ГЛАВА XXIV УМА, НЕОБХОДИМОГО ДЛЯ ПОНИМАНИЯ УЖЕ ИЗВЕСТНЫХ ИСТИН, ДОСТАТОЧНО, ЧТОБЫ ДОЙТИ И ДО НЕИЗВЕСТНЫХ

Следовательно, ума, необходимого для постижения уже известных истин, достаточно для того, чтобы прийти и к неизвестным истинам. Правда, немногие люди возвышаются до их открытия; но это различие между ними является результатом: 1) разного положения, в котором они находятся, и того стечения обстоятельств, которое называют случаем; 2) большего или меньшего стремления их прославиться, следовательно, более или менее сильной страсти, которую они питают к славе.

Страсти могут сделать все. Нет такой глупой девушки, которую любовь не сделала бы умной. Каких только способов не подсказывает ей любовь, чтобы обмануть бдительность родителей, чтобы встретиться и побеседовать со своим возлюбленным. Самая глупая девушка часто становится в этих случаях самой изобретательной.

Человек, лишенный страстей, не способен к той степени прилежания, от которой зависит умственное превосходство, превосходство, которое, быть может, есть в нас не столько результат чрезвычайных усилий внимания, сколько, по-моему, обыкновенного внимания.

Но если все люди обладают одинаковыми умственными способностями, то что же порождает такие умственные различия между ними?

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Если люди, в особенности европейцы, утверждают баньяны и, всегда боятся и не доверяют друг другу и всегда готовы биться друг с другом, то это потому, что они одушевлены еще духом своих прародителей — Куттери и Тоддикастреи.

а Я мог бы прибавить даже, что требуется больше внимания для того, чтобы следить за доказательством какой-нибудь уже известной истины, чем для того, чтобы открыть новую истину. Если дело идет, например, о какой-нибудь математической теореме, то ум, творческий в этой области, должен знать уже геометрию: геометрические фигуры обыкновенно имеются налицо в его памяти, он вспоминает их, так сказать, непроизвольно, его внимание может целиком устремиться на наблюдение их отношений. Что касается ученика, то, поскольку эти фигуры не имеются обыкновенно налицо в его памяти, его внимание неизбежно разделяется между усилием, какое требуется для того, чтобы вспоад- цить эти фигуры, и самим наблюдением их отношений.

заметили друг друга, они напали друг на друга и стали наносить друг другу удары. Сражение длилось два с половиной дня. 1Та третий день, устав от битвы, они заговорили друг с другом, поженились, спали вместе и имели детей, всегда готовых, подобно их предкам, вступить при встрече в битву между собою. 2

Я знаю, что самые умные и наиболее склонные к созерцанию люди бывают иногда меланхоликами. Но они умны и предаются размышлениям не потому, что они меланхолики; наоборот, они меланхолики потому, что предаются размышлениям. Действительно, человек обязан своим умом не меланхолии, а своим потребностям; только потребности выводят его из природной косности. Если я мыслю, то не потому, что я силен или слаб, а потому, что я более или менее заинтересован в том, чтобы мыслить. Когда несчастье называют этот великий учитель человечества, то этим желают сказать только, что несчастье и наше желание избавиться от него заставляют нас мыслить. Почему жажда славы часто приводит к тому же результату? Потому, что некоторые люди испытывают потребность в славе.

То, что я говорю о доброте, можно с одинаковым успехом применить к красоте. Различные представления о ней почти всегда зависят от объяснений этого слова, которые мы слышим с детства. Мне всегда хвалили в особенности лицо одной женщины. Это лицо запечатлеется в моей памяти как образец красоты, и я буду судить о красоте других женщин лишь на основании большего или меньшего сходства их с этим образцом. Отсюда разнообразие наших вкусов, и в этом причина того, почему один человек предпочитает стройную женщину, в то время как, наоборот, другого больше влечет к женщине полной. 4

Это решение церкви показывает всю нелепость критики, которая была направлена против меня. Каким образом, говорят, мог я утверждать, что дружба основана на взаимной потребности и интересе. Но если церковь и даже иезуиты признают, что бога при всей его благости и могуществе любят не ради него самого, то ясно, что и я люблю своего друга не без причины. Но какого рода может быть эта причина? Она не из тех причин, которые порождают ненависть, т. е. чувство стеснения и страдания; наоборот, она из тех причин, которые порождают любовь, т. е. чувство удовольствия. Критика, которой меня подвергли по этому вопросу, столь нелепа, что мне просто стыдно на нее отвечать. 5

Первоначальная церковь не придиралась к людям из-за их верований. Пример этому Синезий. Он жил в V в. Он был фи- лософом-платоником. Тогдашний александрийский епископ Тео- фил, желая добиться чести обращения Синезия, просил его дать себя окрестить. Философ согласился на это при условии, что он сохранит свои убеждения. Некоторое время спустя жители Пто- лемаиды просили Синезия стать их епископом. Синезий отказался от епископства, и вот какие мотивы отказа приводит он в своем сто пятом письме, написанном к брату: «Чем более изучаю себя, — пишет он, — тем менее я чувствую себя пригодным для замятия поста епископа.

Благочестивая клевета — это тоже одна из недавно созданных добродетелей. Руссо и я стали ее жертвами. Сколько ложных цитат из наших сочинений приводится в посланиях св. епископов. Таким образом, теперь имеются и святые клеветники. 7

Духовенство, называющее себя смиренным, похоже на Диогена, гордость которого сквозила через дыры его плаща. 8

Прочтите по этому вопросу последние главы устава св.

Вообще люди, существование которых обеспечено и которые не должны беспокоиться по этому поводу, жестоки: они не сочувствуют чужим несчастьям, которых они не могут испытать. Кроме того, счастье или несчастье монахов, живущих в монастырском уединении, совершенно не зависит от счастья их родных и сограждан. Поэтому монахи смотрят на горожанина с таким же равнодушием, с каким путешественник глядит на встретившееся ему в лесу животное. Монастырские законы делают монахов бесчеловечными. Действительно, что порождает в людях чувство доброжелательности? Немедленная или более отдаленная помощь, которую они могут оказать друг другу. Этот принцип привел к объединению людей в общество. Но если законы отделяют мои интересы от общественных интересов, то я становлюсь злым человеком. Этим объясняется жестокость самодержавных правительств, а также и то, почему монахи и деспоты вообще были всегда самыми бесчеловечными из людей. 9

Прежде думали, что бог в разные времена мог иметь различные идеи о добродетели, и церковь ясно высказала этот взгляд ьа Базельском соборе в связи с обсуждением учения гуситов2*.

