Глава XIII. НЕИЗВЕСТНАЯ СТРАНИЦА ПОСЛЕДНИХ МЕСЯЦЕВ ЖИЗНИ ГЕГЕЛЯ —

Некий господин желает знать, не примите ли вы его для беседы.

"Франческо Сансеверино из Неаполя", -прочитал профессор и тут же вспомнил молодого неаполитанца, явившегося к нему с визитом около семи лет назад, весной 1824 г. с рекомендательным письмом от австрийского дипломата, находившегося в Италии.

В Германию этот юноша попал в первый раз в 1812—1813 гг. в качестве офицера неаполитанского полка, участвовавшего в походе Наполеона на Россию, а затем в боях на немецкой территории. Образованный неаполитанец достаточно быстро оценил выдающейся качества и оригинальность интеллектуальной жизни Германии. Вернувшись в Неаполь, он продолжил читать немецкие книги, мечтая вновь посетить Германию, чтобы войти в мир новой культуры и новой философии. В 1819 г. ему удалось осуществить свое желание в момент, когда звезда Гегеля была в зените, когда все немцы называли его "избранником Господа в философии". Слушая торжественную речь на инаугурационной церемонии перед началом лекций, юноша заметил, что воодушевление Гегеля величием философии постепенно и незаметно перерастало в пылкую веру в неограниченные возможности роста послевоенного прусского государства.

К следующему визиту в Германию, в 1824 г., неаполитанец подготовился основательно: он проанализировал все основные опубликованные Гегелем работы- "Феноменологию", большую "Логику", малую "Энциклопедию", "Философию права". Все же

86

это был пока период освоения и переваривания усвоенного, ему хотелось больше слушать, чем говорить. Он снова нанес визит Гегелю, сказав, что пытается найти нечто свое посредством его философии. Простые и искренние слова гостя понравились маэстро, не осталась незамеченной и его чисто неаполитанская ирония над самим собой, взгляд - словно у зрителя театрального представления - с понимающей, то вопрошающей, то одобряющей улыбкой.

Сансеверино слушал лекции в университете, но, общаясь с некоторыми сокурсниками - Маргейнеке, Гансом, Хеннигом, Хото, Мишле, доверенным лицом учителя, - он не вступал с ними в споры.

Любезно принятый Гегелем, джентльмен из Неаполя без напускной развязности, которой кичились немцы тогдашнего бомонда, рассказал о своих исследованиях, о своем участии в неаполитанской революции 1820-1821 гг., хотя помнил ее гегелевскую оценку как "следствия недоразвитости латинских народов". Наконец учитель спросил, к каким же результатам пришел молодой философ после долгих поисков. Тогда Сансеверино попросил разрешения начать с причин своего увлечения гегелевской философией, которая, по его мнению, родилась под влиянием более серьезных и куда более разнообразных умственных потребностей, чем кантианская, хотя и называемая революционной, философия.

Кант, отвечал Гегель, был ориентирован на физико-математические науки, видел в них поистине обитель человеческого знания. Историю человечества он почти игнорировал, его осведомленность неполна, в его представлениях об истории философской мысли много лакун. К поэзии он был маловосприимчив: его поэты - Гораций и Попп, других искусств Кант и вовсе не замечал. Музыку называл "непрерывным искусством", видимо, потому, что она звучала и тогда, когда не было желающих слушать. Обладатель острого критического ума, он улавливал оценки собеседников относительно вкуса; так ему удалось обозначить негативным образом некоторые характеристики прекрасного, никак не связывая их с искусством. Искусство, по его мнению, - искусство комбинации интеллекта и воображения, что, вообще-то говоря,

87

недалеко от традиционной точки зрения на искусство как украшенную фантазийными образами нравоучительную теорию. Недостаток исторического чутья сделал слабой и бескровной его политическую теорию.

