего эти законы. В этом состоит также и учение Декарта.
Учение о внешнем полагании законов вполне естественно вытекает из картезианского понятия «субстанция». Действительно, в «Началах философии» Декарта встречается выражение: «то, что не нуждается ни в чем другом для своего существования». Понятийный аппарат картезианского деизма, субстанциональный материализм и концепция внешнего полагания законов, совместно с редукцией физических отношений к системе взаимосвязанных движений, имеющих лишь пространственно- временные характеристики, составляют упрощенную картину Природы, опираясь на которую Галилей, Декарт и Ньютон дали начало триумфальному шествию современной науки. Если успех теории может служить гарантией ее истинности, то с тех пор, как человечество сделало свои первые шаги по пути теоретического осмысления бытия, ни одна другая система не пользовалась и малой долей такого успеха. За три столетия она преобразовала всю жизнь человечества, глубинные основания его мышления, технику, социальное поведение и его конечные цели.
Деизм, являясь составной частью всей этой системы, предполагает, что Законы природы должны в точности выполняться. Попросту говоря, Бог выполняет все задуманное им. Когда он сказал «Да будет свет\» (Быт., 1.3), был именно свет, а не его подобие или нечто статистически усредненное. Статистические понятия, даже если с их помощью получают объяснение некоторые факты, среди которых блуждает наше восприятие, неприменимы для выражения внешне положенных, абсолютных законов.
Но еще до Декарта вера во внешнее наложение этих законов, последовательно и точно соблюдаемая, но не всегда явно выраженная, была важной движущей силой научного исследования. Почему образованный человек должен верить в то, что все может быть им понято? Пусть имманентная концепция закона возобладала бы в Европе и в мусульманской Азии. Почему люди могли бы предположить, что существуют определенные законы, которые управляют самыми непредсказуемыми явлениями природы, хотя ускользают от самого тщательного наблюдения? Существуют некоторые грандиозные и знакомые всем постоянства: за ночью следует день, который опять сменяется ночью, вечно тянутся к небу горы и бесконечна цепь рождений живых существ. Но эти великие регулярности раз за разом ставятся под вопрос, сталкиваясь с явно непредсказуемыми частностями. Еще первобытные люди замечали это, стремясь задобрить злых духов, повинных в этом. Но цивилизованный человек, усвоивший доктрину имманентности, сделает вывод, что элементы, из которых состоит природа, лишь частично обладают теми общими характеристиками, которые являются в них преобладающими. Нет причин, почему это могло бы быть иначе. Не прибегая к понятию вероятности, мы, как ни старайся, не могли бы найти объяснения для каждого отдельного случая. Если бы люди в прошлом поверили в это, сегодня не было бы никакой науки. И даже сегодня — как мало мы знаем, например, в физиологии! Или взять такую диковину, как отдельный электрон: ведь его поведение непредсказуемо, а наша информация об электронах относится к ансамблям, насчитывающим миллионы электронов. Что же позволяет нам надеяться на успех, когда мы из царства законов шагнем в непредсказуемую область мгновенных частностей? Действительно, физики недавно открыли новые примеры непредсказуемости. Те из них, кто усвоил позитивистскую доктрину, сразу же увидели в этих примерах доказательство бесплодности дальнейших поисков «закона». Пока психология все еще сохраняет свою связь с деистическим учением о внешнем наложении законов, прогресс науки и сегодня замедляется из- за крушения подобных надежд. Заметная часть современной философии посвящает свои усилия тому, чтобы с помощью утонченных рассуждений избежать столь очевидно неприемлемого вывода.
Наконец, без понятия внешне положенного Закона доктрина имманентности не может дать никаких оснований, по которым Вселенная не могла бы непрерывно возвращаться в состояние хаоса, в котором нет никаких законов. Действительно, Вселенная, понимаемая в соответствии с доктриной имманентности, предстала бы как некая неизменная актуальность, в которой взаимосвязи объектов обеспечивают неуклонное движение к порядку. Здесь оказывается необходимым платоновское «убеждение».
7. Из трех упомянутых выше теорий остается позитивистская концепция закона: закон природы—это просто наблюдаемая устойчивость некоторого образца, по которому последовательно сменяются отношения объектов природы; закон является только Описанием. Эта концепция выглядит привлекательно простой. Две предшествующие концепции заводят нас в сомнительную метафизику, вроде доктрины внутренних взаимосвязей или учения о существовании и природе Бога. Для этой третьей концепции подобные трудности отпадают.
Она исходит из допущения о том, что наше знакомство с объектами имеет непосредственный характер. Его можно подвергнуть анализу, наблюдая последовательности явлений. Но наше непосредственное знакомство заключается не только в отдельных наблюдениях отдельных объектов из этих последовательностей, в него также входит сравнительное познание этих последовательных наблюдений. Такое знакомство является кумулятивным и сравнительным. Законы природы — не что иное, как некая тождественность, сохраняющаяся в ряде сравнительных наблюдений. Поэтому закон относится к наблюдаемым объектам и ни к чему более.