Когда гуситы заявили, что они принимают лишь учение, которое содержится в Священном писании, то кардинал де Казан от имени отцов собора ответил им, что «Священное писание не абсолютно необходимо для сохранения церкви, а нужно только для лучшего сохранения ее; что Священное писание следует всегда толковать в зависимости от нынешнего направления церкви, которая изменяет свои взгляды, что заставляет нас верить, что и бог изменяет свои взгляды». 10

Много шумят по поводу того возвращения имущества, к которому побуждает религия. Я наблюдал иногда, что возвращают медь, но никогда не возвращают золота. Монахи не вернули еще ни одного наследства, а католические государи — царств, отнятых в Америке у туземцев. 11

Вполне справедливо вооружиться против нетерпимости нетерпимостью же, подобно тому как государь обязан противопоставить армию вражеской армии. 12

Раскрыв энциклопедию на статье «Добродетель», с изумлением находишь здесь не определение добродетели, а какой-то набор напыщенных слов.

Но почему бы это определение не могло находиться в глубине сердца самого автора, а в этом случае почему он его не дал? Немногие люди, должен признаться, столь хорошего мнения о своих читателях и столь плохого о самих себе. Если бы этот писатель основательнее продумал смысл слова добродетель, он понял бы, что она заключается в знании взаимных обязанностей люден и, следовательно, предполагает образование обществ. До того как общество образовалось, можно ли сделать какое-нибудь добро или причинить какое-нибудь зло еще не существующему обществу? Первобытный обитатель лесов, живущий нагишом, лишенный языка, может приобрести ясное и отчетливое представление о силе пли слабости, но не о праве и справедливости.

Если бы, родившись на каком-нибудь пустынном острове, я был предоставлен там самому себе, я жил бы, не имея ни пороков, ни добродетелей. Я не мог бы обнаружить ни тех ни других. Что же следует понимать под словами добродетельные и порочные поступки? Поступки, полезные или вредные обществу. Эту простую и ясную идею, по-моему, следует предпочесть напыщенному и непонятному словоизвержению о добродетели.

Проповедник, не дающий в своих проповедях никакого определения добродетели, моралист, утверждающий, что все люди добры, и не допускающий существования несправедливых людей, — это порой глупцы, но чаще мошенники, желающие, чтобы их считали добродетельными на том основании, что они люди.

Быть может, чтобы осмелиться дать правильный портрет человечества, надо быть добродетельным и до известной степени безупречным. Но во всяком случае я знаю, что самые добродетельные люди — это не те люди, которые признают в человеке больше всего добродетели. Если бы я желал увериться в своей собственной добродетели, я предположил бы себя гражданином Рима или Греции и спросил бы себя: будь я на месте Кодра, Регула, Брута и Леонида, совершил ли бы я те же поступки?

Малейшее колебание в этом отношении показало бы мне, что я очень мало добродетелен. Во всех областях люди сильные встречаются редко, обычно встречаются люди вялые.

13 Фенелон прославился своей гуманностью. Однажды какой-то кюре хвалился в его присутствии, что он запретил по воскресеньям пляски в своей деревне. Архиепископ сказал ему: «Г. кюре, будем менее строги к другим; будем воздерживаться от танцев, но пусть крестьяне танцуют. Почему не дать им забыть на несколько минут свое горестное положение?» Правдивый и всегда добродетельный Фенелон прожил часть своей жизни в немилости. Его соперник по гению Боссюэ был менее добродетелен — он всегда пользовался влиянием.

м Между нравственностью иезуитов и нравственностью Иисуса нет ничего общего: одна разрушительна для другой. Этот факт доказан извлечениями из нравственных правил иезуитов, опубликованными парламентом. Но почему духовенство не перестает повторять, что одним и тем же ударом погубили не только иезуитов, но и религию? Потому, что на языке церкви религия — синоним суеверия. Суеверие или папское могущество, по-видимому, действительно пострадало от изгнания этих монахов. Впрочем, пусть иезуиты не надеются на возвращение во Францию и в Испанию. Можно себе представить, какими преследованиями сопровождалось бы их возвращение, до какой крайности могла бы дойти жестокость оскорбленного иезуита! 15

Страх, который внушали иезуиты, казалось, делал пх неуязвимыми ни для какого нападения; чтобы пренебречь пх ненавистью и интригами, нужны были такие люди, как Шовлен3*, благородные души, отважные граждане и друзья общественного блага. Достаточно ли было бы одного мужества для уничтожения этого ордена? Нет, для этого требовался еще гений: нужно было уметь показать гражданам замыслы цареубийства, прикрытые дымкой уважения и преданности; разоблачить лицемерие иезуитов, окутанное облаком фимиама, которым они по очереди кадили вокруг тронов и алтарей; наконец, нужно было, чтобы придать смелость боязливому благоразумию парламентов, заставить их провести ясное различие между экстраординарным и невозможным. 16

Об уме можно сказать то же самое, что о добродетели. Если приложить ум к истинным наукам — геометрии, физике и т. д., то он окажется одинаков во всех странах. Если приложить ум к ложным наукам — магии, теологии и т. д., то он окажется ограничен данной областью. Первый из этих умов относится ко второму так, как африканская монета, раковина корис, относится к золотой и серебряной монете: одна в ходу у некоторых негритянских народов, другие — во всем свете. 17

На чем следует основать принципы здравой нравственности? На многочисленных фактах и наблюдениях. Таким образом, неясность и ложность некоторых принципов следует, быть может, объяснять тем, что они слишком преждевременно сформулированы. В этике, как и во всякой другой науке, прежде чем строить систему, нужно собрать необходимые для этой постройки материалы. В настоящее время нельзя уже не знать того, что экспериментальная и основывающаяся на изучении человека и вещей нравственность настолько же выше спекулятивной и теологической морали, насколько экспериментальная физика выше разных туманных и неопределенных теорий. Так как религиозная нравст- венность никогда не основывалась на опыте, то царство теологии всегда считалось царством мрака. 18