жесткой и абстрактной - в ней мало гуманизма. Революционер по духу, он сохранил культуру едва ли не шестнадцатого века. В априорном синтезе, концепции прекрасного, постулатах практического разума, классицистской педагогике мы чувствуем романтика. "В вашей философии, -

продолжал неаполитанец, - все иначе. Она обращена не к физике и математике, а в сторону поэзии, дополняет которую все проясняющая религия, а актуальную конкретность поэзии дает история. Такому сплетению интересов отвечает природа философии и моральный запрос современной эпохи". -

Еще мне по душе в физиономии вашей философии то, -добавил наш герой, - что, несмотря на суровый характер и дидактическую черствость, в ней я чувствую живого человека, который любил и страдал. Мог ли Кант написать "Философию права", где в немногих словах статус супружеской жизни определен как вид существенно духовной связи, в рамках которой естественный инстинкт теряет превалирующее значение, как союз, преодолевающий неустойчивость страстей и либидо? Смешно повторять вслед за Кантом, что брак есть только договор. Мог ли Кант, как вы, восхищаться кающейся Магдалиной, описанной итальянскими художниками? Можно ли не любить прекрасное существо, особенно на высоте страдания и покаяния, красоту во всей ее неправильности? А сколько презрения к аскетам, ради собственного совершенства занимающимся самокопанием эгоистам! "Что миру до вас! К чему ваше вымученное за письменным столом совер- шенство, к которому устремляется все суетное и корыстолюбивое, ведь миру нужны люди, умеющие работать? Вы нагрешили: так прекратите рассуждать, возьмитесь за работу". Мне по душе философ, теряющий терпение, например, при описании механической концепции Ньютона. Вы не побоялись упрека в несерьезности напоминания, что Колумбу механики в момент озарения на голову свалилось злополучное яблоко. А с яблоком человеческий род уже помучился: сначала Ева согрешила, после чего она и Адам были изгнаны из рая, потом был суд Париса и, начавшаяся с яблока раздора, Троянская война.

88

Гегель улыбнулся в ответ на слова неаполитанца, похоже, на память пришли случаи из собственной жизни, вспомнил, как он влюблялся, о внебрачном сыне, о ревности к своей еще молодой и обожаемой жене, как не в меру галантен был с хорошенькими певицами. -

После того как я признался в симпатии к вашей философии, мне хочется определить, в чем состоят ваши наибольшие по значимости истины и вклад в философию, что даже попытки презрительно не замечать или отрицать не могут их искоренить. Но и здесь должен заметить, что я не могу излагать ваши истины вашими словами, в вашем порядке посылок и выводов. Если б пришлось это делать, то я предпочел бы молчать. Поэзию можно понять, лишь погрузившись в стихию образов и слов, звуков и ритмов, только при условии единения душ поэта и читателя в том, что по-настоящему поэтично. Но философская сентенция должна быть принята мыслью: этот прием может произойти лишь жестом вбирания, объятия одной мысли другой мыслью. Так понимание достигается путем критической переработки. -

По правде говоря, - отвечал Гегель, - я и сам утомлен слишком частыми повторами моих формул. Несколько лет назад ко мне пришел один венгр, который, чтобы продемонстрировать, как он усвоил мою теорию, цитировал страницу за страницей мои книги. Чтобы отвязаться, мне следовало бы сказать, что такой героизм достоин восхищения, но, с философской точки зрения, мало изобретателен. Так и господин Кузен, он живо интересуется моей философией, но заранее отказывается понять, что в ней превосходит, а что -далеко от него самого. "Боже, это слишком запутано!" - хватается он за голову, когда кто-то из моих учеников начинает объяснять. Но и они часто слишком доверчивы, их некритичность делает статичным то, что внутри меня я ощущаю как динамично развивающееся. Вера в учителя нередко ведет к однобокости и школьному фанатизму.

