Символ и песнь.
Подлинная затронутость бытием ощущает ужас молчания: «Теперь все молчит! Расстилается море ... оно не может говорить. Небо ... оно не может говорить. Маленькие скалы и гряды утесов ... все они не могут говорить. Это страшное, вдруг объявшее нас безмолвие прекрасно и жутко .Я сострадаю тебе, природа, в том, что ты должна молчать . Ах, . сердце: оно пугается . оно тоже не может говорить . Мне не хочется не только говорить, даже думать: должен ли я слушать, как за каждым словом смеется ошибка, фантазия, бред? . О море! о вечер! Плохие вы учители! Вы учите человека переставать быть человеком! ... Должен ли он стать, как вы теперь . огромным, покоящимся на самом себе? Возвышающимся над самим собою?» (4, 291).
Открытость бытия — освобождение от молчания — наступает для Ницше в символе, когда «превознесение жизни увеличивает у человека силу сообщения» (16, 238), как это случилось с Заратустрой, когда он вернулся в свою пещеру: «Сюда приходят все вещи, ластясь к твоей речи и льстя тебе: ибо они хотят скакать верхом на твоей спине. Верхом на всех символах скачешь ты здесь ко всем истинам ... Здесь раскрываются мне слова и ларчики слов всякого бытия: здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет здесь научиться у меня говорить» (ТГЗ, 132). Правда, есть неодобрительные высказывания: истина — это «подвижная масса метафор», истины — «иллюзии .
затертых метафор» (10,196), кроме того: «кто мыслит острее, тот не любит поэтических образов», и: «образами и символами убеждают, но ничего не доказывают; поэтому в науке существует такой страх перед образами и символами» (СЕТ, 327). Но где в символах речь идет о самом бытии, там присутствует нечто большее, чем наука: «Безумец тот, кто требует знания от них» (ТГЗ, 54), и здесь справедливо то, что Ницше говорит о себе: «Наиболее примечательна непроизвольность образа, символа; уже не имеешь понятия, что такое образ, что такое символ. На ум приходит все, будучи самым напрашивающимся, самым верным, самым простым выражением ...» (15, 91). Эта творческая высота неповторима: «Будьте внимательны, братья мои, к каждому часу, когда ваш дух хочет говорить в символах» (ТГЗ, 54). Хотя Зарату- стра и мог сказать: «я стыжусь, что еще должен быть поэтом» (что «говорю я в символах») (ТГЗ, 142); но под этим он подразумевает противоположность между современным видением и будущей действительностью.Чем-то ещё большим, чем символ, является песня. Там, где все прекращается, остается следующее: «Надо, чтобы снова я пел,— это утешение и это выздоровление нашел я себе» (ТГЗ, 160). В конце «Веселой науки» Ницше пишет: «сами духи моей книги обрушиваются на меня»: «Нам уже невтерпеж . Кто споет нам песню, дополуденную песню ...?» (ВН, 708). В новом, позднем предисловии к «Рождению трагедии» он признает относительно себя: «Ей бы следовало петь, этой „новой душе",— а не говорить!» (РТ, 51). Ницше способен признаться: «так я читаю мыслителей и подпеваю их мелодиям; я знаю: за всеми холодными словами движется страстная душа; я слышу, как она поет, ибо моя собственная душа поет, когда движется» (11, 386).
Еще по теме Символ и песнь.:
- Символы, подтверждающие символ «Крест Христов»
- Песнь четырнадцатая
- КАНОН, ГЛАС 2 ПЕСНЬ 1
- Песнь одиннадцатая
- ПЕСНЬ 3
- Песнь шестая
- Песнь первая
- Песнь десятая
- Песнь девятнадцатая
- Песнь пятая
- Песнь восемнадцатая