Сами монахи не всегда одинаково понимали стыдливость. Некоторые из них — так называемые мамиллярии («грудные») — думали, что можно без греха хватать за грудь монахинь. Нет такого постыдного поступка, из которого суеверие не сделало бы где-нибудь добродетельного поступка. В Японии бонзы могут любить только мужчин, а не женщин. В некоторых провинциях Перу акты греческой любви считались актами благочестия — это было поклонение богам, которое им воздавали публично в их храмах. 19

Г-жа Маколей, знаменитый автор «Истории Англии», — это своего рода лондонский Катон. «Никогда, — говорит она, — вид деспота или государя не запятнал чистоты моего взгляда». 20

Все народы подвержены одному заблуждению: они ожидают от своего деспота гуманности, просвещенности. Безумие — желать создать хороших учеников, не наказывая ленивых и не вознаграждая прилежных. Противоречие — отменив закон, наказывающий за воровство и убийство, желать, чтобы не крали и не убивали; нелепо желать, чтобы государь занимался государственными делами, не будучи заинтересован в этих занятиях, т. е. чтобы он не мог быть наказан, если он пренебрегает ими. Наконец, желать, чтобы человек, стоящий выше законов, т. е. человек без закона, был всегда гуманен и добродетелен, — это все равно что желать следствия без причины. Если связать людей по рукам и ногам и перенести их в пещеру людоеда, то он их сожрет. Деспот — это тот же людоед. 21

Калмыки имеют столько жен, сколько они желают; у них, кроме того, столько наложниц, сколько они могут прокормить. Кровосмешение не считается у них преступлением. В мужчине и женщине они видят лишь самца и самку. Отец спокойно женится на своей дочери: никакой закон не запрещает ему этого. 22

Всякий говорит себе: у меня самая здравая идея о добродетели; кто думает иначе, чем я, — ошибается. Каждый человек издевается над своим соседом. Все показывают друг на друга пальцами и под чужим именем смеются над самими собою. Инквизитор, который осудил Галилея, наверное, относился с презрением к злодейству и тупоумию судей Сократа; он не думал, что когда-нибудь он, подобно им, будет предметом презрения для людей своего времени и потомства. Разве Сорбонна понимает всю глупость того, что она осудила Руссо, Мармонтеля, меня и т. д.? Нет, зато это думают вместо нее иностранцы. 23

Барильон был сослан в Амбуаз, и Ришелье, сославший его туда, был первым министром, который, по словам кардинала де Ретца, осмелился наказать членов маїистратурьі за благородную твердость, с которой они высказывали королю истины, для защиты коих присяга обязывала их отдать свою жизнь. 24

Если верно, что добродетель полезна государям, то, значит, полезно изложить ясные идеи о ней и запечатлеть их в памяти людей с раннего детства. Определение ее, которое я дал в книге «Об уме» (Рассуждение III, гл. XIII), казалось мне единственно верным. «Добродетель, — писал я, — пе что иное, как желание общественного блага. Общее благо — предмет добродетели, а предписываемые ею поступки — это средства, которыми добродетель пользуется для достижения этой цели. Таким образом,— добавлял я, — идея добродетели может быть повсюду одной и той же».

Если в течение веков в разных странах людп составляли себе о ней как будто различные идеи; если в результате этого философы «видели в идее добродетели нечто произвольное, то это потому, что они принимали за добродетель различные средства, которыми она пользуется для достижения своей цели, т. е. различные предписываемые ею поступки. Эти поступки были, бесспорно, иногда очень различными потому, что интересы народов изменяются в зависимости от времени и их положения, а также потому, что общественное благо может до известной степени осуществляться различными средствами».

Ввоз какого-нибудь заграничного товара, разрешенный в настоящее время в Германии как выгодный для торговли страны и соответствующий благу государства, может быть завтра запрещен. Завтра могут объявить куплю его преступлением, если благодаря каким-нибудь обстоятельствам купля эта становится вредной для национального интереса. «Следовательно, одни и те же действия могут попеременно быть для народа полезными и вредными, получать попеременно название добродетельных и порочных, ХОТЯ идея добродетели ОТ ЭТОГО не ИЗХМЄНЯЄТСЯ и остается одной и той же».

Нет ничего более согласного с естественным законом, чем эта идея. Можно ли представить себе, чтобы столь здравые, столь соответствующие всеобщему благу принципы могли быть осуждены? Можно ли представить себе, чтобы стали преследовать человека, который, определяя «истинную добродетель как привычку к поступкам, полезным для отечества, считал порочным всякий поступок, вредный для общества»? Разве не очевидно, что такой писатель не может защищать положений, противоречащих общественному благу, не противореча самому себе? Однако влияние завистников и лицемеров было так сильно, что я подвергся преследованию с их стороны. То же духовенство допустило без всякого протеста, чтобы сделали кардиналом дерзкого Беллар- мина за защиту им такого тезиса: если бы папа запретил поступать добродетельно и приказал поступать порочно, то римская церковь должна была бы под угрозой греха отказаться от добродетели во имя порока, «nisi vellet contra conscientiam рессаге» (если бы она не захотела грешить против совести). Папа, по мнению этого иезуита, имеет право уничтожить естественный закон, задушить в сердце всякое представление о справедливом и несправедливом и вновь погрузить нравственность в тот хаос, из которого с таким трудом извлекают ее философы. Разве церковь должна была одобрить эти положення? Почему папа позволил опубликование их? Потому, что они льстили его гордости.

Папы с их честолюбием всегда жадны к власти и никогда не бывают особенно щепетильны в вопросе о выборе средств. А в какой стране сильные мира сего не будут терпеть самого гнусного, самого противоположного общественному благу правила, если только оно им полезно? В какой стране систематически наказывают низких и раболепных людей, которые не перестают повторять государю: «Твоя власть над подданными безгранична; ты можешь по своему усмотрению отнять у них пх имущество, заковать их в кандалы и подвергнуть их самой жестокой казни»? Всегда лисица безнаказанно повторяет льву:

Vous leur fftes, Seigneur,

En les croquant beaucoup d'honneur

(Вы, государь, оказали им большую честь, съев их).