Прежде всего замечу, вы пришли к абсурдной теории философских понятий, оторванных от фактов, их нельзя мыслить сами по себе, как факты также абсурдны сами по себе без понятий. Понятие есть конкретно универсальная идея, то есть это единство всеобщего и индивидуального, даже больше - суждение в действии. Так новая трактовка философского понятия рождается из

89

кантианского априорного синтеза. Но именно ваша заслуга в том, чтобы изъять его из круга физико-математических наук и сделать законом познания (точнее сказать, духа) во всех его формах. В подлинном суждении вы увидели не столько классификацию или эмпирическую пропозицию, сколько категорию, или некую ценность. Как только была установлена конкретно универсальная суть понятия, отпало разделение истин на "разумные истины" и "истины факта". Стало ясно, что любая истина принадлежит одновременно и разуму и факту. Что особенно неоценимо важнее- это отдельное существование истории и философии. Любое историческое суждение содержит философское, а любое философское включает историческое суждение. История наконец-то спасена от векового ига и поношения, ибо никогда она не была простой копилкой фактов. В свою очередь, философию удалось спасти от обвинений в праздности и бесплодности.

Бок о бок с этим безоговорочным самообнаружением и важным по последствиям тождеством, покончившим, наконец, с главным предметом раскола, назревал распад двух других ментальных форм - философии и науки. Научные понятия - вы согласитесь - являются продуктом рассудка, а не разума; они скорее произвольны, чем необходимы, подчиняются не философскому интересу, а практическим нуждам. Философия располагает поэтому полной автономией относительно науки, а наука - полной автономией относительно философии.

что неприемлемая для исторической мысли дуальность рационального и реального восстанавливается и сохраняется как устойчивая в моральном сознании практиков, что отражено в паре терминов - Sein и Sollen. Это не теоретическая истина, а основа практического и морального действия. Значит, можно успокоить всех, кто озабочен исчезновением морального сознания, адекватностью добра и зла, заменой брутальности фактов. -

В таком толковании я узнаю мою философию, - отвечал Гегель. - Однако есть и что-то большее, например - отождествление философии с историографией, практический характер естествознания, соотношение реального и разумного в историческом, практическом и моральном действии, то есть весьма много существенного добавлено в мою систему. -

Именно поэтому я считал себя обязанным предупредить, что моя экспозиция ваших мыслей изложена такой, какой она прошла через мой ум, с заключениями, каких вы не делали, которые я и не решаюсь назвать истинными. Не ради дерзости хочу заметить, что ведь и гений не лишен человеческих слабостей, через которые видны просветы в божественное. Когда от установленных вами грандиозных принципов я перехожу к реализованным системой деталям, я наблюдаю действие некой враждебной силы, которая сбивает эти принципы и не дает сделать верных логических выводов. Она заставляет вас принимать то, что внутренне чуждо вашим принципам, и, что хуже всего, использовать диалектику поверхностным и механическим способом. Не знаю, как все это происходит, но если истина доказывает сама себя, удостоверяет свои основания, то ошибка не может рассказывать о своем происхождении. Ведь тогда лжи пришлось бы рассказать и признаться в своей ошибочности, то есть опровергнуть себя, стать критиком собственной неправды. Можно объяснить, в чем состоит ошибка, но трудно показать, как она пришла в мир. Теперь возможны только более или менее абстрактно психологические гипотезы, например, что ошибка возникает по причине следования импульсу отличному, чем исходящий от чистого мышления. Если, например, предположить, что своими ошибками вы обязаны традиционным религиозным понятиям или методам своей школы, то было бы обозначено, скорее, отношение между ошибками и доктринами, но неясное осталось бы необъясненным. Как мощный гений, восставший против вековых традиционных понятий, сам оказался погребенным под ними? В самом деле, тому, что не случилось, нельзя назначить причину; ошибка, в последнем счете, есть нечто нереализованное, предполагавшееся, но не додуманное и не случившееся. 91

