[і. Общество и государство]

Принцип: лишь отдельные из людей чувствуют себя ответственными. Для того и изобретены людские множества, чтобы делать вещи, на которые у отдельного человека не хватает духу.

Весь «альтруизм» на поверку оборачивается житейской мудростью частного лица: общества же по отношению друг к другу отнюдь не «альтруистичны». Заповедь любви к ближнему еще ни разу не была расширена до заповеди любви к соседям. В гораздо большей мере здесь все еще справедливо то, что записано в законах Ману: [«Во всех прилегающих к нам царствах, а также в их союзниках, мы должны видеть наших врагов. По этой же самой причине нам следует считать, что соседи их настроены к нам дружественно.»]

Потому и столь неоценимо изучение общества, что человек как общество гораздо наивней, нежели человек как «единичность». — Общество никогда не понимало «добродетель» иначе, как средство силы, власти, порядка.

Как бесхитростно и с достоинством сказано в Законах Ману: «Одной только собственной силой добродетели трудно было бы утвердиться. В сущности, единственное, что держит человека в границах и позволяет каждому спокойно оставаться при своем добре—это страх.»

717. Государство или организованная аморальность... внутри себя: как полиция, уголовное право, сословия, торговля, семья; вовне себя: как воля к могуществу, к войне, к захватам, к мести. 395 Как достигается, что государство делает уйму вещей, на которые отдельный человек никогда бы не сподобился? Че- s рез разделение ответственности — приказа и его исполне- к ния—через прокладывание между ними добродетелей послузі шания, долга, любви к отчизне и к правителям, через под- § держание гордости, строгости, силы, ненависти, мести,— g короче, всех тех типических черт, которые стадному типу | противоречат...

к

4р 718.

— Все, что человек делает на службе государству, претит его природе.

—Равно как и то, чему он учится в виду своей грядущей службы государству, так же претит его природе.

Разрешается же это разделением труда, так что никто не несет ответственности за все целиком: законодатель — и тот, кто закон исполняет; прививающий дисциплину учитель — и те, кого эта дисциплина закалила до суровой строгости.

719. Разделение труда между аффектами внутри общества, с тем, чтобы отдельные люди и сословия культивировали в себе неполную, но именно поэтому более полезную разновидность души. До какой степени у каждого из типов внутри общества некоторые аффекты стали почти рудиментарными (вследствие более сильного развития другого аффекта).

К оправданию морали:

—экономическое оправдание (прицел на максимальную эксплуатацию отдельной силы в противовес транжирству сил, свойственную всему исключительному); —

эстетическое (выработка стойких типов наряду с удовольствием от собственного типа) —

политическое (как искусство выдерживать большие напряжения между различными степенями власти); —

физиологическое (иллюзорный «перевес» уважения в пользу тех, кто плохо или посредственно преуспел в жиз- ни—ради сохранения слабых).

720. Самый страшный, самый сущностный позыв челове- 396 ка, его тягу к власти — эту тягу называют «свободой» — требует и самого долгого сдерживания. Вот почему и вся этика с ее воспитательными, дисциплинирующими инстинктами по сию пору только и знала, что это вожделение к власти сдерживать: она охаивает тиранического индивидуума и всячески поощряет—при ее-то радении об интересах общины и любви к отчизне — стадный инстинкт власти.

721. Неспособность к власти— ее личины и уловки: в форме послушания (подчинение, гордость служения долгу, благонравие.); верности, самоотдачи, любви (идеализация, обожествление приказующего как бы в возмещение собственного ущерба и с облагораживанием себя в его отраженном свете); как фатализм, резиньяция; как «объективность»; как самотиранство (стоицизм, аскеза, отказ от собственного «я», «святошество»); (повсюду все равно дает о себе знать потребность все-таки хоть какую-нибудь власть осуществлять, или время от времени хотя бы создавать себе иллюзию власти — как дурман) — в форме критики, пессимизма, негодования, мучительства; но и под видом «прекраснодушия», «добродетели», «самообожествления», жизни «не от мира сего», «чистоты от мира» и т.д.

Люди, которые стремятся к власти только ради счастливых преимуществ, властью предоставляемых: политические партии.

Другие люди, которые стремятся к власти даже несмотря на очевидные издержки и жертвы в своем счастье и благополучии: амбициозность.

