§ 23. Переход от способности суждения о прекрасном к способности суждения о возвышенном

Прекрасное имеет то общее с возвышенным, что оба нравятся сами по себе. Далее, то, что оба предполагают не чувственно определяющее и не логически определяющее суждение, а суждение рефлексии; следовательно, удовольствие связано здесь не с ощущением, например с ощущением приятного, и не с определенным понятием, как удовольствие от доброго, но тем не менее соотнесено с понятиями, хотя и неизвестно с какими; стало быть, удовольствие связано с одним лишь изображением или со способностью изображения, вследствие чего способность изображения или воображение при данном созерцании рассматривается в согласии со способностью рассудка или разума [давать] понятия как нечто содействующее последним.

Но бросаются в глаза и значительные различия между этими суждениями. Прекрасное в природе касается формы предмета, которая состоит в ограничении; возвышенное же можно находить и в бесформенном предмете, поскольку в нем или благодаря ему представляется безграничность и тем не менее примышляется целокупность ее; таким образом, прекрасное, по-ви- димому, берется для изображения неопределенного понятия рассудка, а возвышенное — для изображения неопределенного понятия разума. Следовательно, там удовольствие связано с представлением ^ о качестве, а здесь — с представлением о количестве. Последний [вид] удовольствия по своему характеру также очень сильно отличается от первого [вида] удовольствия: это (прекрасное) прямо приводит к чувству повышения жизнедеятельности и поэтому совместимо с тем, что возбуждает, и с игрой воображения; другое же (чувство возвышенного) есть удовольствие, которое возникает лишь косвенно, а именно так, что порождается чувством мгновенного торможения жизненных сил и тотчас же следующего за этим еще более сильного проявления их, стало быть, оно, как то, что трогает, по-видимому, не игра, а серьезное занятие воображения.

' Но самое важное и внутреннее отличие возвышенного от прекрасного заключается, пожалуй, в том, что если здесь мы, как и следует, принимаем в соображение прежде всего лишь возвышенное в объектах природы (возвышенное в искусстве всегда ограничивается условием соответствия с природой), то красота природы (самостоятельная красота) заключает в своей форме целесообразность, благодаря которой предмет кажется как бы заранее предопределенным для нашей способ- ности суждения, и таким образом эта красота природы сама по себе составляет предмет удовольствия; напротив, то, что без всякого умствования возбуждает в нас чувство возвышенного одним лишь схватыванием, по форме, правда, может казаться нашей способности суждения нецелесообразным, несоразмерным с нашей способностью изображения и как бы насильственно навязанным воображению, но все же в суждении окажется именно благодаря этому еще более возвышенным.

Отсюда, однако, сразу видно, что мы вообще выражаемся неверно, когда называем какой-нибудь предмет природы возвышенным, хотя мы совершенно правильно можем назвать очень многие из них прекрасными ; ведь как же можно обозначить словом одобрение то, что само по себе схватывается нами как нецелесообразное? Мы можем сказать только то, что предмет годится для изображения возвышенного, которое может существовать в нашей душе, ведь возвышенное в собственном смысле слова не может содержаться ни в какой чувственной форме, а касается только идей разума; эти идеи, хотя никакое соответствующее им изображение и невозможно, возбуждаются и вызываются в душе именно этим несоответствием, которое можно изобразить чувственно. Так, широкий, взбушевавшийся океан нельзя назвать возвышенным.

Самостоятельная красота природы открывает нам технику природы, которая представляет ее как систему, [подчиненную] законам, принципа которых мы не находим во всей нашей рассудочной способности, а именно закону целесообразности в отношении применения способности суждения к явлениям, так что о явлениях надо судить не только как о принадлежащих к природе с ее лишенным цели механизмом, но и как о подходящих для аналогии с искусством. Следовательно, самостоятельная красота природы на самом деле расширяет хотя и не наше познание объектов природы, но все же наше понятие о природе, а именно [о природе] просто как механизме, [расширяет] до понятия о ней как об искусстве, что побуждает нас к глубоким исследованиям о возможности такой формы. Но то, что мы обычно называем в ней возвышенным, совершенно не ведет к особым объективным принципам и сообразным им формам природы, так что природа именно в своем хаосе или в своем самом диком и лишенном всяких правил беспорядке и опустошении, если только видны величие и мощь, сильнее всего вызывает в нас идеи возвышенного. Отсюда ясно, что понятие возвышенного в природе далеко не так важно и богато выводами, как понятие прекрасного в ней, и что оно вообще указывает на целесообразное не в самой природе, а только в возможном применении ее созерцаний, чтобы сделать ощутимой в нас самих целесообразность, совершенно независимую от природы. Основание для прекрасного в природе мы должны искать вне нас, для возвышенного же — только в нас и в образе мыслей, который вносит возвышенное в представление о природе; это очень нужное предварительное замечание, которое совершенно обособляет идеи возвышенного от идеи целесообразности природы и делает теорию его только приложением к эстетическому суждению о целесообразности природы, так как идеей возвышенного не представляется никакая особая форма в ней, а только развертывается целесообразное применение, какое воображение находит для представления о ней.