-

Хорошо, - поддержал Гегель, - оставим в покое поиски этого почему, не думаю, что оно определимо, возможно, проблемы просто нет. Скажите, так что же, по вашему мнению, неприемлемо в моей системе? Пусть это будет обвинительный приговор, я охотно его выслушаю, ибо мне надоели как пошлая журнальная критика, так и приторные похвальбы. Вижу, что вы не из тех многочисленных самовлюбленных опровергателей, что надоедают на каждом углу своими возражениями, вы сосредоточены и склонны к анализу, ваши контрдоводы - часть ваших поисков. -

Пользуясь вашей добротой, я позволю себе произнести нечто вроде приговора, как вы выразились. Стремительная краткость этой формы, уместная для критики, удобна как вам, не имеющим лишнего времени, так и мне. Кроме прочего, необстоятельность - скорее литературный жанр чем проявление непочтения.

Я изумляюсь, что вас заставило писать "Философию природы" после того, как абстрактный интеллект (Verstand) подверг произвольному делению то, что в жизни неразделимо? Создатель натурфилософии пришел к выводу, пусть явно невыраженному, что, будучи внешней, природа не имеет реальности помимо науки, значит, незаконно более говорить о природе как о форме или ступени реальности, как "инобытии в себе", чем-то противоположным духу, тем более, что тайна природы раскрыта путем логического анализа. Несмотря на это, вы продолжали говорить о реальности природы, а в "Философии природы", по сути, оживили древний аристотелизм и полумифологические возрожденческие идеи, в пику которым Галилей положил начало экспериментальной физике и математике. Затем Шеллинг переработал на свой лад устаревшую натурфилософию, хотя на значительно более низком спекулятивном уровне. Смиримся, если такая натурфилософия оказалась присоединенной к вашей системе без особой внутренней увязки, словно фантазия, принимаемая или отвергаемая. Однако вам очевидна континуальность естествознания, понятия которого идут навстречу с понятиями натурфилософии. Произвольные понятия науки философия не может принять, либо сделать из них tabula rasa, поскольку их нельзя использовать даже в качестве строительного материала. На практике не хватает логической теории не только в естествознании, в философской науке также нет единства философии и истории, что очевидно из "Философии истории". Поскольку философия и история совпадают в конкретно универсальном, то нельзя создавать философию, осмысливающую затем историю. Ведь история сама по себе уже философична. Так вы разрушили глубоко внутреннюю связь фи- 92

лософии и истории. В пику историкам, рассказывающим о фактах, не анализируя их, вы могли бы показать, что на деле создается история, а не хроника. Мысль вторгается, чтобы квалифицировать, истолковать и одушевить рассказ. Чем интенсивнее и богаче мысль, чем глубже повествование. Нет способа расчленить единый процесс и показать, где именно внедряется философское творчество, ибо есть уже в начале. В этом случае не остается ничего иного, как сменить педагогическую установку: историкам скорректировать направление и углубить знание философии, скрыто употребляемой ими, преодолеть страх и неприязнь, а философам преодолеть свое невежество в исторической области, заняться философией, более близкой к человеку и, стало быть, истории. "Философия истории" почти вся слилась с иудейским пророчеством и христианским теологизмом, почти испарилась возрожденческая историография. Теологизм протестантских университетов нашел в вас авторитетного защитника, но это не философия и не история, скорее, колебания, вредящие и одной и другой. В истории философии ваш вклад - наибольший, ибо новые толкования даны гением, равным по масштабу. Исторический метод предполагает, что философия, приступающая к исследованию своих начал, все время углубляется в основания, что в итоге решение проблем привело бы к завершению истории. Аналогичную картину мы наблюдаем в истории искусства и религии: помещенные в прокрустово ложе сверхистории, эти формы жаждут освободиться от оков, обрести свободный ход, тем более философский, чем менее искусственно созданный из предрассудков проект.

