ГЛАВА XXIV ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ЭТОЙ ИСТИНЫ

Жажда почестей делает людей способными на громадные усилия, и тогда они могут совершать чудеса.

Народы богатые и подвластные деспотизму мало ценят почести. И правда, если ценность почестей зависит от способа их распределения и еслп их на Востоке распределяют султаны, то ясно, что они обесценивают их плохим выбором награждаемых лиц. Поэтому в этих странах почести являются, собственно говоря, только титулами. Они не могут живо льстить гордости, ибо редко связаны со славой; слава же находится не во властп государей, но во власти народа, она не что иное, как выражение народной благодарности. Когда почести обесценены, то и желание получить их уменьшается; оно не побуждает более к высоким поступкам, и почести становятся в государстве лишь бессильным средством, которым справедливо пренебрегают высокопоставленные лица.

В Америке существует племя, в котором, когда какой-нибудь дикарь одержит победу пли успешно заключит договор, ему говорят: «Ты мужчина» — в присутствии всех членов его племени. Такая похвала побуждает этих дикарей к великим деяниям более, чем всевозможные почести, предлагаемые в деспотических странах лицам, выдающимся своими талантами.

Чтобы почувствовать, каким недостойным способом воздавались иногда почестп, вспомним злоупотребление ИМИ в царствование Клавдия. Прп этом императоре, говорит Плиний1*, некий гражданин убил ворона, известного своей ловкостью; гражданина казнили, а ворону устроили великолепные похороны; перед парадными носилками, на которых лежал ворон и которые неслп два раба, шел флейтист; шествие замыкалось множеством народа обоего пола и всякого возраста.

Но, возразят мне, н в деспотических странах почести все же бывают иногда наградой за заслуги. Да, конечно; но чаще они бывают наградой порока и низости. В этих государствах почести можно сравнить с деревьями пустыни: иногда птпцы небесные клюют их плоды, но чаще всего они становятся добычей змеи, которая с подножия дерева вползает на его вершину.

Еслп почести обесценены, то заслуги государству оплачиваются только деньгами. А всякий народ, производящий уплату исключительно деньгами, вскоре начинает страдать от бремени расходов; истощенное государство делается несостоятельным, и тогда уже нет больше награды для добродетели и талантов.

Напрасно станут возражать на это, что наученные опытом государи принуждены будут в подобной крайности расплачиваться почестями. В бедных республиках, где весь народ в целом распределяет милости, нетрудно поднять цену почестей; но в высшей степени трудно сделать это в государстве деспотическом.

Какой добродетелью должен обладать человек, которому поручено заведовать раздачей почестей! Какую нужно пметь силу характера, чтобы противостоять интригам придворных! Какое умение различать людей, чтобы воздавать почести лишь великим талантам и великим добродетелям и постоянно отказывать в них людям посредственным, которые роняли бы пх ценность! Какой верный ум, чтобы уловпть момент, когда эти почести, сделавшись уж слишком обычными, перестают побуждать граждан к прежним усилиям и когда, следовательно, нужно создавать новые!

С почестями дело обстоит иначе, чем с богатствами. Если общественные интересы запрещают переплавку золотой п серебряной монеты, то они требуют этого для монеты почестей, когда последние утратили свою ценность, основанную лишь на людском мнении.

Я прибавлю здесь, что невозможно без удивления наблюдать поведение большинства народов, поручающих множеству людей управление своими финансами и не назначающих никого, чтобы следить за распределением почестей.

Если бы среди порочных и трусливых придворных Ан- тиоха были люди, с детства воспитанные в Риме, то разве не очертили бы многие из них, подобно Попилпю3*, вокруг этого монарха круг, из которого он не мог бы выйти, не сделавшись рабом или врагом римлян?

После того как я доказал, что высокие награды создают высокие добродетели и что мудрое распределение почестей является наиболее прочной связью, которой законодатели могли бы соединить частный интерес с интересом общим и создать добродетельных граждан, я могу заключить, что любовь или равнодушие многих народов к добродетели есть следствие различных форм правления. Но все, что я сказал о страсти к добродетели, взятой мной как пример, приложимо и ко всяким другим страстям. Поэтому ту неодинаковую степень страстей, к которым способны различные народы, не должно приписывать природе самих страстей.

Как на последнее доказательство этой истины, я укажу на то, что сила наших страстей всегда соразмерна силе средств, употребляемых для возбуждения их.