Но не повторяйте без опасности для себя государям те фразы, где устанавливаются грани, которые справедливость, общественное благо и естественный закон ставят их власти. 25

Под метафизикой я понимаю не тот непонятный жаргон, который, перейдя от египетских жрецов к Пифагору, от Пифагора к Платону, а от Платона к нам, еще и теперь преподается в некоторых школах. Под этим словом я, как и Бэкон, понимаю науку о первых принципах всякого искусства или всякой науки. В поэзии, музыке, живописи есть свои принципы, основанные на постоянном и всеобщем наблюдении; значит, у них тоже есть своя метафизика.

Является ли паукой схоластическая метафизика? Нет. Как я только что сказал, это — особый жаргон; она нравится только ложно направленным умам, которые довольствуются выражениями, лишенными смысла, нравится только невеждам, принимающим слова за вещи, и мошенникам, желающим одурачивать. Здравомыслящий человек презирает ее.

Всякая метафизика, не основанная на наблюдении, состоит лишь в искусстве злоупотреблять словами. Эта метафизика постоянно преследует в стране химер мыльпые пузыри, ничего не получая от них, кроме ветра. Сосланная ныне в школы богословия, она продолжает вызывать вражду между ними из-за разных метафизических тонкостей; она может все еще разжечь фанатизм и заставить снова проливаться человеческую кровь.

Эти два рода метафизики я сравниваю с двумя различными философскими системами — Демокрита и Платона 4*. Первый постепенно поднимается от земли к небу, второй постепенно снижается с неба па землю. Система Платона покоится на облаках; дыхание разума уже отчасти разогнало эти облака, а с ними рассеяло и систему. 26

Людьми всегда управляли с помощью слов. Если уменьшить наполовину вес серебряного экю, сохраняя за ним ту же номинальную цену, солдат воображает, будто он получает примерно то же самое жалованье. Судья, имеющий право выносить окончательное судебное решение в размере определенной суммы, т. е. определенного веса серебра, не осмеливается выносить решений в размере половины этой суммы.

Так люди становятся жертвами слов и их неопределенного значения. До каких пор писатели будут говорить о добрых нравах, не связывая с этими словами ясных и точных идей? Неужели они никогда не поймут, что добрые нравы — одно из тех неопределенных выражении, насчет которых у каждого народа имеются различные идеи; что если существуют всеобщие добрые нравы, то существуют и местные и что, следовательно, я могу, не оскорбляя добрых нравов} иметь гарем в Константинополе, но не в Вене? 27

Споры теологов всегда являются, да и не могут не быть, спорами лишь о словах. Если споры эти часто вызывали великие потрясения в государствах, то это потому, говорит г. де ла Ша- лотэ, что государи, соблазненные некоторыми теологами, приняли участие в этих раздорах. Если правительства перестанут обращать на них внимание, то теологи, осыпав друг друга бранью и обвинив друг друга в ересп п т. д., устанут от бесплодпых разговоров, которых никто не слушает. Боязнь оказаться смешными заставит их молчать. 28

К спорам о словах следует отнести также почти все обвинения в атеизме. Нет такого просвещенного человека, который не признал бы наличия некоторой силы в природе. Следовательно, нет атеистов.

Не атеист тот, кто утверждает, что движение есть бог, потому что действительно движение непостижимо, потому что мы не имеем о нем ясных идей, потому что оно обнаруживается в своих действиях и, наконец, потому что посредством его совершается все во Вселенной.

Но не атеист и тот, кто утверждает, наоборот, что движение не есть бог, потому что движение не есть существо (un Etre), но некоторый способ бытия.

Не атеисты те, кто признает движение присущим материи, кто видит в нем невидимую и движущую силу, распространяющуюся во всех частях материи. Мы наблюдаем, как небесные светила непрерывно изменяют свое местоположение и постоянно вращаются вокруг своей оси; мы наблюдаем, как все тела непрерывно уничтожаются, воспроизводясь в различных формах; наконец, мы наблюдаем, как природа находится в вечном брожении и разложении. Кто решится отрицать, что движение, подобно протяжению, присуще телам и что движение есть причина всего существующего? Действительно, как сказал бы Юм, если причиной и следствием мы всегда называем два сосуществующих фактора и если повсюду, где имеются тела, имеется и движение, то движение следует считать всеобщей душой материи и божества, которая одна только проникает его субстанцию. Но атеисты ли философы, придерживающиеся этого последнего взгляда? Нет, они тоже признают наличие некоторой неизвестной силы во Вселенной. Атеисты ли даже те, кто не имеет никаких идеи о боге? Нет, потому что в таком случае все люди были бы атеистами; потому что никто не имеет ясных идей о божестве; потому что в этой области всякая неясная идея равна нулю; наконец, потому что признать непостижимость бога — это, как доказывает Робинэ, все равно что иными словами сказать, что мы не имеем о нем никакой идеи. 29

Чтобы быть счастливым, человеку необходимы желанпя, которые бы занимали его, предмет которых могут доставить ему его труд или его таланты. Из желаний этого рода наиболее подходящим для избавления людей от скуки является желание славы. Возгорается ли оно одинаково сильно во всех странах? Есть страны, где стремление к славе подвергает человека слишком многим опасностям. Какие разумные мотивы могли бы побудить его добиваться славы в государстве, где столь грубо обходились с такими людьми, как Вольтер, Монтескьё и т. д.? Франция, как говорят англичане, считается восхитительной страной, но лишь для богача, который не мыслит. 30

Я далек от того, чтобы осуждать дух системы; наоборот, я восхищаюсь им в великих людях. Усилиям, потраченным на защиту или уничтожение систем, люди обязаны, несомненно, бесчисленным множеством открытий.

