Пределы возможностей дружбы для Ницше и его одиночество.

Неверно представление о Ницше как о каком-то словно бы выкованном из стали самодостаточном герое, который идет по свету непреклонно и невозмутимо. Героизм Ницше был иного рода. Ему пришлось прожить и выстрадать судьбу человека, которому отказано в любой форме естественных человеческих проявлений; движимый чисто человеческими побуждениями, он был вынужден вновь и вновь на какое-то время отказываться от своей миссии, стремился упростить ее: скажем, просчитывал, какой произведет эффект, заботился об этом, пытался практически применить свое влечение к воспитательной деятельности, полагался на друзей — героическое здесь всегда сопряжено с неудачей. Поэтому его решения относительно тех или иных действий в мире все чаще оказываются отрицательными. То обстоятельство, что он не заблудился в туманных представ- лениях своей эпохи, не примкнул ни к одной из заблуждавшихся сторон, стало предпосылкой величественного развертывания его своеобразного мыслительного опыта, как бы стремящегося по ту сторону всякого горизонта.

Одиночество Ницше можно рассматривать на двух уровнях.

(1). Что касается психологического подхода, который наиболее распространен в случае Ницше, можно нарисовать, скажем, следующую картину: независимость, достигаемая Ницше благодаря его воле к истине, делает его не уверенным в себе и не искушенным в делах мира, а, наоборот, чрезмерно чувствительным как к собственным недостаткам, так и к родовой низости других: жить он может только там, где есть место благородству. Но так как сам он не всегда соответствует уровню своего благородства, и так как ему столь часто приходится сталкиваться со слепотой, низостью и лживостью других, он вновь и вновь приходит в ужас: его охватывает ни с чем не сравнимое разочарование. Поэтому его отчуждение усиливается во всех отношениях: никто не в состоянии принести ему удовлетворения, даже он сам. Отсутствие у него инстинктов на первый взгляд влечет за собой в конечном итоге прозрение, но если так, то его правдивость неизбежно приводит к оценке всего по абсолютному критерию и потому оказывается разрушительной. Ницшева воля к коммуникации, как и вся его натура, такова, что он не допускает смешения и потому постоянно сомневается; поскольку он не допускает никакого приспосабливания, если в таковом есть хоть немного обмана, все, что выпадает ему на долю, несет в себе зародыш неудач.

Хотя это — результат его честности, но среди мотивов того, кто исповедует такую честность, отсутствует чувство ответственности за психическую действительность здесь и сейчас, которая никогда не совершенна, никогда не определяется только благородством.

(2). Такого рода психологическое рассмотрение может в отношении Ницше убедить лишь того, кто не верит в его миссию и в его осознание этой миссии. Хотя Ницше любит себя, а другого — лишь как сосуд для своего содержание, это его содержание на самом деле представляет собой все- поглощающую, приносящую лишения миссию, неуклонно ведущую к исключительности. Ницше мог посвятить себя либо другому человеку, когда связывал с ним осуществление необходимой сегодня задачи (так он вел себя по отношению к Р.

Поэтому рассматривать главную причину одиночества только в психологическом ключе недостаточно. Содержание его мыслящей экзистенции против воли вынуждает его отдалиться от людей и стать исключением. Его идеи, когда он их высказывает, неизбежно пугают других. Ницше принимает жертвы, которые ему приходится приносить, но он принимает их, упорно сопротивляясь: «еще и сейчас после одного часа милой беседы с совершенно чужими людьми вся моя философия колеблется — до того глупым мне кажется стремиться к правоте ценой любви, и не уметь сообщить самое ценное, чем обладаешь, не перебив симпатии» (Гасту, 20. 8. 80).

Поэтому через всю жизнь Ницше проходит неизбежное противоречие между тем, чего он хочет как человек, и тем, чего он хочет как исполнитель миссии. Так, он жалуется на свое одиночество и все-таки желает его для себя, страдает от недостатка всего по-человечески нормального, кажется, что стремится к таковому, и все-таки осознанно выбирает исключительность. «Антиномия моего . положения и моей формы существования заключается . в том, что все, в чем я нуждаюсь как philosophus radicalis — свобода от профессии, жены, ребенка, отечества, веры и т. д. и т. д.,— в равной мере ощущается мною как лишение, поскольку я, по-счастью, живое существо, а не только аналитическая машина» (Овербеку, 14. 11. 86; похожие высказывания в письме к сестре, 7. 87).

Необходимо почувствовать в миссии Ницше судьбу, чтобы не только понять странные обстоятельства его жизни как психологический факт, но и услышать в них некий тон, присущий только ему, и никому другому. Когда он школьником пишет матери: «не стоит думать ни о каких влияниях, так как мне еще только предстоит познакомиться с личностями, относительно которых я буду чувствовать, что они выше меня» (12, 62), то здесь уже слышен этот тон неколебимой верности собственному первоистоку.

