,ГЛАВА XIII О ЧЕСТНОСТИ В РАЗЛИЧНЫЕ ЭПОХИ И У РАЗЛИЧНЫХ НАРОДОВ

Для этого я изложу два мнения об упомянутом предмете, которые до сего времени разделяют моралистов.

Одни из них утверждают, что мы имеем о добродетели абсолютную идею, не зависящую от времени и различных форм правления, что добродетель всегда едина и неизменна.

В доказательство своего мнения первые приводят остроумные, но малопонятные фантазии платонизма. Добродетель, по их мнению, есть не что иное, как сама идея порядка, гармонии и самой сущности красоты; но эта красота есть тайна, о которой они не могут дать точной идеи, поэтому они не основывают своей системы на знании человеческого сердца и ума, почерпываемом из истории.

Вторые, и среди них Монтень, оспаривая мнение первых, пользуются более закаленным орудием, чем рассуждения, а именно — фактами; они указывают на то, что некоторые поступки считаются добродетельными на севере и преступными на юге, из чего они заключают, что идея добродетели совершенно произвольна.

Таковы взгляды этих двух групп философов: первые блуждают в лабиринте словесной метафизики, потому что не опираются на историю, вторые, недостаточно глубоко исследуя исторические факты, думают, что человек поступает хорошо пли дурно, руководствуясь только капризом. Оба этих философских направления одинаково впадают в ошибку; но онп избежали бы ее, если бы внимательно вникли в мировую историю. Тогда они поняли бы, что время необходимо приводит как в физическом, так и в духовном мире к революциям, изменяющим лик государств; что при крупных потрясениях интересы народа всегда сильно изменяются; что одни и те же поступки могут быть для него то полезными, то вредными и поэтому называться то добродетельными, то порочными.

Поэтому, если бы онп захотели составить о добродетели чисто отвлеченную и независимую от практики идею, они должны были бы признать, что под словом «добродетель» следует понимать только стремление к всеобщему счастью, что, следовательно, предмет добродетели есть общественное благо и что предписываемые ею поступки суть средства для достижения этой цели; что поэтому идея добродетели не есть нечто произвольное и что всегда и всюду все люди ~ по крайней мере те, которые живут обществами, — должны были составить себе одинаковую идею о добродетели и, наконец, что если народы представляли себе ее в различных формах, то это потому, что они принимали за добродетель различные средства, которыми они пользуются для достижения своей цели.

Я думаю, что это определение добродетели дает о ней ясное и простое представление, согласное с опытом, а только это согласивши подтверждает истинность какого- нибудь взгляда.

Пирамида Венеры-Ураниивершина которой терялась в облаках, а основание опиралось на землю, есть эмблема всякой системы, которая должна рухнуть во время постройки, если под ней не будет несокрушимого основания из фактов п опыта.

Какими бы глупыми ни считать народы, несомненно, что, руководимые своей выгодой, они не могли без достаточных оснований усвоить нелепые обычаи, которые мы встречаем у некоторых из них; своеобразие этих обычаев зависит от разнообразия интересов различных народов. В самом деле, если люди всегда смутно понимали под добродетелью стремление к общественному счастью, если поэтому добродетельными онп называли поступки, полезные для отечества, и если идея полезности всегда втайне соединялась с идеей добродетели, то можно утверждать, что самые нелепые и даже самые жестокие обычап, как я это докажу па нескольких примерах, всегда основывались на действительной или мнимой пользе их для общественного блага.

В Спарте было дозволено воровство: там уличенного вора наказывали только за его неловкость — разве это не странный обычай? Однако если мы вспомним законы Ли- курга2* и презрение, которое питали в этой республике к золоту и серебру, и если мы вспомним, что там закон допускал к обращению только монеты пз тяжелого и хрупкого железа, то станет понятно, что воровать там можно было только кур и овощи. Эти кражи, совершаемые всегда с большой ловкостью2 и часто отрицаемые с большой твердостью, приучали лакедемонян к храбрости и бдительности; следовательно, закон, позволявший кражу, мог быть очень полезен народу, которому приходилось опасаться и измены илотов, и властолюбия персов и который мог противопоставить покушениям первых и громадным армиям вторых только оплот этих двух добродетелей. Таким образом, несомненно, что воровство, вредное для богатого народа, но полезное в Спарте, должно было пользоваться там уваженпем.