И, наконец, такие, кто стремятся к власти лишь потому, что она иначе упадет в руки другим, от которых они не хотят зависеть.

722. Критика «справедливости» и «равенства перед законом»: а что, собственно, этим устраняется? Напряженность, вражда, ненависть,— но ведь ошибочно думать, что подобным образом приумножается «счастье»:корсиканцы наслаждаются счастьем больше, чем жители материка.

пренебрежение (франц.) 397 723. Взаимность, задняя мысль всякого желания оплаты: одна из самых коварных форм ценностного унижения че- s ловека. Она приносит с собой то самое «равенство», кото- Is рое пропасть дистанции между иными людьми осуждает как 0

«аморальность». 1

S о to

§ 724. То, что именуется «полезным», всецело зависит от на- | мерения, от «для чего?». Намерение же, в свою очередь, всецела ло зависит от степени власти: вот почему утилитаризм не 4р может быть основой, а только учением о следствиях, которое абсолютно невозможно сделать обязательным для всех. 725.

Когда-то была теория государства как основанной на расчете полезности: теперь мы получили к ней практику!— Время королей миновало, ибо народы их более недостойны: они хотят лицезреть в короле не исконный образ своего идеала, но средство своей пользы. — Вот и вся правда! 726.

Попытка с моей стороны понять абсолютную разумность общественного суждения и общественной оценки: попытка, разумеется, свободная от желания исчислить при этом моральные результаты. —

степень психологической лживости и непроницаемости, чтобы «освятить» аффекты, важные для сохранения и усиления власти (дабы обеспечить себе для этих аффектов чистую совесть). —

степень глупости, потребная для сохранения возможности всеобщего регулирования и общих критериев оценки (для этого — воспитание, надзор за основами образования, дрессура).

—степень инквизиторства, недоверия и нетерпимости, чтобы всех исключительных людей рассматривать и подавлять как преступников,— чтобы им самим внушать угрызения совести, чтобы они сами от своей исключительности внутренне страдали, болели. 727.

Мораль в существенной мере как оборона, как средство защиты: и в этом качестве, в этой мере—свидетельство «не- дорослости» человека (весь в броне, стоически).

«Доросший» человек в первую очередь обладает оружием — ему свойственно нападать.

Орудия войны, превращенные в инструменты мира 398 (из панциря и чешуи, перьев и волос). 728.

От понятия всего живого неотъемлемо представление о росте: живое должно распространять свою мощь вокруг себя, как следствие вбирая в себя чужие силы. Теперь, в некотором дурмане морального наркоза, принято говорить о праве индивидуума на самозащиту: с тем же основанием, однако, можно говорить и о его праве на нападение. Ибо и то, и другое—второе даже больше, чем первое—суть насущные необходимости всего живого: агрессивный и оборонительный эгоизмы—это не вопрос выбора или тем паче «свободы воли», но фатальность самой жизни.

Это равно справедливо для всего, на что ни кинешь взгляд, будь то индивидуум, любое живое тело, всякое стремящееся к развитию «общество». Право на уголовное наказание (или так называемая самозащита общества) по сути стало называться «правом» только по недоразумению: право приобретается договорами,—но само-оборона и само-за- щита вовсе не на договорах основываются. По меньшей мере с тем же полновесным основанием народ мог бы и свою потребность к завоеваниям, свою жажду могущества поименовать правом,—допустим, правом на рост. Общество, которое окончательно и по зову инстинкта отвергает войну и захваты,— такое общество обречено упадку: оно вполне созрело для демократии и правления лавочников. Впрочем, в большинстве случаев заверения о мире — всего лишь средство усыпления. 729.

Учреждение и сохранение военного государства— самое последнее средство, которое, как великую традицию, необходимо либо возобновлять, либо поддерживать, имея в виду высший тип человека, его сильный тип. Поэтому и все понятия, которые увековечивают вражду и дистанции ранжиров между государствами, с этой точки зрения вполне оправданны (например, национализм, защитная таможенная пошлина). 730.