Поэтому пусть пытаются объяснить, если возможно, из одного принципа все физические явления природы, но пусть будут всегда начеку по отношению к этим принципам. Пусть их считают просто одним из различных ключей, которые можно один за другим испробовать в надежде найти наконец тот ключ, который должен открыть святилище природы. В особенности пусть не смешивают между собою сказок и философских систем — эти последние должны опираться на множество фактов. Только такие системы можно преподавать в общественных школах, с тем, однако, чтобы не защищать их нстпнность через сто лет после того, как опыт доказал пх ложность. 31

Почему, спросили у одного известного кардинала, во все времена были попы, религии и колдуны? Потому, ответил он, что во все времена были пчелы и трутни, трудолюбивые люди и лентяи, обманутые и обманщики. 32

Не разбирая вопроса о том, в интересах ли общества признать догмат о бессмертии души, я замечу, что во венком случае этот догмат не всегда считался политически полезным. Он зародился в школах платоников, и царь египетский Птолемей Фила- дельф считал его столь опасным, что запретил под страхом смертной казни учить ему в своем государстве. 33

Известно, что древние друиды были проникнуты тем же самым духом, что и папистские священники: еще до них друиды придумали отлучение; подобно им, они желали господствовать над народами и над королями; подобно инквизиторам, они требовали для себя права на жизнь и смерть граждан у всех народов, где они обосновывались. 34

Я был однажды свидетелем представлений, которые духовенство одного немецкого двора делало своему государю. У меня было чудесное кольцо, заставляющее людей говорить и писать не то. что они хотят, чтобы другие слышали и читали, но то, что они в действительности думают. Не обладай мое кольцо этим свойством, я, разумеется, никогда не услышал бы и не прочел следующей речи.

Духовенство занималось, как ему казалось, уверением своего государя в том, что религия погибла в его государстве, что разврат и безбожие шествуют здесь с высоко поднятой головой, что праздничные дни здесь нарушаются работой, что свобода печати расшатывает основание трона и алтаря. Поэтому епископы требовали, чтобы государь сделал законы оружием против свободы мысли, защитил церковь и уничтожил врагов ее. Но вот какие слова я, как мне казалось, в действительности услышал в этом обращении:

«Государь, ваше духовенство богато и могущественно, но оно хотело бы быть еще богаче и могущественнее. Оно скорбит не о порче нравов и не о гибели религии, а о потере своего влияния. Оно желает обладать наибольшим влиянием, а ваши народы относятся к нему без уважения. Поэтому мы объявляем их нечестивыми; мы требуем, чтобы вы оживили их благочестие и дали для этой цели своему духовенству больше власти над ними. Быть может, теперь не самый благоприятный момент для того, чтобы выступать с обвинением против ваших народов и подстрекать вас против них: никогда ваши солдаты не были столь храбрыми, ваши ремесленники — более трудолюбивыми, ваши граждане — большими друзьями общественного блага и, следовательно, более добродетельными. Вам, несомненно, скажут, что народы, более непосредственно подчиненные духовенству, как, например, современные жители Рима, не обнаруживают ни такого мужества, ни такой любви к отечеству, ни, следовательно, такой добродетели. К этому, может быть, прибавят, что Испания и Португалия, где духовенство столь всевластно, разорены и доведены до нищеты невежеством, леныо и суеверием; наконец, что среди всех народов всеобщим уважением и почетом пользуются те самые просвещенные народы, которых католическая церковь всегда называет нечестивыми.

О государь, не прислушивайтесь никогда к подобным заявлениям! Объединившись со своим духовенством, старайтесь распространять мрак в своем государстве п знайте, что образованный, богатый и лишенный суеверий народ является в глазах духовенства безнравственным пародом. Действительно, разве зажиточные и трудолюбивые граждане смогут, например, относиться к добродетели воздержания со всем тем уважением, которого она заслуживает?

Могут сказать, что в этом отношении наше время похоже на прошлые века. Карл Великий, признанный святым за свою щедрость по отношению к духовенству, любил женщин, подобно Франциску I и Генриху VIII. Французский король Генрих ITI имел менее пристойные вкусы. Генрих IV, Елизавета, Людовик XIV, королева Анна ласкали своих любовниц или своих любовников той же рукой, которой они разили своих врагов. К этому могут прибавить, что сами монахи почти всегда тайком наслаждались запрещенными удовольствиями; что, наконец, очень трудно, не изменяя физического сложения граждан, избавить их от предосудительной склонности, влекущей их к женщинам. Однако есть средство избавить их от нее. Это довести их до нищеты. Из здорового и хорошо питающегося тела нельзя выгнать демона плоти; этого можно добиться лишь при помощи молитвы и поста.

Поэтому пусть по примеру некоторых из своих соседей его величество позволит нам отнять у его подданных всякие излишки, взимать десятину с их земель, грабить их имущество и ограничивать их лишь самым необходимым. Если его величество, тронутое этими благочестивыми представлениями, согласится на нашу просьбу, сколько благословений посыплется на его голову! Не найдется похвалы, подобающей столь заслуживающему уважения поступку. Но в век, когда испорченность охватывает все умы, а нечестие ожесточает все сердца, можно ли надеяться, что его величество и министры его примут столь благотворный совет, столь легкое средство обеспечить воздержание его подданных?

Наши представления по поводу нарушения праздничных дней также могут показаться нелепыми. Человек, работающий в праздничные и воскресные дни, не напивается, не бегает за женщинами; он никому не вредит, он служит своей стране, он увеличивает благосостояние своей семьи и торговлю своего народа.

Положим, что из двух одинаково могущественных и многолюдных народов один празднует, как в Испании, 130 дней в году, а иногда сверх того и следующие за праздниками дни, а другой, наоборот, не празднует ни одного дня; последний будет работать на 80 или 90 дней больше, чем первый. Поэтому он сможет доставить продукты своих мануфактур по более низким ценам, его земли будут лучше обрабатываться, его урожаи будут богаче. Торговый баланс будет склоняться в его пользу. Поэтому второй народ, будучи более богатым и могущественным, чем первый, сможет когда-нибудь покорить его. Между национальным интересом и интересом духовенства нет ничего общего. Чего желают священники, думающие только о власти? Ограничить умственный горизонт государей, подавить природный ум. Народ, который управляется подобным государем, рано или поздно становится добычей более богатого, более просвещенного и менее суеверного соседа. Поэтому величие католического духовенства всегда гибельно для величия государства. Если попы выступают против нарушения праздничных дней, то не надо обманываться этими заявлениями: их воодушевляет не любовь к богу, но любовь к власти. Опыт учит их, что, чем реже человек ходит в церковь, тем меньше он испытывает уважения к служителям культа и тем меньше их влияние на него. Но если жажда власти есть главная страсть священников, то их мало трогает то, что для ремесленника праздничный день — это день разгула, что по выходе пз церкви он бегает за девками и по кабакам, что, наконец, время после вечерни проводится таким безобразным образом. Чем больше грехов, тем больше покаяний, тем больше приношений, тем больше духовенство приобретает богатств и власти. В чем заинтересована церковь? В увеличении числа пороков. Чего требует она от людей? Чтобы они были невежественными и грешниками. Вот, ваше величество, в чем нас упрекают нечестивцы. Что касается свободы печати, то, еслп ваше духовенство выступает так энергично против нее, если оно постоянно повторяет вам, что эта свобода подкапывается под основы веры и рисует религию в смешном виде, не верьте ему в этом.