А это значит, что задача науки заключается в формулировании простых предложений, совокупность которых могла бы выразить содержание наблюдаемых регулярностей. Только в этом и ни в чем более. Это и есть знаменитая позитивистская доктрина, в главных чертах разработанная еще в первой половине XIX в. и с тех пор даже усиливающая свое влияние. Согласно этой доктрине, мы должны придерживаться только лишь наблюдений, описывая
17—369
их насколько возможно проще. Законы же являются просто утверждениями о фактах. Учение это восходит к Эпикуру, с его обращением к обычному человеческому опыту, далекому от метафизики и математики. То, что очевидно в таком опыте, доступно пониманию, и более ничего. «Понимание» предполагает также «простоту описания».
Без сомнения, в этой позитивистской концепции подмечены некоторые существенные черты научной методологии. Возьмем для примера одно из величайших научных обобщений — ньютоновский закон гравитации: две частицы материи притягиваются друг к другу с силой, прямо пропорциональной произведению их масс и обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними. Понятие силы определяется через понятие присоединения некоторого компонента к вектору ускорения каждой из взаимодействующих частиц. Оно определяется также через понятие массы этих частиц. В формулировке закона участвует понятие массы. Поэтому такая формулировка требует выражений для обозначения пространственных отношений между частицами и их масс. Поскольку это так, закон гравитации оказывается некоторым выражением того, что уже как бы заключено в нашем знании о природе частиц, притягивающихся друг к другу. Но сама формулировка закона — произведение масс, поделенное на квадрат расстояния между ними,— базируется только на описаниях наблюдаемых фактов. В Ньютоновых «Началах» значительное место уделено математическому анализу, цель которого состоит в том, чтобы доказать: такие описания адекватны поставленным целям, они позволяют подчинить множество частностей единому принципу. Сам Ньютон настойчиво это подчеркивал: он не занимается отвлеченными спекуляциями, не прибегает к объяснениям с помощью умозрительных причин. Независимо от того, какая космологическая доктрина была бы принята, непосредственно измеряемые движения планет, как и падения камней в условиях Земли, подчинены его Закону. Он представлен формулой, выражающей наблюдаемые соотношения наблюдаемых фактов. Нельзя сомневаться в том, что вся наука основывается на этом методе. Первейшим правилом научной методологии является требование формулировать наблюдаемые соотношения наблюдаемых фактов. В этом состоит смысл знаменитого учения Бэкона: наблюдай и наблюдай, пока наконец не обнаружишь регулярность в после- довательности фактов. В отличие от Бэкона схоласты полагались на метафизическую диалектику, в которой, как им казалось, можно было обрести бесспорное знание о природе вещей как физических, так и духовных объектов, в том числе и о существовании Бога. Из этого источника они выводили различные законы, внеположенные в имманентные, которые царят в Природе.
Другое различие между схоластикой и наукой Нового времени состоит в отношении к критике и авторитету. Это различие часто преувеличивалось и неверно истолковывалось. Схоласты были в высшей степени критичны, но их критика располагалась в совершенно иной плоскости, если ее сравнить с критицизмом новой науки. С другой стороны, ученые Новой эпохи также доверяли авторитету, но совершенно иному, чем авторитет, к которому обращались схоласты. Без сомнения, поздние схоласты были некритичны к главному своему авторитету, Аристотелю, причем, к сожалению, наиболее некритично они относились к его физике. Критицизм науки Нового времени шел дальше. Но и схоласты и ученые новой науки имели между собой нечто общее: они были подобны ученым александрийского типа. Они имели те же достоинства и те же недостатки. Тот же тип личности, какой был характерен для доктора-схоласта из средневекового университета, свойствен и ученому-профессору современного университета. Кроме того, схоласты часто расходились во мнениях друг с другом. Не все ранние схоласты были аристоте- лианцами, как и не все поздние—томистами. Подобным же образом современные ученые расходятся друг с другом как в частностях, так и в общих представлениях о Законах Природы.
В сфере диалектических дебатов схоласты были исключительно критичны. Они полагались на Аристотеля, поскольку могли заимствовать у него непротиворечивую систему мысли. Это было критическое доверие. Можно сожалеть о том, что они не задумывались над тем, что главные идеи Аристотеля находились в зависимости от его доверия к непосредственно переживаемому опыту. Гарантией неограниченной применимости основных аристотелевских понятий они считали логическую когерентность его системы. Поэтому они разделяли и заблуждения своего учителя — в тех случаях, когда он действительно заблуждался,— проистекавшие из смешения поверхностных наблюдений с фундаментальными принципами наибольшей общности. Их методом развития знания о природе стали бесконечные дискуссии, которые никогда не разрешались обращением к непосредственному наблюдению. Оружие, которым они пользовались в своих дискуссиях, аристотелевская логика, к сожалению, было не столь универсальным, как им казалось. Злоупотребление этим оружием приводило к тому, что наиболее фундаментальные вопросы отходили на задний план. Среди таких вопросов были количественные соотношения, исследуемые математикой, и сложные возможности, вытекающие из множественности системных взаимосвязей. Аристотелевская логика оттеснила эти вопросы на задний план, наряду с другими, столь же важными.
