ГЛАВА XXIII НЕТ ТАКОЙ ИСТИНЫ. КОТОРУЮ НЕЛЬЗЯ БЫЛО БЫ СВЕСТИ К КАКОМУ-НИБУДЬ ФАКТУ

Но верно ли, что всякую истину можно свести к ясным положениям вышеуказанного типа? К доказательствам этого, которые уже даны философами, я прибавлю лишь одно. Я основываю его на способности человеческого ума к совершенствованию. Как доказывает опыт, ум способен совершенствоваться. Но что предполагает эта способность к усовершенствованию? Две вещи:

во-первых, что всякая истина по существу доступна всем умам;

во-вторых, что всякая истина может быть ясно* изложена.

Доказательством этого является свойственная всем людям способность изучить какую-нибудь профессию. Если самые замечательные открытия древних математиков охватываются теперь элементарной математикой и знакомы малоизвестным математикам, то это потому, что упомянутые открытия сведены к фактам.

Когда истины доведены до такой простоты, то, будь между ними какие-нибудь истины, которых не могли бы постигнуть обыкновенные люди, тогда, опираясь на опыт, можно было бы сказать, что только гений может подняться до духовного царства и выдержать весь блеск новой истины, подобно орлу, единственной птице, парящей над облаками и глядящей прямо на солнце. Но опыт говорит о совершенно противоположном.

Что это за момент, когда самые высокие истины становятся доступными самым обыкновенным людям? Это момент, когда истины, освобожденные от неясностей слов и сведенные к более или менее простым предложениям, переходят из области деятельности гения в область науки. До этого, подобно душам, которые, как говорят, бродят в небесных обителях, ожидая момента, когда они должны одушевить какое-нибудь тело и появиться на свет, еще неизвестные истины как бы бродят в сфере открытий, ожидая, чтобы гений схватил их там и перенес на землю. Спустившись на землю, будучи открыты выдающимися умами, они становятся затем общим достоянием.

В век нынешний, говорит Вольтер, прозой, как правило, пишут лучше, чем в век минувший. Но чему обязаны наши современники этим преимуществом? Образцам, имевшимся перед их взором. Наши современники не могли бы похвалиться этим преимуществом, если бы гениальные открытия минувшего века, ставшие уже наукой42, не поступили, если можно так выразиться, в широкое обращение. Когда открытия гения превращаются в науку, то каждое открытие, принесенное им в храм знаний, становится здесь общим благом — храм открыт для всех. Тот, кто хочет знать, познает и может быть почти уверен в этом, что сделает такое-то расстояние в научном познании в день. Доказательством этого является то, что для обучения мастерству установлено определенное время.

Большинство искусств в том состоянии совершенства, до которого они доведены теперь, могут считаться продуктом открытии сотни гениальных людей, как бы поставленных вплотную друг за другом; поэтому рабочий, применяющий эти искусства, должен соединять в себе и уметь удачно применять идеи этой сотни гениальных людей.

Если от искусств перейти к наукам, то и здесь можно убедиться в том, что истины, за открытие которых некогда обожествили бы пх авторов, в настоящее время стали чем-то весьма обычным. Система Ньютона преподается теперь повсюду.

С автором новой истины происходит то же, что с астрономом, который из стремления к славе или вследствие любознательности поднимается в свою обсерваторию. Он наводит телескоп на небо. Заметив в глубине его какое- нибудь новое светило или новый спутник, он призывает своих друзей. Они поднимаются, смотрят в телескоп и замечают то же светило, ибо, имея приблизительно одинаковые органы чувств, люди должны видеть одни и те же предметы.

Если бы существовали идеи, до которых не могут подняться обыкновенные люди, то некоторые истины на протяжении веков были бы поняты на земле лишь двумя пли тремя столь хорошо организованными людьми. Остальная часть жителей земли пребывала бы в этом отношении в неустранимом неведении. Открытие, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух других сторон треугольника, было бы доступно только какому-нибудь новому Пифагору; человеческий ум не был бы способен к совершенствованию; наконец, существовали бы истины, доступные лишь избранным людям. Между тем опыт показывает нам, что самое возвышенное открытие, если оно ясно изложено, понятно всем. Отсюда и то чувство удивления и стыда, всегда испытываемое нами, когда мы себе говорим: нет ничего проще этой истины; как это я никогда не замечал ее? Правда, так иногда выражаются из зависти. Доказательством является история с Христофором Колумбом. Когда он собирался в свое путешествие в Америку, придворные говорили: нет ничего нелепее этого предприятия. По его возвращении они говорили: нет ничего легче этого открытия. Но если так выражаются часто из завпстп, то разве никогда не говорят так и с полной искренностью? Разве люди, пораженные вдруг очевидностью какой-нибудь новой идеи и вскоре привыкнув считать ее чем-то банальным, не думают самым добросовестным образом, что они всегда знали ее?

Допустим, что мы обладаем ясной идеей, выражающей какую-либо истину; что у нас не только имеются в памяти, но и обычно предстают в нашем воспоминании все идеи, из сравнения которых эта истина вытекает; что, наконец, мы не ослеплены никаким интересом, никаким суеверием.

Действительно, если системы Локка и Ньютона, которые не доведены еще до последней степени ясности, тем не менее повсюду преподаются и всеми понимаются, то, значит, люди с обыкновенной организацией могут возвыситься до идей этих великих и гениальных людей. Но понимать их идеи43 — это значит обладать теми же умственными способностями, что и они. Но, возразят мне, из того, что люди достигают этих истин, и из того, что их знания вообще всегда соразмерны их желанию учиться, можно лп заключить, что все люди одинаково способны возвыситься до открытия еще неизвестных истин? Это возражение заслуживает особого рассмотрения.