Духовенство понимает вместе с солидным и остроумным автором «Английского исследователя», что истина не боится насмешки, что насмешки не имеют силы над нею п что они являются ее пробным камнем. Насмешка над каким-нибудь доказательством — это грязь, брошенная на мрамор: она запачкает его на минуту, она высохнет, пройдет дождь — и пятно исчезнет. Признать, что религия не может вынести насмешки, — это все равно что признать ее ложность. Разве католическая церковь не повторяет непрестанно, что врата адовы никогда не одолеют ее? Да, но священники — это не религия. Насмешки могут ослабить их авторитет, могут обуздать их честолюбие. Вот почему они всегда будут выступать против свободы печати, будут требовать, чтобы ваше величество лишило своих подданных права писать и мыслить, чтобы оно отняло у них в этом отношении привилегии человека и зажало рот всякому, кто мог бы просветить его.

Еслп эти многочисленные требования покажутся вам нескромными и если, заботясь о счастье своих народов, вы хотите, ваше величество, царствовать над просвещенными гражданами, то знайте, что ваше поведение, которое должно снискать вам любовь ваших подданных и уважение за границей, будет вменено вам в преступление вашим духовенством. Бойтесь мщения могущественной корпорации и, чтобы предупредить его, вручите ей ваш меч. Тогда духовенство, уверенное в благочестии ваших народов, сможет приобрести над ними свою прежнюю власть, расширять ее с каждым днем, а когда эта власть утвердится, воспользоваться ею, чтобы подчинить ей и вас самих.

Мы желаем, чтобы ваше величество снизошло к этой мольбе и удовлетворило ее, тем сильнее, что это освободит нас от смутного и не лишенного оснований беспокойства. Во владениях вашего величества могут обосноваться квакеры; они могут поставить себе целью организовать бесплатно в городах, местечках, селах и деревнях все необходимое для . них моральное и религиозное воспитание. Кроме того, может образоваться какая-нибудь финансовая компания, которая возьмет с торгов по наименьшей цене дело этого образования и поставит его лучше и дешевле. Кто знает, не захочет ли тогда магистратура завладеть нашими богатствами, погасить нашим имуществом часть национального долга, сделать благодаря этому пз вашей нации, может быть, самую грозную нацию в Европе? Нам, государь, мало дела до того, чтоб ваши народы были счастливы и грозны, но мы очень заинтересованы в том, чтобы духовенство было богатым и могущественным».

Вот что, как мне показалось, содержали представления духовенства. Я не переставал восхищаться искусством и ловкостью, с какой духовенство во всех странах всегда требовало для себя от имени неба богатства и власти на земле; я поражался доверчивости, какую оно встречало всегда благодаря глупости народа и особенно сильных мира сего. Но еще больше изумляло меня (при воспоминании о веках невежества) зрелище того, как в этом отношении большинство государей всегда превышало ожидание духовенства. 35

Некоторые утверждают, что в момент рождения бог запечатлевает в наших сердцах предписания естественного закона. Опыт доказывает обратное. Если бога следует считать творцом естественного закона, то лишь постольку, поскольку он является творцом физической чувствительности, которая является матерью человеческого разума. Эта физическая чувствительность заставила, как я уже сказал, людей после их объединения в общество заключить между собою соглашения и законы, совокупность которых составляет то, что называют естественным законом. Но был ли одинаков этот закон у различных народов? Нет, его большее или меньшее совершенство было всегда соразмерно прогрессу человеческого ума, соразмерно большему или меньшему знанию того, что полезно или вредно для общества, а это знание было у всех наций продуктом времени, опыта и разума.

Неужели богословы для того, чтобы заставить нас видеть в боге непосредственного творца естественного закона и, следовательно, всякой справедливости, должны допустить наличие таких страстей, как любовь или месть? Неужели они должны изображать его в виде существа, способного к пристрастию, наконец, как некоторую совокупность не связанных между собою качеств? Разве в подобном боге можно признать творца справедливости? Следовало ли так стремиться примирить между собою непримиримое и смешать заблуждение с истиной, не замечая невозможности подобного сочетания? Пора людям стать глухими к теологическим противоречиям и прислушиваться лишь к голосу разума. Выйдем, говорит апостол Павел, из нашего оцепенения: ночь невежества прошла, день знания наступил. Вооружимся светом знания, чтобы уничтожить призраки мрака; для этого вернем людям их естественную свободу и возможность свободно пользоваться своим разумом. 36

Как возможно, чтобы почти у всех народов идея святости была связана с соблюдением религиозных обрядов, омовений и т. д.? Неужели до сих пор еще неизвестно, что единственные по- стоянно добродетельные и гуманные граждане — это люди счастливые благодаря своему характеру. Действительно, кто из верующих наиболее достойные уважения люди? Те, кто, будучи полон доверия к богу, забывает о том, что есть ад. Наоборот, кто из тех же верующих наиболее отвратительные и наиболее жестокие люди? Те, кто, будучи робким, беспокойным и несчастным, видит всегда разверстый под его ногами ад. Почему набожные женщины являются вообще мучением для своей семьи, почему они вечно бранят своих слуг и так ненавидимы ими? Потому, что они вечно одержимы мыслью о дьяволе, о том, что он всегда готов унести их, а страх и несчастье делают людей жестокими. Если молодежь вообще более добродетельна и гуманна, чем старики, то это потому, что у нее больше желаний и здоровья, потому, что она счастливее. Природа поступила мудро, говорит один англи: чанин, ограничив жизнь человека 80 или 100 годами. Если бы небо продлило старость человека, то он стал бы слишком злым.