Внимательно следил Гегель за мыслью обвинителя, особенно в части его весьма популярных тогда курсов истории философии, искусства, религии, государства, но не промолвил ни слова. Сан- северино продолжал:

- Не могу понять, почему вы захотели сохранить трехчастное деление, в духе старых немецких школ, хотя еще древние стоики применяли его, - на логику и метафизику - сначала, философию природы и философию духа - потом. Философия природы помещена особняком, логика явно отделена и противостоит философии духа так, что не видно, каким образом она проникает в стихию духа и природы. Философия духа, внутри которого нет полного развития логического начала, ничего не держит. Логика, с другой стороны, уже сама - часть философии духа, ведь она включает в себя познавательный и практический дух, диалектический дух - нерв всей философии, в то время как разделяющий и абстрагирующий интеллект - родитель всех прочих наук. Отсюда 93

очевидно, что, по крайней мере, часть категорий должны быть поняты как формы духа, а остальные понятия подлежат прояснению. Воздержусь от частных суждений относительно теорий права, политики, искусства, религии, абсолютного духа. Мне представляется очевидным, что Логика должна остаться на вершине системы, как верно установлено древней школьной традицией, органом конструирования системы, а философия духа, создавая себя, расширяет понятие духа. То, что по-настоящему противоречит так понятым логическим принципам, это не только способ деления и отношение частей, но, главным образом, сама цель и методы использования системы. Она отвечает мировой истории, ее сотворению, даже точнее - Богу, имеющему в своем распоряжении все категории до начала творения. Всевышний, выходя из себя, творит природу, человека, затем своим божественным дыханием наполняет созданные им существа сознанием, духом, мало- помалу субъективный познающий дух, потом переходит в объективный, то есть практический дух, творит мир права, морали, экономики, политики, истории, откуда дорогой искусства и религии он возвращается к себе в качестве абсолютного духа, чистой самодостаточной Идеи. Такова космическая история с заданной темой и преданной целью, все шаги в цепочке решений несовершенны, ибо ведут к одной цели, означенной как конец мира и вход в царство небесное. Как же случилось, что понятие конкретно универсального сначала освободило человека от фантазмов природы, сделало ее подвластной воле человека, вернуло безграничный и вечно становящийся мир истории - все это затем, чтобы впасть в старую трансцендентную концепцию религиозности, которую все считают подновленным теизмом, или проясненной христианской теологией?

Маэстро внимал критике не моргая, тогда Сансеверино перешел к последней части своей инвективы. -

А метод? Метод, под именем диалектического создававший систему, разве не стал угрожать разрушить саму диалектику, словно можно разрушить великую истину, раз открытую человеческим умом? Вы, учитель, сделать этого не могли. Сила, с помощью которой вы нашли потайной вход в горное ущелье, уже явилась в мир, никто - даже ее открыватель - не может ее уничтожить. И в отсутствие патриархов она по собственному праву продолжает господствовать и судить, ища и находя других, кто взамен вас теперь оказывает ей свои услуги. Хочешь не хочешь, но такова доля гениального человека: он приходит в мир с некой миссией, но человеческие творения и мысль идут дальше, в бесконечность. Ничего не остается, как смириться, когда лампада жизни перехо- 94

