Глава 36 ОТДЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ К ЭСТЕТИКЕ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ*

Умом богов, десницей человека,

Творю я то, что со своей женой

Я как животное творить могу и должен.

И здесь аналогия: то, что, не отделенное от воли, дало бы простую житейскую мудрость, обособляясь от воли вследствие необычайного преобладания интеллекта, превращается у поэта в способность к объективному драматическому изображению.

Скульптура нового времени, что бы она ни создавала, аналогична современной латинской поэзии и, подобно ей, — дитя подражания, рожденное реминисценциями. Если же она пытается быть оригинальной, то сразу же попадает на ложные пути, причем на худшие, преднайденные в природе, вместо того чтобы применять пропорции, созданные античными мастерами. Канову, Торвальдсена и других можно сравнить с Иоанном Секундом и Овеном. Так же обстоит дело и с архитектурой; однако здесь причина заключена в самом .этом искусстве, чисто эстетическая сторона которого невелика и уже исчерпана в древности; поэтому современный архитектор может проявить себя лишь в мудром применении античных правил и должен знать, что он всегда настолько пренебрегает хорошим вкусом, насколько он отклоняется от стиля и образцов греческих архитекторов.

Искусство живописца, рассмотренное только как стремление создать видимость действительности, в последнем своем основании сводится к тому, что он способен строго отделить то, что при видении составляет только ощущение, т.е. состояние сетчатки, следовательно, единственно непосредственно данное действие, от его причины, т.е. от объектов внешнего мира, созерцание которых возникает вследствие этого в рассудке; поэтому с помощью техники он может вызвать в глазу то же действие совершенно другой причиной, а именно нанесением на полотно красочных пятен, благодаря чему в рассудке зрителя посредством неизбежного сведения к обычной причине вновь возникает то же созерцание.

Если представить себе, что каждому человеческому лицу присуще нечто совершенно исконное, глубоко своеобразное, и это лицо являет собой такую цельность, которой может обладать единство, состоящее только из необходимых частей и которая позволяет нам даже после длительного промежутка узнать знакомого индивида из многих тысяч других людей, несмотря на то, что возможные различия черт лица, особенно у людей одной расы, очень ограничены, то мы усомнимся в том, что обладающее таким единством и такой глубокой исконностью, может возникнуть из какого-либо другого источника, а не из таинственных глубин природы; из этого следует, что ни один художник не может обладать способностью, которая позволила бы ему действительно придумать исконное своеобразие человеческого лица или составить его из реминисценций сообразно требованиям природы. То, что он создал бы таким образом, всегда было бы только наполовину истинным, а, быть может, и вообще невозможным сочетанием черт; да и как может он создать действительное физиономическое единство, если ему, собственно говоря, незнаком даже принцип этого единства? Поэтому по поводу каждого измышленного художником лица мы вправе сомневаться, действительно ли оно возможно, и не объявит ли его природа, этот мастер всех мастеров, шарлатанством, указав на непримиримые противоречия в нем? Правда, это привело бы нас к принципу, согласно которому в исторических картинах могут фигурировать только портреты, которые надлежит тщательно выбирать и несколько идеализировать.

Хотя, как сказано в тексте, подлинная цель живописи и искусства вообще заключается в том, чтобы облегчать нам постижение (платЪнов- ских) идей существ этого мира, которое одновременно погружает нас в состояние чистого безвольного познания, живопись создает еще независимую от этого особую красоту гармонией красок, приятной группировкой, удачным распределением света и тени и колоритом всей картины. Такой присущий живописи подчиненный вид красоты способствует состоянию чистого познания и служит здесь тем, чем в поэзии — размер и рифма. Это — не самое существенное в искусстве, но прежде всего и непосредственно действующее.

К моему суждению в § 50 первого тома о несостоятельности аллегории в живописи я добавлю еще несколько примеров. Во дворце Боргезе в Риме находится следующая картина Микельанджело Караваджо: Иисус, десятилетним ребенком, без всякого страха, совершенно спокойно попирает голову змеи, столь же спокойна сопровождающая его мать; стоящая рядом с ними святая Елизавета торжественно и трагически смотрит на небо. Что может подумать, глядя на этот кириологический иероглиф, человек, никогда не слышавший о семени женщины, которое растопчет голову змеи? — Во Флоренции, в библиотечном зале дворца Рикарди, мы видим на потолке, расписанном Лукой Джордано, следующую аллегорию, цель которой показать, что наука освобождает рассудок из оков невежества: рассудок представлен в виде сильного человека, с которого спадают опутывающие его веревки; одна нимфа держит перед ним зеркало, другая протягивает ему большое отсеченное крыло; над всем этим восседает на шаре наука и рядом с ней с шаром в руке находится обнаженная истина. В Людвигсбур- ге, близ Штутгарта, есть картина, где время изображено в виде Сатурна, подрезающего ножницами крылья Амуру; если это должно означать, что, старея, мы уже ощущаем непостоянство любви, то это не лишено истины.

Мое решение проблемы, почему Лаокоон не кричит, может подтвердить также следующее.