37 В Татарии первосвященник, называемый там далай-ламой, считается бессмертным; в Италии тот же самый первосвященник, называемый здесь папой, считается непогрешимым. В Монголии наместник великого Ламы носит звание Кутухты, т. е. наместника бога живого; в Европе папа носит то же звание. В Багдаде, в Татарии, в Японии первосвященники, носящие названия калифов, лам, даиро, желая унизить и подчинить себе государей, заставляли их целовать себе ноги; взобравшись на мула, эти первосвященники требовали, чтобы императоры держали его под уздцы и провожали их таким образом по улицам. А разве папа не требовал тех же самых унижений от императоров и монархов Запада? Первосвященники во всех странах обнаруживают одинаковые притязания, а государи — одинаковую покорность.

На Востоке человеческая кровь проливалась в борьбе за калифа, на Западе она проливалась равным образом в борьбе за папство. Шесть пап убили своих предшественников и заняли их место. Папы, говорит Барониус5*, были тогда не людьми, а чудовищами.

Разве название правоверной не давалось повсюду религии более сильного, а название ереси — религии более слабого? Повсюду люди сжигали друг друга ради разных теологических бредней и обнаруживали в этой области одинаковое упрямство и мужество.

Но народы обнаружили свое сходство не только в религиозных вопросах: они обнаружили не меньше сходства, когда дело шло о какой-либо перемене в их нравах и обычаях. Маньчжуры, победив китайцев, захотели отрезать у них волосы; последние сбросили с себя иго рабства, напали на этих грозных маньчжуров, разбили их и восторжествовали над своими победителями. Царь захотел, чтобы русские ходили бритыми, — они подняли бунт. Английский король пожелал, чтобы шотландские горцы стали носить штаны, — они восстали против этого. Таким образом, от востока до запада народы повсюду одинаковы, и повсюду одинаковые причины вызывают к жизни и разрушают государства.

Какой государь был на китайском троне в эпоху завоевания Китая? Какой-то глупец, какой-то идол, которому не осмеливались объяснить дурное состояние его государственных дел, которому курили фимиам его любимцы и которого окружали лишь глупые, невежественные и трусливые интриганы. Кто распоря- жался судьбами Восточной п Западной империй, когда Рпм п Константинополь были взяты и разграблены Аларихом и Магометом II? Государи того же самого калибра. Таково было, может быть, и состояние Франции в старости Людовика XIV, когда Франция терпела поражения на всех фронтах.

Доказательством того, что людп повсюду одинаковы, является то унижение и невежество, в какое впадают один за другим все народы, когда правительства видят свой интерес в том, чтобы их довести до такого скотского состояния. Допустим, что какой- нибудь министр неспособен; он боится, что раскрывшие глаза народы увидят это, — он заставляет их держать глаза закрытыми. Невежество народа является тогда результатом не физической, а духовной причины.

Не вызывает ли одинаковая причина одинаковые помыслы у тех, кого случай ставит в одинаковое положение? Какова в Испании, Германии, даже в Англии первая забота человека, занимающего видное положение? Обогатиться. Общественные дела следуют лишь после его собственных дел.

Чем объяснить, что почти все чиновники, занимающие низшие судейские должности, обнаруживают одинаковую спесивость и одинаковую неспособность к делам управления? Недостатками их физической организации? Нет, недостатками их воспитания. Всякий человек, много занимающийся тонкостями сутяжничества и привыкший судить лишь на основании авторитета, с трудом может добраться до первых принципов закона; расширяя свою память, он делает более узкой самостоятельность своего суждения.

Органы духа, подобно органам тела, сильны лишь в том случае, если их упражняют. Доказательством этого служат ноги носильщиков портшезов и руки мясников. Еслп мускулы разума обыкновенно довольно слабы у служителей Фемиды, то это потому, что онп мало ими пользуются.

Бесчисленные факты доказывают, что люди повсюду по существу одинаковы, что различие климата не оказывает заметного влияния на их умы и очень малое влияние на их вкусы. Иллп- нойсец, подобно исландцу, сидит около своей бочки с водкой до тех пор. пока он ее не выпьет. Почти во всех странах, как и во Франции, женщины имеют одинаковое желание нравиться, одинаковый вкус к украшениям, обнаруживают одинаковую заботу о своей красоте, одинаковую нелюбовь к жизни в деревне и, наконец, одинаковую любовь к столице, где, окруженные всегда большим или меньшим числом поклонников, онп чувствуют себя действительно более сильными.

Окинем взором весь мир. Мы встретим во всех сердцах одинаковое честолюбие, во всех умах одинаковую доверчивость, у всех попов одинаковые плутни, у всех женщин одинаковое кокетство, у всех граждан одинаковое желание обогатиться. Как не признать, что все люди, будучи похожи друг на друга, отличаются лишь своим воспитанием, что во всех странах их органы приблизительно одинаковы, что они почти одинаково пользуются ими. Наконец, поэтому руки индианок и китаянок столь же искусны в изготовлении тканей, как и руки европейских женщин. Ничто, следовательно, не доказывает, как это постоянно повторяют, будто неравенство умов следует приписать разнице в географической широте. 38

Хитрости попов повсюду одинаковы. Повсюду нопы стремятся завладеть деньгами мирян. С этой целью римская церковь продает разрешения вступать в брак с родственниками. Она берется за столько-то обеден, т. е. за столько-то монет в 12 су, освобождать ежегодно столько-то душ из чистилища и, следовательно, прощать им столько-то грехов. В Тпнагогской пагоде, как и в Риме, попы за те же суммы продают приблизительно те же надежды.

«В Тинагого, — говорит автор «Всеобщей истории путешествий» (т. IX, стр. 462), — на третий день после жертвоприношения, которое приносят в декабрьское новолуние, размещают на шести длинных красивых улицах множество весов, подвешенных на бронзовых стержнях. Там каждый верующий, желая получить отпущение своих грехов, становится на одну из чашек этих весов и в зависимости от характера его прегрешений кладет в виде противовеса на другую чашку различного рода продукты или деньги. Еслп он виновен в чревоугодии, в нарушении поста, он кладет на противоположную чашку весов мед, сахар, яйца и масло. Если он предавался чувственным удовольствиям, он кладет хлопок, перья, сукно, духи и вино. Если он был жесток с бедняками, он кладет монеты. Если он был ленив, он кладет дрова, рис, уголь, скот и фрукты. Наконец, если он был горд, он кладет сушеную рыбу, веники, коровий помет. Все то, что служит грешникам противовесом, принадлежит жрецам. Все эти дары образуют огром ные груды. Даже бедняки, которым нечего давать, не освобождены от этих подаяний. Они приносят в дар свои волосы. Больше сотни жрецов сидят с ножницами в руках и отрезают у них волосы. Эти волосы тоже образуют целые груды. Более тысячи жрецов садятся в ряд и делают из них шнурки, тесемки, кольца, браслеты и т. д., которые верующие покупают и уносят с собою как драгоценный знак милости неба. Чтобы составить себе представление о том, в какую сумму можно оценить подаяния для одной только Тинагогской пагоды, достаточно указания Минто, автора этого сообщения, что, когда посланник спросил жрецов, во сколько они оценивают эти подаяния, они не колеблясь ответили ему, что от одних только волос бедняков они получают ежегодно больше ста тысяч пардинов, равняющихся девяноста тысячам португальских дукатов». 39