дат в другие руки. Один великий неаполитанский философ, которого вы еще не читали, но недавно переведено на немецкий одно из его главных сочинений, не только ваш предшественник, но гений, угадавший некоторые незамеченные вами закономерности, священник по профессии, но более вас свободный от религиозных предрассудков - я говорю о Джамбаттиста Вико - после того, как, закончив свой шедевр, почувствовал, что исчерпал свою миссию, сложил короткий сонет на тему конца личной истории - "Перо упало из дрожащих пальцев, захлопнулась копилка мыслей". Возвращаясь к диалектике, спросим, как она родилась и чем потом стала? Родилась, чтобы покончить с дуализмом позитивного и негативного, истинного и ошибочного, жизни и смерти, добра и зла. Для этого в ее распоряжении термины, формы, категории, духовные ценности добра, блага и прекрасного, работающих на достижение цели, а также их противоположности для различения и перехода от одной к другой - посредством чистилища и ада Ничто или, иначе говоря, бессильная мощь негатива бытия. Так человек на каждом шагу завоевывает благое, прекрасное, полезное, истинное с риском потерять обретенное, если он уклоняется от требования своей духовной природы искать новое благо. Однако категориальным характером и внутренним различением диалектики вы пренебрегли в процессе создания системы, в рамках которой различению подверглось диалектически неразводимое, эмпирические понятия и коллективные исторические процессы, либо допущено произвольное разведение посредством чистых формул. Это произошло в силу жестко принятой историко-теологической схемы, вынуждавшей стороннего наблюдателя повторить вопль Фауста: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Но напрасно, нет отдохновения, удовлетворения, противоречие понуждает к выходу вовне. Добро и зло, по правде говоря, перечеркивают собственные границы, благо никогда не конвертируемо в вечно присутствующее зло, разве что в самой последней инстанции, когда же нет мира, того мира, в котором мы живем и который философия призвана познавать, чтобы сделать приемлемым для достойной жизни.

Внимательно, но молчаливо Гегель слушал, не прерывая Сан- северино. Казалось, не очень любезно атаковать этого весьма толкового человека, так долго размышлявшего над его книгами и пришедшего поделиться своими мучительными сомнениями. Больше, чем возражений, собеседник ожидал ответа, понимая, что возражения любого сорта требуют не капитуляции, а новых размышлений, ожиданий новых стимулов и иных оригинальных путей для мысли. Вместо того чтобы вступить в диспут, Гегель поднялся, 95

взял под руку гостя и подвел его к окну. Дом находился на берегу Шпреи, в Купферграбене, в тихом месте недалеко от города. Из окна они увидели замок Монбижу, сады и здания музеев. После паузы Гегель спросил, чем молодой философ собирается заняться, когда вернется в Неаполь. -

Останусь вашим преданным и скрупулезным учеником, я никогда не забуду, как многому я научился от вас, что открытые вами вершины помогли освободиться от сомнений и мучительных контрастов. Однако я поручил бы себе самому сделать набросок такой систематизации, которая, по моему убеждению, логически вытекает из ваших открытый, а не из полученной немецкой теологической традиции - не тяжелую и усложненную, а вполне светскую систематизацию. Из понятия конкретно универсального вытекает единство философии и истории, такой дедукции вы не хотели, но она необходима, ведь история наполняет собой всю познавательную область. Это соответствует сути человеческой потребности в действии, конкретной реальности, а не чистых идеях, знание которых необходимо, но все же инструментально. А если все так, то какую форму должна принять философия? Чем, как не логикой истории, она должна стать? Разве не путем прояснения идет историческая интерпретация? Так понятая логика или методология - не так уж мало, ибо это уже философия духа, которую не могут исчерпать книги, ибо она в процессе постоянного роста, история в неостановимом движении, накоплении стоящих перед мыслью проблем. Философия никогда не может быть дефинитивной, системы не статичны, скорее это подвижные и предварительные по характеру систематизации, остановимые на миг, чтобы перевести дыхание. Ни одна из представленных философией проблем не может быть исключена из философии духа, в кругу которой они только и могут получить решение. Профессора философии, стало быть, не должны бояться такого методологического поворота, ибо это не обеднение, а, напротив, обогащение. В рамках такой философии духа следует переиначить теорию искусства, то есть эстетику, восстановить изначальность эстетического принципа, очистить и сберечь от возможных контаминаций - панлогизма, гедонизма, психологизма, ветхой риторики и т. п. Следует воссоздать философию витальности, или жизненной полезности, соединив рассеянные зерна политической и экономической теорий. Следует восстановить теорию историографии, дополнив ее критической историей. Оставим пока в стороне другие пожелания. Неаполь и провинции южной Италии вполне готовы к выполнению такой задачи, итальянские философы открыты 96