Если жизнь Ницше есть жизнь, посвященная выполнению некоей миссии, то из самой этой миссии возникает новая воля к коммуникации, к коммуникации с людьми, которым знакомы та же нужда, те же идеи, та же миссия, и к коммуникации с учениками. Стремление Ницше и к тому и к другому было исключительным.

(1). По этой причине он несмотря ни на что вновь и вновь оценивает друзей с точки зрения того, знакомо ли им то потрясение, которое лишило его всех корней, знают ли они то, что уже знает он:

Расставание с Лу и Рэ было для него столь тяжелым потому, что с ними он «мог без маски говорить о вещах», которые его «интересуют» (сестре, 3. 85). Он жалуется, что ему «не хватает кого-то, с кем я мог бы размышлять о будущем человека» (Овербеку, 11. 11. 83). «Порой я тоскую о некоей приватной конференции с тобой и Якобом Буркхардтом, потребной мне больше для того, чтобы спросить, как вы обходите эту беду, чем для того, чтобы рассказать вам о чем-то новом» (Овербеку, 2. 7. 85). «Письмо Я. Буркхардта ... огорчило меня, несмотря на то, что оно было для меня высшей наградой. Однако что мне теперь до того! Я желал бы услышать: „Это и моя беда! Это меня она смертельно ранила!" ... Мне постоянно не хватает человека, но такого, с кем я разделил бы свои заботы, кто мои заботы усвоил бы» (Овербеку, 12. 10. 86). «Я с самого детства и до сих пор не нашел никого, кто на сердце и совести имел бы ту же нужду, что и я» (сестре, 20. 5. 85).

(2). Обуславливаемая самой этой миссией воля к коммуникации ищет учеников и последователей:

Сочинения в той форме, в какой их публиковал Ницше, были призваны стать «рыболовными крючками», «сетями», манками, чтобы приманить к себе: «Мне еще при жизни нужны ученики: и если мои вышедшие до сих пор книги не подействуют как рыболовные крючки, они не „оправдают своего призвания". Лучшее и самое существенное можно передать только от человека к человеку, оно не может и не должно быть „public"» (Овербеку, 11. 84). Он прислушивается к тем, кто его слышит: «Я не нашел никого, но вновь и вновь натыкался на какую-то странную форму той „неистовой глупости", которая охотно заставила бы молиться себе как добродетели» (14, 356). «Моя потребность в учениках и наследниках постоянно делает меня нетерпеливым и в последние годы, кажется, даже вынуждала меня совершать сумасбродные поступки .» (Овербеку, 31. 3. 85). «Возможно, я всегда тайком верил, что в той точке моей жизни, которой я уже достиг, я не одинок: здесь я принял бы обет и дал бы клятву, что смогу нечто основать и организовать ...» (Овербеку, 10. 7. 84). О «Заратустре»: «После такого зова, идущего из самых глубин души, не услышать ни звука в ответ — это ужасное переживание ... оно освободило меня от всякой связи с живыми людьми» (14, 305; то же самое в письме к Овербеку, 17. 6. 87). «Это длится уже десять лет: ни один звук до меня больше не доходит» (16, 382). 1887 г. Овербеку: «мне ужасно обидно, что за эти пятнадцать лет ни один человек не „открыл" меня, не почувствовал нужду во мне, не полюбил меня».

Необходимые составляющие всеобщей человеческой экзистенции Ницше принес в жертву своей миссии; коммуникация, которая требовалась помимо этой миссии, и которой Ницше страстно желал, отсутствует. Ницше осознает причины этого:

Одиночество оказывается неотделимым от сущности познания, как только познание становится самой жизнью; «если можешь признать за собой право сделать смыслом своей жизни познание», то для него нужны «отчуждение, отдаление, быть может даже охлаждение» (Овербеку, 17. 10. 85). Тот способ, каким Ницше осуществляет познание, неизбежно усиливает это отчуждение: «В моей непримиримой подпольной борьбе со всем, что до сих пор любили и почитали люди . я незаметно стал неким подобием пещеры — чем-то потаенным, чего уже не найдут, даже если пойдут искать» (фон Зейдлицу, 12. 2. 88).

