ГЛАВА VIII О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ СУЖДЕНИЯМИ ОБЩЕСТВА И СУЖДЕНИЯМИ ОТДЕЛЬНЫХ СООБЩЕСТВ

Первый, более слабый, свойствен не только ему, но и обществу в целом, т.

Другой вид идей непосредственно связан с частным интересом каждого отдельного сообщества, т. е. с его симпатиями и антипатиями, с его стремлениями и удовольствиями. По этой причине названный вид идей, особенно интересный и приятный для данного частного сообщества, обыкновенно не представляет интереса для общества в целом.

Выяснив это различие, мы должны заключить, что человека, приобретшего весьма много идей последнего рода, т. е. идей, особенно интересных для общества, в котором он живет, это общество будет считать очень умным; но если этот человек выступит перед публикой — в печатном ли труде или занимая высокое положение, — то он, пожалуй, произведет впечатление человека весьма посредственного.

Напротив, человек, занимающийся идеями, представляющими общий интерес, будет менее приятен для того круга, в котором он живет; его идеи покажутся даже скучными и неуместными; но еслп он выступит перед публикой — в печатном ли труде или занимая высокое положение, — тогда, явившись во всем блеске своего гения, он заслужит название выдающегося человека. Он подобен колоссальной фигуре, неприятной для глаз в мастерской скульптора, но вызывающей восторг граждан, когда она поставлена на площади.

Но почему нельзя соединить в себе идеи того п другого рода, почему нельзя заслужить одновременно уважение народа и светских людей? Потому, отвечу я, что роды занятий, которым нужно посвятить себя, чтобы приобрести идеи, интересные для общества в целом, пли идеи, интересные для частных кругов, абсолютно различны.

Чтобы нравиться свету, не надо углубляться в какой» нибудь вопрос, а следует порхать с предмета на предмет, иметь весьма разнообразные и, следовательно, весьма поверхностные знаппя, знать все, не теряя времени на изучение в совершенстве одной какой-нибудь вещи, и, следовательно, расширять свой ум, не углубляя его. Обществу же совершенно невыгодно уважать людей поверхностно универсальных; может быть, даже оно не отдает им должной справедливости и не старается измерить слишком разбросанный ум. Для общества выгодно отдавать дань уважения исключительно только людям, выделяющимся в одном каком-либо предмете, которые тем самым продвигают вперед человеческий дух; поэтому оно мало дорожит светским умом.

Итак, чтобы заслужить общее уважение, следует свой ум углублять, а не расширять и, подобно фокусу зажигательного стекла, собирать все тепло и все лучи своего ума в одной точке. Можно ли отдаваться одновременно этим двум видам знания, когда они требуют совершенно различного образа жизни? Следовательно, один вид ума совершенно исключает другой.

Чтобы приобрести идеи, интересные для общества в целом, необходимо, как я покажу в следующих главах, сосредоточиться в молчанпи и уединении; напротив, для того чтобы высказывать частным сообществам особенно приятные для них идеи, непременно следует броситься в вихрь света.

Кто может льстить себя надеждой избегнуть сетей самолюбия, когда мы видим, что каждый адвокат в своем кабинете, каждый советник в своем бюро, каждый купец в своей конторе, каждый офпцер в своем гарнизоне считают, что весь мир занят тем, что их интересует? 2 Всякий может применить к себе рассказ об одной монахине, которая, услыша спор между настоятельницей и послушницей, спросила первого попавшегося ей в приемной человека: «Знаете ли вы, что мать Цецплия и мать Тереза поссорились? Вас это удивляет? Как, вы в самом деле не знали, что онп в ссоре? Откуда же вы пришли?» И все мы более или менее похожи на эту монахиню: интересы нашего частного кружка должны всех занимать; то, что он думает, во что верит и о чем говорит, о том самом думает, говорит и в то верит весь мир.

Как может придворный, живущий в свете, в котором говорят только о происках, разных интригах, о том, чье влияние растет, кто впал в немилость, встречающий в своем кругу только лиц, более или менее пропитанных теми же идеями, — как может он не уверить себя, что придворные интриги представляют самые достойные для размышления и вообще самые интересные для человеческого ума предметы? Может ли он представить себе, что в ближайшей от его дома лавке ничего не знают ни о нем, ни о тех, о ком он говорит; что там даже не подозревают о существовании вещей, которые его так живо интересуют; что в углу его чердака живет философ, для которого интриги и происки, занимающие честолюбца, стремящегося покрыть свою грудь орденами европейских государств, кажутся пустяками, более глупыми, чем сговор школьников, желающих стащить коробку с конфетами, — философ, которому честолюбцы представляются старыми детьми, не считающими себя таковыми?

Придворный даже не догадывается о существовании подобных мыслей: если бы в нем возникло подозрение об их существовании, он поступил бы, как король государства Пегу l3|t, который спросил у венецианцев, как зовут их государя; когда они ему ответили, что у них нет королей, то их ответ показался ему таким забавным, что он покатился со смеху.

Правда, вельможи вообще не склонны к такого рода предположениям; каждый из них полагает, что он занимает большое место на земле; они воображают, что существует только один образ мыслей, который и должен быть законом для всех людей, и этот образ мыслей есть принадлежность их круга. Если время от времени им приходится слышать, что существуют мнения, отличные от их взглядов, то они представляются им далекими и смутными, и им кажется, что эти взгляды свойственны только небольшому числу безрассудных людей.

Итак, мы видим, что те люди, которые, желают быть приятными в частных кругах, вынуждены вращаться в свете, заниматься мелкими интересами, усваивать множество предрассудков; поэтому им приходится незаметно наполнять свою голову бесконечным множеством идей, нелепых и смешных в глазах общества в целом.

Впрочем, я должен предупредить, что под светскими людьми я не подразумеваю исключительно придворных людей; Тюренны, Ришелье, Люксембурги, Ларошфуко, Ре- цы и некоторые люди того же калибра доказывают, что легкомыслие не есть неизбежное достояние высокого сана и что под светскими людьми следует подразумевать только тех, кто живет в вихре света.

Этих людей общество совершенно основательно считает абсолютно лишенными здравого смысла. В доказательство этого я приведу их нелепые и односторонние требования относительно хорошего тона и светского обращения (bon ton et le bel usage). Я тем охотнее выбираю пример, что молодые люди, обманутые светским жаргоном, часто принимают болтовню на нем за ум, а здравый смысл — за глупость.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ VIII 1

Система древних философов. 2

Найдется ли такой сутяга, который не пришел бы в восторг при чтении своего прошения и который не считал бы его более серьезным и более важным, чем труды Фонтенеля и всех философов, писавших о познании человеческого сердца и ума? Труды этих последних, скажет он, занимательны, но легкомысленны и не заслуживают быть предметом изучения. Чтобы еще лучше доказать, какое значение каждый человек придает своим занятиям, я приведу несколько строк пз книги, озаглавленной «Трактат о соловье». Автор книги говорит:

«Я употребил двадцать лет на составление этого труда; люди, здраво рассуждающие, всегда находили, что самое большое и чистое удовольствие, которое можно испытать в этом мире, это то, которое мы испытываем, делая дело, полезное для общества; этой точки зрения следует держаться во всех своих поступках; человек, который не отдает себя, насколько возможно, на общую пользу, по-видимому, не знает, что он рожден столько же для блага других, сколько и для своего собственного. Вот побуждения, заставившие меня предложить публике этот «Трактат о соловье»...» Затем автор прибавляет: «Любовь к общему благу, побудившая меня создать эту книгу, не позволила мне забыть о том, что она должна быть написана откровенно и искренне».