утонченно спекулятивной мысли, при этом никогда не теряют реалистический смысл, чувство исторической конкретности. Эту здоровую философскую силу чувствовали, находясь в Неаполе Гердер, Гаман, Гете. С новым королем пришла надежда на оживление исследований универсального характера вне университетских стен по свободному выбору. Появилось много иностранных книг, серьезные журналы, хорошо образованные писатели, так что я не сожалею о том, что должен вернуться. Философия становится популярной, но образом, о котором я весьма сожалею. Она становится разновидностью рационализованной религией, а ее служители - священниками. Превращению философии в церковь следует воспрепятствовать. За разговорами кончился день, два сердца почувствовали родство, поскольку контраст мыслей иногда рождает особое единение и братство. Взволнованный Гегель выразил надежду вновь увидеть Сансеверино в Берлине. В последующие дни он все обдумывал возражения неаполитанского джентльмена, пытался столкнуть их между собой и мысленно защитить свои идеи. Гегель размышлял об универсально обоснованной философии, которая все же закрывала собой историю. Его система упорядочивала и завершала столетия работы философской мысли, признавая вклад каждой теории, она устанавливала финальный акт синтеза, история описывала круг, конец соединялся с началом, не оставляя места для другого стимула и иного материала для работы. Однако то, что представлялось колоссальной самонадеянностью, на деле было следствием традиционной модели религиозной истории творения, разрешения мира в надмировую реальность. В этом не было экзальтации автора, рукоплесканий в настоящем и триумфа в будущем, фанатизма Томмазо Кампанеллы, с каким описан Город Солнца. Господство вошедшей в силу философии не вскружило голову. Гегель никогда не был уверен в собственной правоте, часто, по свидетельству сына, в сердцах восклицал: "Какой Бог меня приговорил к участи быть философом!" "Больше не прикоснусь к перу!" - такие бормотания доносились из кабинета. Гегель полагал, свидетельствует Таулоу, что именно после него философия начнется заново, а вовсе не закончится. Все же не шли из головы слова гостя из Неаполя: "Информирующая философия в высшей степени гениальна, но система, введенная для усиления лучших качеств, ее поражает, расслабляет и компрометирует". С другой стороны, его умственная жизнь давно уже слилась с этой богатой формами системой. Даже если критика исходила не от недруга, а от бескорыстного и любящего ученика, трудно было 97

изменить направление того, что создавалось сорок лет в непрерывных мучениях, того, что уже стало аспектом политической миссии Пруссии. Эта миссия подавляла и даже пугала философа, ибо требовала уже не только силы чистого мышления, а концентрации всех сил человеческого существа, в том числе физических, страстного энтузиазма, привязанности, самопожертвования, словно другого мира нет и не может быть иных целей, словно только так можно жить. Нечто подобное он испытал в прошлом, особенно в момент духовного кризиса на закате юности, то был инфернальный страх и божественное ликование одновременно. Заканчивая "Феноменологию", он чувствовал себя испепеленным мучениями и любовью; еще не стихли залпы орудий в Иене, а он шел с рукописью под мышкой. Но есть ли сейчас эта сила в жилах? Даже если б и взыграла вновь кровь, не было бы это чем-то, скорее, чудесным, противоестественным и почти инцестом? Чувство смиренного отречения рождалось в сердце: ведь не по произволу, думалось ему, завершенная работа предстала такой со всеми истинами и заблуждениями, а в силу внушенной необходимости. Все лучшее из того, что имелось в его распоряжении и что позволяла человеческая слабость, было отдано в той форме, в какой мир принял в исторический момент, когда наставление перерастало в экспериментирование. Он не утаил ни вечно позитивного, ни негативного, противоречивого, неудовлетворительного, обозначив материал для новой работы, для переделки и творческого переосмысления. Дух, подбадривавший его, был геройским и отеческим, сходным с тем, который говорил устами Геркулеса, мечтавшего, чтобы люди при виде его сына думали: "Пожалуй, отец не был таким сильным". Он любил повторял строфы Дж. Вико о сокровищнице мыслей, долгие годы щедро открытой для него, но затем оказавшейся закрытой. Спокойное осознание того, что он был рабом Божиим, примиряло философа с мыслью, что на алтарь Господа положен труд, пределы которого назначены самим Творцом.

