Глава 6 К УЧЕНИЮ ОБ АБСТРАКТНОМ ПОЗНАНИИ ИЛИ ПОЗНАНИИ РАЗУМОМ

Затронутая выше тесная связь понятия со словом, следовательно, языка с разумом основана в конечном счете на следующем. Все наше сознание с его внутренним и внешним восприятием имеет своей неизменной формой время. Понятия, напротив, как возникшие посредством абстракции представления, совершенно общие и отличные от всех единичных вещей, имеют в этом своем качестве известное объективное существование, которое, однако, не входит во временной ряд. Поэтому, для того чтобы вступить в непосредственную наличность индивидуального сознания, т.е. чтобы быть вдвинутыми во временной ряд, они должны до известной степени быть вновь низведены к природе отдельных вещей, индивидуализированы и связаны с чувственным представлением: это и есть слово. Таким образом, слово есть чувственный знак понятия и в качестве такого служит необходимым средством для того, чтобы его фиксировать, т.е. представить связанному с формой времени сознанию и установить таким образом связь между разумом, чьи объекты - только общие, не ведающие ни места, ни времени universalia, и связанным со временем, чувственным и животным по своему характеру сознанием.

Таким образом, слово и язык - необходимое средство для отчетливого мышления. Но так же, как каждое средство, каждая машина вместе с тем затрудняет и мешает, так одновременно затрудняет мышление и язык, ибо он насильственно вводит бесконечно нюансированную, подвижную и модифицируемую мысль в определенные, установленные формы и, фиксируя ее, одновременно сковывает ее. Это препятствие частично устраняется знанием нескольких языков, так как мысль, переходя из одной формы в другую, каждый раз несколько меняет свое выражение и все больше освобождается от всякой формы и оболочки; благодаря этому в сознание отчетливее проникает собственная сущность мысли, и она вновь обретает свою изначальную гибкость. Древние языки способствуют этому значительно больше, чем новые, так как вследствие их большого отличия от новых та же мысль должна быть выражена в них совершенно иным образом, следовательно, принимает совсем иную форму; к этому присоединяется и то, что более совершенная грамматика древних языков делает возможной более совершенную конструкцию мыслей и их связи. Поэтому грек или римлянин мог довольствоваться своим языком. Тот же, кто владеет только одним из современных patois, очень скоро обнаруживает в том, как он говорит и пишет, свою скудость, поскольку его мышление, связанное со столь бедными, стереотипными формами, неминуемо окажется неуклюжим и монотонным.

То, что я изложил в § 9 первого тома, а именно, что слова полностью понятны и без того, чтобы вызывать созерцательные представления и образы в нашем уме, совершенно правильно и очень подробно пояснил уже Берк в своем сочинении Inquiry into the Sublime and Beautiful, P. 5, Sect. 4 и 556; однако он выводит из этого совершенно неправильное заключение, будто мы слышим, понимаем и употребляем слова, не связывая с ними никакого представления (idea), тогда как он должен был бы сделать вывод, что не все представления (ideas) суть созерцаемые образы (images), и именно те представления, которые должны обозначаться словами, - только абстрактные понятия (abstract notions), а они по своей природе не созерцательны. - Именно потому, что слова сообщают лишь общие понятия, совершенно отличные от созерцательных представлений, все слушающие рассказ о каком-либо событии, воспринимают одинаковые понятия, но если они впоследствии захотят представить себе в созерцании это событие, оно примет в фантазии каждого иной образ, значительно отличающийся от правильного, которым обладает только очевидец. В этом заключается главная причина (к которой присоединяются и другие) того, что каждый факт, пересказанный многими, необходимо искажается: второй рассказчик сообщает понятия, абстрагированные им из образа его фантазии, из которых третий рассказчик создает новый, еще более отклоняющийся от первоначального, образ, который он, в свою очередь, полагает в понятия, и так процесс идет дальше. Самым точным рассказчиком окажется наиболее сухой человек, который остановится на сообщенных ему понятиях и такими передаст их другим.

Наилучшее и наиболее разумное объяснение сущности и природы понятий я нашел в Essays on the powers of human mind, Vol. 2, essay 5, ch. б57 Томаса Рида. - Впоследствии оно было подвергнуто критике Дугальдом Стюартом в его Philosophy of the human mind; о нем я, чтобы не тратить на него бумаги, скажу только кратко, что он принадлежит к

6 А. Шопенгауэр, т.II

числу тех, кто достиг незаслуженного признания благодаря благоволению друзей; поэтому могу лишь посоветовать не тратить ни одного часа на писания этого тупицы.