Некоторые философы определяли человека как смеющуюся обезьяну, другие — как разумное животное, наконец, третьи — как легковерное животное. У этого животного, прибавляют они, две ноги, сгибающиеся пальцы, ловкие руки; у него много потребностей, и поэтому оно очень трудолюбиво. Впрочем, будучи столь же тщеславно и спесиво, как легковерно, оно думает, что все миры созданы для земли, а земля создана для него. Не будет ли наиболее правильным это определение или описание человека? 40

Всякий спрашивает, что такое истина, или очевидность? Корень слов указывает на ту идею, которую нужно связывать с ними. Слово очевидность (evidence) — производное от videre, video — я вижу.

Что такое очевидное для меня положение? Это факт опыта, в котором я могу убедиться через свидетельство моих чувств, никогда не обманывающих, если я буду проверять их показания с надлежащей осторожностью и вниманием.

Что такое очевидное для всех людей положение? Тоже факт, в котором все могут убедиться посредством свидетельства чувств и существование которого они могут к тому же проверить в любое время. Таковы, например, следующие два факта: два и два — четыреу целое больше своей части.

Например, я стану утверждать, что в северных морях водится чудовищный полип, называемый кракеном, и что этот полип величиной с маленький остров. Факт этот, очевидный для меня, если я видел этого полипа и если я употребил для изучения его все внимание, необходимое для того, чтобы убедиться в его реальности, лишен всякой вероятности для того, кто не видел его. Более разумно со стороны всякого сомневаться в моей правдивости, чем верить в существование столь необычайного животного.

Но если на основании показаний путешественников я буду описывать подлинную форму пекинских зданий, то описание это, очевидное для обитателей Пекина, лишь более или менее вероятно для всех прочих людей. Значит, истинное не всегда очевидно, а вероятное часто истинно. Но чем отличается очевидное от вероятного? Я уже объяснил это: «Очевидность — это факт, который доступен нашим чувствам и существование которого все люди могут проверить в любое время. Что касается вероятности, то она основывается на догадках, на свидетельствах других людей и на сотнях доказательств подобного рода. Очевидность однозначна. Нет различных степеней очевидного; наоборот, есть различные степени вероятности в зависимости от различия: 1) свидетельствующих о ней людей, 2) засвидетельствованного факта». Пять человек рассказали мне, что они видели в польских лесах медведя. Факт этот, которому ничто не противоречит, очень вероятен для меня. Но если бы не только эти пять человек, а еще пятьсот других стали уверять меня, что в тех же лесах они встречали привидения, людоедов, вампиров, то их соединенное свидетельство не представляло бы для меня ничего вероятного, потому что в этом случае все же легче собрать пятьсот лгунов, чем увидеть такие чудеса. 41

Пусть нам покажут все факты, из сравнения которых должна получиться некоторая новая истина; пусть связывают ясные идеи со словами, которыми пользуются для ее доказательства. Ничто тогда не ускользнет от наших взоров, и истина эта, сведенная вскоре к некоторым простым фактам, будет понята всяким внимательным человеком, как только ее ему представят. Чем же объяснить слабые успехи какого-нибудь юноши в науках? Двумя причинами:

во-первых, недостатками метода преподавания у наставников;

во-вторых, недостатком рвения и внимания у ученика. 42 Это постоянное превращение гениальных открытий в научные положения заставляло меня часто подозревать, что в природе все подготовляется и приходит само собою. Возможно, что совершенство искусства и наук является делом не столько гения, сколько времени и необходимости. Единообразный прогресс наук во всех странах подтверждает эту точку зрения. Действительно, если у всех народов, как замечает Юм, начинают хорошо писать прозой лишь после того, как хорошо пишут стихами, то в столь постоянном продвижении человеческого разума мне представлялось бы возможным видеть результат некоторой общей и скрытой причины. Во всяком случае оно предполагало бы одинаковые умственные способности всех людей во все времена и во всех странах.

43 Так как люди беседуют и спорят между собою, то, значит, они должны быть убеждены в том, что они одарены способностью замечать одни и те же истины и, следовательно, одарены одинаковыми умственными способностями. Как бессмысленны были бы без этого убеждения споры политиков и философов! Какой смысл имело бы говорить друг с другом, если бы нельзя было понимать друг друга? Но если последнее возможно, то, очевидно, неясность какого-нибудь положения заключается не в вещах, а только в словах.

Поэтому, говорит в связи с этим один из знаменитейших английских писателей, если люди придут к соглашению о значении слов, то они вскоре начнут замечать одни и те же истины и станут придерживаться одних и тех же взглядов. См. Hume, Sect. 8 Of Liberty and Necessity 6*.

Факт этот, доказанный опытом, дает решение проблемы, поставленной пять или шесть лет назад Берлинской академией, а именно: доступны ли метафизические истины вообще, могут ли первые принципы естественной теологии и нравственности быть столь оке очевидными, как и геометрические истины? Связывают ли ясную идею со словом добродетель? Считают ли ее вместе со мной привычкой к поступкам, полезным для отечества? Что нужно тогда для строго демонстративного определения того, какие поступки добродетельны или порочны? Надо назвать те поступки, которые полезны или вредны для общества. Но вообще нет ничего легче этого. Таким образом, если общественное благо является целью нравственности, то предписания ее, основывающиеся на принципах, столь же достоверных, как принципы геометрии, подобно положениям этой последней науки, доступны самым строгим доказательствам. То же самое относится к метафизике. Это — подлинная наука, если в отличие от схоластики ее ограничивают теми пределамп, которые указывают ей определение знаменитого Бэкона.