Глубокая рана не давала покоя душе Гегеля, ведь вера в дело всей жизни оказалась поколебленной. А вера была хлебом, которого ждали его слушатели в аудиториях берлинского университета. Гегель был в силе, именно в эти годы под впечатлением революционных событий во Франции он написал длинную статью против английской Reform bill, вступив в дебаты между защитниками принципов и государственными умами (hommes a' principes и hommes d'etat). Он без конца обогащал все новыми деталями свои лекции, никак не поддаваясь мудрым уговорам остановиться на достигнутом и почить на лаврах с завоеванной истиной.

98

В таком состоянии души уезжая из Берлина из-за холеры, словно с собой унес прочь он, великий философ своего времени, 14 ноября 1831 г. Преданные ученики принялись публиковать дюжину томов его лекций, особо пестуя именно форму системы в духе академического преподавания. Так почти неизвестной осталась ее предыстория, мучительный процесс формирования его мысли, о котором узнали спустя почти столетие, после реконструкции этого процесса по неизданным записям юношеских лет. Только веком позже тезис неаполитанского ученого, высказанного самому Гегелю, привлек всеобщее внимание, наконец, заметили, что есть несоответствие между живым философом Гегелем и Гегелем-архитектором системы. Только в неаполитанском кругу удалось избежать кризиса, ибо сугубо по-итальянски сохранили суть гегелевской теории, не забыли также и про здоровые зерна позитивизма. В Италии гегелевская мысль подверглась иной систематизации, были получены неожиданные для самого автора выводы, переделаны от макушки до основания теории, полученные Гегелем от предшественников и неявно сохраненные. Во имя сохранения его же систематизации так называемый абсолютный идеализм был преобразован в абсолютный историцизм. Как бы ни было, но мы сделали Гегеля своим; разумеется, это обретение и освоение наследия имеет смысл лишь постольку, поскольку оно способно приуготовлять новую жизнь и новую философию.1 1948

1 "Так эта Неизвестная страница последних месяцев жизни Гегеля - всего лишь ваша фантазия? - спросите вы. -Что-то вроде причуды бессонной ночи, поутру обретшей контуры на бумаге?" На этот вопрос читателя в классической формуле кардинала Ипполита, адресованной мессеру Людовику, я отвечу, что описанный диалог - плод моего непростого длительного вживания в мир гегелевских мыслей, один из множества пережитых в воображении разговоров с гением. В этой фантазии нет недостатка в исторических деталях, ибо в Неаполе девятнадцатого века культурные люди заняли позицию плодотворной критики в отношении гегелевской философии. Ортодоксом гегельянства не был ни самый строгий из мыслителей Бертрандо Спавента, ни свободный от предрассудков Франческо де Санктис. Последний, несмотря на то что философию никогда не рассматривал как профессию, имел о ней вполне точное представление. На конференции 1879г., посвященной Золя, де Санктис сказал: "Когда Гегель безраздельно господствовал в своей сфере, я копил свои секреты, не принимая всерьез его априоризм, триады и другие формулы. Однако в гегельянстве есть два принципа, на котором основано все нынешнее движение - это становление как основа эволюционизма и экзистенция как база реализма. Система потерпела крах, но эти два принципа примиряют Гегеля с грядущим".