Немаловажную причину этого одиночества Ницше усматривает, далее, в том, что подлинная коммуникация возможна только на равных. Ни с тем, кто стоит выше, ни с тем, кто стоит ниже, она не бывает успешной: «Несомненно, есть много более тонких умов, более сильных и благородных сердец, чем я: но они полезны мне лишь в той мере, в какой я им равен и мы можем помочь друг другу» (11, 155). Из-за того, признается Ницше, что «ради избежания страхов одиночества» он «часто придумывал себе какую-нибудь дружбу или научную солидарность», в его жизнь «вошло так много разочарований и противоречий,— но также,— добавляет он,— много счастья и света» (сестре, 7. 87).

Со всей присущей ему страстью Ницше стремится к людям высшего ранга: «Почему среди живущих я не нахожу людей, которые стоят выше меня и видят меня под собой? А мне требуются именно такие!» (12, 219). Взамен Ницше вынужден испытывать следующее: «Шипя я бьюсь о берег вашей пошлости, шипя, как бурная волна, когда она с отвращением вгрызается в песок» (12, 256).

Он никогда не встретит никого равного себе по характеру и рангу, поэтому итог будет таким: «Я слишком горд, чтобы поверить, что какой-то человек смог бы меня полюбить. Ведь это предполагало бы, что он знает, кто я. Столь же мало я верю в то, что я когда-нибудь кого-то полюблю: это предполагало бы, что я нашел человека моего ранга . В области того, что меня занимает, заботит, ободряет, у меня никогда не было посвященного или друга» (сестре, 3. 85). Ницше, вероятно, пугал тот факт, что при неравенстве рангов в решающий момент утрачивается возможность сообщения: «Невозможность сообщения — это поистине самое страшное из всех одиночеств, различие — это маска, куда более железная, чем какая бы то ни было железная маска,— а совершенная дружба бывает только inter pares. Inter pares! Слово, которое пьянит ...» (сестре, 8. 7. 86). Но он вынужден принять последствия неравенства: «Вечное расстояние между человеком и человеком ввергает меня в одиночество» (12, 325). «Кто находится в таком же положении, как и я, теряет, говоря словами Гёте, одно из величайших прав человека — чтобы о нем судили ему подобные» (13, 337). «На свете нет никого, кто мог бы меня похвалить» (12, 219). «Я уже не нахожу никого, кому я мог бы подчиняться, и даже никого, кем я хотел бы повелевать» (12, 325).

Оглядываясь в конце сознательной жизни назад, Ницше, как ему думается, видит, что неизбежность подобного развития событий уже с раннего детства была предопределена его натурой, составляла необходимую действительность таковой: «таким образом, уже ребенком я был одинок, я и сегодня все еще этот же ребенок, в свои сорок четыре года» (Овербеку, 12. 11. 87).

Одиночество, составляющее в силу этих причин неотъемлемую часть его жизни, оказывается неизбежным: «Я жаждал людей, я искал людей — я нашел всего лишь себя,— а себя мне уже не хочется!» (12, 324). «Никто больше не приходит ко мне. И я сам: я шел ко всем, но не пришел ни к кому!» (12, 324).

Результатом становится состояние, о котором Ницше в последние десять лет сознательной жизни все более подчеркнуто говорил с невыразимой печалью, порой даже с отчаянием: «Теперь на свете уже нет никого, кто меня любил бы; как же я могу любить жизнь!» (12, 324). «Вот ты сидишь на берегу моря: мерзнешь, голодаешь — этого недостаточно, чтобы спасти свою жизнь!» (12, 348). «Вы сетуете на то, что я использую кричащие краски? ... быть может, моя природа такова, что она кричит,— „как олень по свежей воде". Если бы вы сами были этой свежей водой, как понравилось бы вам звучание моего голоса!» (12, 217). «Для одинокого даже шум является утешением» (12, 324). «Если бы я мог дать тебе представление о моем чувстве одиночества! Среди живых тех, кого я чувствую себе родным, у меня не больше, чем среди мертвых. Это неописуемо страшно ...» (Овербеку, 5. 8. 86). «Уже так редко доносится до меня какой-нибудь дружеский голос. Сейчас я одинок, нелепо одинок .И целыми годами никакой отрады, ни капли человеческого тепла, ни дуновения любви» (фон Зейдлицу, 12. 2. 88).

Можно только удивляться, что Ницше не потерял способности во многом себе отказывать; правда, слова, подобные следующим, встречаются редко: «Чему я научился до сих пор? Во всех ситуациях делать добро самому себе и не нуждаться в других» (12, 219).

Только в ходе перемен, которые стали происходить с ним в последние месяцы, Ницше, вероятно, перестал страдать и, по-видимому, забыл все прежнее: «Страдать от безлюдья есть также возражение — я всегда страдал только от „многолюдья" .В абсурдно раннем возрасте, семи лет, я знал уже, что до меня не дойдет ни одно человеческое слово,— видели ли, чтобы это когда-нибудь меня огорчило?» (ЭХ, 721).