Схоластическая эпоха александрийской учености, доминировавшей в Европе в течение многих веков, подарила цивилизации бесценные сокровища мысли. Это была эпоха глубокого прогресса. Но она продолжала оставаться в рамках жестких ограничений. К счастью, возрождение античного эллинизма наполнило новым содержанием эллинистическое единство Средних веков. Платон как бы воскрес из мертвых. Полет абстракции в сочетании с непосредственным наблюдением разрушил схоластику. На сцену вышли новые боги, порожденные новыми интересами. Новой основой мышления стали факты, непосредственно наблюдаемые и непосредственно используемые. В упадке итальянского Возрождения в XV столетии повторилась драма перехода центра культуры из Афин в Александрию — к счастью, быть может. Европа постепенно вступила в век новой учености. Появилась новая история, современная критическая литература, возник тип современного ученого и современная технология. Древнеегипетские металлурги, семитские математики и средневековые схоласты взяли реванш.
Но новая ученость и новая наука воспроизвели те же ограничения, какие существовали в былой эллинистической эпохе и в ушедшей схоластике. Мысль и наблюдения двигались в предустановленных рамках, определенных неадекватными и догматически принимаемыми метафизическими допущениями. Эти новые допущения отличались от старых, но не всегда в лучшую сторону. Они вывели за границы рациональной мысли большую часть конечных ценностей существования. Присущая профессионализированной учености осторожная боязливость сковывала разум, сводя его усилия к обсуждению тривиальностей, к чистым ощущениям или к тавтологиям. Таким образом, она сама покидала почву критицизма, догматически уступая все то, что не помещалось в эту узкую область, биологическим инстинктам, религиозному мистицизму, не поддающимся рациональному анализу. Мир снова погрузился в скуку однообразной мелочности рационального мышления, и так было бы и по сей день, если бы в небесах вновь не блеснул луч света, некогда брошенный солнцем эллинизма.
Примечания 1
Платон. Соч. в трех томах. Т. З, ч. 1. М., 1971, с. 470. 2
Там же, т. 2. М., 1970, с. 366 (Персонаж «Софиста» Чужеземец противопоставляет свое учение о бытии тем, кто полагает, будто бытие сводится к телесности; его положение в том, что бытие есть способность воздействовать на другое или испытывать воздействие другого.— Прим. перев.
Еще по теме Глава 7 Законы природы:
- Глава VII. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ЗАКОНОВ. ПРАВО
- 5. ТЕХНИКА И ЗАКОНЫ ПРИРОДЫ
- Понятия законов природы.
- 15. ПЛАНЫ И ЗАКОНЫ В ПРИРОДЕ
- О ЗАКОНЕ ПРИРОДЫ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К ДОГОВОРАМ
- О ЗАКОНАХ ПРИРОДЫ ЭТОГО НОВОГО МИРА
- 2.1.3. Социальная природа законов развития психики человека
- § 114. Почему закон, признанный ложным в математике, может иметь место в природе
- ГЛАВА IV О ТОМ, ЧТО ЕСТЕСТВЕННЫЙ ЗАКОН ЕСТЬ ЗАКОН БОЖЕСТВЕННЫЙ
- 39. Второй закон природы: всякое движущееся тело стремится продолжать свое движение по прямой
- 37. Первый закон природы: всякая вещь пребывает в том состоянии, в каком она находится, пока ее что-либо не изменит
- ПРОТИВ КАРТЕЗИАНЦЕВ, О ЗАКОНАХ ПРИРОДЫ И ИСТИННОЙ ОЦЕНКЕ ДВИЖУЩИХ СИЛ (Ответ на соображения, высказанные г-ном Папеном в «Acta Eruditorum» в январе 1691 г.)
- Законы природы всегда обязывают совесть, но они эффективны только там, где они надежно гарантированы.
- Письмо г-на ЛІейбница] о всеобщем принципе, пригодном для объяснения законов природы с точки зрения божественной мудрости, служащее отзывом на ответ преподобного отца Мальбранша 10
- Один общий принцип, полезный не только в математике, но и в физике, при помощи которого из рассмотрения божественной премудрости исследуются законы природы, в связи с каковыми разъясняется спор, возникший с достопочтенным отцом Мальбраншем, и отмечаются некоторые заблуждения картезианцев