В конце зимы, когда недостаток продовольствия заставляет дикарей покидать ХПЖПНЬР И голод гонит их на охоту за новыми припасами, некоторые дикие племена перед отправлением собираются и заставляют своих стариков взбираться на дубы, которые онп затем сильно трясут; большинство стариков падает с деревьев, и их немедленно убивают.

Но, не прибегая к примеру диких народов, бросим взгляд на такую цивилизованную страну, как, например, Китай, — спрашивается, почему там отцы имеют право жизни и смерти над детьми. Оказывается, что поля этого государства, несмотря на всю их обширность, только с трудом могут удовлетворять нужды его многочисленных жителей. А так как слишком большое несоответствие между многочисленностью населения и плодородием земли необходимо должно бы вызвать войны, гибельные для этого государства, а может быть, даже и для всего мира, то становится понятным, что в минуту угрозы голода, для того чтобы предупредить множество бесполезных убийств и несчастий, китайский народ, человечный в своих намерениях, но варварский в выборе средств, движимый чувством малопросвещенной гуманности, мог счесть эти жестокости необходимыми для спокойствия мира. «Я жертвую, — решил он, — несколькими несчастными жизнями, которые, находясь в младенчестве и неведении, не сознают ужаса смерти, т. е. того, что, может быть, самое в ней страшное» 4. Без сомнения, желанию воспрепятствовать слишком большому размножению людей, т.

Тот же мотив общественного интереса и желание сохранить целомудренную красоту от покушений невоздержанности заставили некогда швейцарцев издать указ, согласно которому каждому священнику не только дозволялось, но и вменялось в обязанность иметь сожительницу5.

На Коромандельском берегу, где женщины с помощью яда отделывались от невыносимого брачного ига, тот же самый мотив заставил законодателя прибегнуть к средству не менее гнусному, чем и само зло, и обеспечить жизнь мужей, приказав сжигать жен на могилах их мужей6.

Все приведенные мной факты доказывают в согласии с моей теорией, что даже самые жестокие и неразумные обычаи имеют своим источником желание действительной или по крайней мере мнимой общественной пользы.

Но, возразят мне, эти обычаи тем не менее отвратительны и нелепы. Да, потому что мы не знаем, поче*му они установлены, и потому что этп обычаи, освященные стариной пли суеверием, сохранились вследствие небрежности или же слабости правительства долгое время после того, как причины нх установления исчезли.

Можно ли сомневаться в том, что, когда Франция представляла один обширный лес, пожалование монашеским орденам необработанных земель было дозволительно, но что продолжение этого пожалования в настоящее время настолько же нелепо п вредно для государства, насколько оно было разумно и полезно в то время, когда земли Франции были еще невозделаны. Все обычаи, приносящие только временные выгоды, подобны лесам, которые следует снимать, когда дворцы отстроены.

Чрезвычайно умно поступил основатель государства инков, объявив перуанцам, что он сын Солнца, и убедив их, что он принес законы, продиктованные Солнцем, его отцом. Эта ложь внушила дикарям большое уважение к его законам, и она была столь полезна для возникающего государства, что нельзя было не признать ее добродетельной.

Интересы государств, как и все человеческое, подвержены хмножеству изменений. Одни и те же законы и обычаи могут быть то полезными, то вредными одному и тому же народу; отсюда я заключаю, что эти законы следует то принимать, то отвергать и что одни и те же поступки можно называть то добродетельными, то порочными, — предположение, которое нельзя опровергнуть иначе, как допустив, что существуют поступки добродетельные и в то же время вредные для государства, а это значило бы подрывать основы всякого законодательства и всякой общественной жизни.

Общее заключение из всего мной сказанного то, что добродетель есть не что иное, как желание счастья людям, и что поэтому честность, которую я рассматриваю как осуществленную добродетель, является у всех народов и при различных формах правления не чем иным, как привычкой к полезным для своего государства поступкам 7.

Хотя это заключение вполне очевидно, но так как нет народа, который не знал бы и не смешивал бы два рода добродетели — один, который я назову добродетелью, основанной на предрассудке, а другой — истинной добродетельюу — то я считаю себя обязанным, для того чтобы ничего не упустить, говоря об указанном предмете, рассмотреть эти два различных вида добродетели.