Впрочем, что разум - способность абстрактных, а рассудок - способность созерцательных представлений, понимал уже великий схоласт Пико делла Мирандола; в своей книге De imaginatione, с. 11 он тщательно различает рассудок и разум, объявляя разум дискурсивной, присущей людям способностью, а рассудок - интуитивной, родственной познанию ангелов, даже Бога. - Спиноза также совершенно правильно характеризует разум как способность создавать общие понятия (Этика II, теорема 40, схолия 2). - Обо всем этом не стоило бы упоминать, если бы не те фокусы, которые в течение последних пятидесяти лет проделывали в Германии с понятием разума философствующие болтуны, стремясь с бесстыдной наглостью без всякого основания обозначить этим наименованием совершенно вымышленную способность непосредственного, метафизического, так называемого сверхчувственного познания; действительный же разум они называли рассудком, а подлинный рассудок, им совершенно чуждый, они вообще не замечали и приписывали его интуитивные функции чувственности. Подобно тому как в этом мире с каждой возможностью, с каждым преимуществом, с каждой пользой всегда связаны и новые недостатки, так и разум, который дает человеку такое превосходство над животным, обладает своими особыми отрицательными свойствами и влечет человека на ложные пути, на которые животное никогда не может вступить. Благодаря разуму над волей человека получает власть совершенно новый вид мотивов, недоступный животному, а именно абстрактные мотивы, просто мысли, которые отнюдь не всегда почерпнуты из собственного опыта, а часто воспринимаются из сказанного другими и их примера, в силу традиции и письменного наследия. Как только человек становится доступным мысли, он тут же становится доступен и заблуждению.А заблуждение всегда рано или поздно принесет вред, и тем больший, чем больше оно было. Индивид рано или поздно поплатится за заблуждение, заплатит за него дорогой ценой; то же относится к общим заблуждениям целых народов. Поэтому надо беспрестанно повторять, что каждое заблуждение, где бы оно ни встречалось, необходимо преследовать и искоренять как врага человечества и что не может быть привилегированных или даже санкционированных заблуждений. Мыслитель должен нападать на них, хотя бы человечество громко вскрикивало при этом, подобно больному, к опухоли которого прикасается врач. - Животное никогда не может далеко уклониться от пути, предназначенного ему природой, ибо его мотивы лежат только в созерцаемом мире, где находит себе применение лишь возможное, даже лишь действительное; напротив, в абстрактные мотивы, в мысли и слова облекается все, что только можно придумать, тем самым и ложное, невозможное, абсурдное, бессмысленное. Посколь- ку разумом обладают все, а способностью суждения лишь немногие, человек доступен иллюзиям, отдан во власть всевозможных хлмер, которые ему внушают и которые, действуя как мотивы его воления, могут склонить его ко всяким извращениям и глупостям, к неслыханным экстравагантностям и даже к поступкам, противоречащим его животной природе. Подлинная образованность, при которой познание и суждение идут рука об руку, выпадает на долю немногих, и еще меньше тех, кто способен его воспринять. Для большинства людей образованность заменяет своего рода дрессировка, которая достигается примером, привычкой и очень ранним настойчивым внушением определенных понятий, до того как опыт, рассудок и способность суждения могут этому помешать. Так прививаются мысли, которые впоследствии оказываются настолько прочными и не поддающимися какому бы то ни было изменению посредством обучения, что кажутся врожденными; таковыми их часто и считают даже философы. Таким способом можно с одинаковым успехом внушить человеку как правильное и разумное, так и самое абсурдное, можно, например, приучить людей приближаться к тому или другому кумиру только со священным трепетом, падать ниц при звуке его имени и содрогаться душой; охотно жертвовать достоянием и жизнью ради слов, имен и защиты самых сумасбродных причуд; связывать с тем или другим как величайшую честь, так и глубочайший позор и соответственно этому с глубокой убежденностью ценить или презирать каждого человека; отказываться от всякой животной пищи, как в Индостане, или пожлрать еще теплые и конвульсивно вздрагивающие куски мяса, вырезанные из тела животного, как в Абиссинии; есть людей, как в Новой Зеландии, или приносить своих детей в жертву Молоху; кастрировать себя, добровольно бросаться в костер, на котором сжигают умершего, - одним словом, людей можно приучить к чему угодно. Отсюда - крестовые походы, изуверства фанатических сект, отсюда - хилиасты и флагелланты, преследования еретиков, аутодафе и все, что содержится в длинном списке человеческих извращений. Чтобы не думали, будто подобные примеры можно обнаружить только в мрачные века средневековья, я приведу несколько относящихся к новому времени. В 1818 году 7000 хилиастов отправились из Вюртемберга к Арарату, ибо там должно было наступить новое Царство Божие, возвещенное Юнг- Штиллингом Галл рассказывает, что в его время одна мать убила и зажарила своего ребенка, чтобы его жиром излечить от ревматизма своего мужа15 Трагическая сторона заблуждений и предрассудков относится к области практики, комическая - предстает в области теории: если бы, например, удалось убедить хотя бы трех людей, что солнце не есть причина дневного света, то можно было бы надеяться, что вскоре это станет всеобщим убеждением. Отвратительного, бездарного шарлатана и автора беспримерных по своей нелепости писаний, Гегеля, могли в Германии провозгласить величайшим философом всех времен, и многие тысячи неуклонно и твердо верили этому в течение двадцати лет, - верили и за пределами Германии, как Датская Академия, ополчившаяся против меня, отстаивая его славу и требуя признать, что он summus philosophus. (См. об этом мое предисловие к "[Двум] основным проблемам этики".) - Таков, следовательно, вред, который ввиду того, что способность суждения встречается редко, связан с наличием разума. К этому присоединяется еще возможность безумия; животные не становятся безумны, хотя плотоядные подвержены своего рода бешенству, а травоядные — своего рода неистовству.