Для того, чтобы могло существовать нечто, что долговечнее отдельного человека,—итак, для того, чтобы сохранялось произведение, которое, возможно, отдельный человек сотворил,—ради этого сохранения отдельный человек вы- 399 нужден налагать на себя всякого рода ограничения, лишения и т.д. За счет каких средств это достигается? Любовь, s почитание, благодарность той личности, которая сотворила к произведение, безусловно, облегчают эту задачу; или то, что о наши предки это произведение завоевали; или что жизнь '§ моих потомков гарантируется лишь при условии, что я га- g рантирую сохранность этого произведения (например, | яоіц1). Мораль в существенной мере есть средство обес- sf печить чему-то долговечность, пренебрегая отдельным че- 4р ловеком, или, скорее, порабощая отдельного человека. Разумеется, перспектива снизу вверх вызывает к жизни совсем иные формы выражения, нежели обратная — сверху вниз.

Совокупность власти: как сохраняется она? За счет того, что многие поколения приносят себя ей в жертву.

731- Континуум. «Брак, собственность, язык, традиция, род, семья, народ, государство» суть континуумы низшего и высшего порядка. Экономика их заключается в нарастании выгод непрерывного труда, но и в приумножении его издержек: повышаются расходы на замену частей или на увеличение сроков их износа. (Увеличивается число работающих частей, каждая из которых, однако, дольше остается без дела, то есть все большие затраты на приобретение и немалые расходы на содержание.) Выгода в том, что удается избегать перерывов, и в сокращении сопряженных с перерывами потерь. Нет ничего более дорогостоящего, чем новые начинания.

«Чем больше выгоды существования, тем больше и расходы на сохранение и воспроизводство (пропитание и размножение); тем больше и опасности, и вероятность с достигнутых высот жизни сорваться.»

732. При заключении законных браков в гражданском, или мещанском смысле этого слова, то есть с уважительным упором на слове «законный», дело совершенно не в любви, а также и не в деньгах — из любви нельзя сделать учреждение,— но в общественном разрешении, которое выдается двум личностям на предмет удовлетворения половых по-

полис (греч.)

требностей,— разумеется, на определенных условиях, но 400 таких, которые имеют в виду интересы общества.

733. К будущему брака. — Усугубление налогового бремени при наследовании и т. д., а также увеличение военного налога с холостяков, начиная с определенного возраста и по нарастающей (внутри общины);

Разнообразные преимущества для отцов, которые породили на свет достаточно много мальчиков; при некото-

большой вопрос (лат..) 401 рых обстоятельствах предоставление им права дополнительных голосов; s Протокол медицинского освидетельствования, пред-

Is шествующий любому бракосочетанию и подписанный чле- о нами правления общины; в нем должны содержаться отве- '§ ты вступающих в брак и врачей на многие вполне опреде- g ленные вопросы («история семьи»);

| Кк противоядие против проституции (или как средст-

Лн во ее облагораживания): браки на определенный срок, уза- 4р коненные (на годы, месяцы, дни), с гарантиями для детей;

Всякий брак должен быть одобрен и узаконен ответственностью определенного числа доверенных лиц общины —как дело, всей общины касающееся.

734. Иэто тоже-заповедь человеческой любви.. Бывают случаи, когда родить ребенка было бы преступлением: например, для хронических больных или неврастеников третьей степени. — Что тут делать?—Можно, конечно, попытаться поддерживать в таких людях мужество целомудрия,— допустим, музыкой из «Парцифаля»: Парцифаль, этот образцовый идиот, сам имеет достаточно оснований, чтобы не размножаться. Беда, однако, в том, что известная неспособность «совладать с собой» (то есть не реагировать на раздражители, особенно столь «пустячные», как зов пола) как раз и является одним из наиболее верных и частых признаков общего переутомления. Мы сильно просчитались бы, представляя себе, допустим, Джакомо Леопарди образцом целомудрия. Усилия священника или моралиста тут заведомо обречены на неудачу; лучше уж сразу просто посылать в аптеку. В конечном счете здесь обязано выполнить свой долг общество: ведь столь же настоятельных и неотложных требований к нему совсем немного. Общество, как великий поверенный жизни, за всякую неудавшуюся человеческую жизнь перед самой жизнью в ответе,— ему же за эту жизнь и расплачиваться, следовательно, ему же и надлежало бы ее предотвратить. В очень многих случаях обществу следует предотвращать зачатие—невзирая на происхождение, ранг и умственные заслуги оно должно иметь наготове самые суровые меры принуждения, лишения свободы, не останавливаясь при иных обстоятельствах даже перед кастрацией. Библейская заповедь «не убий!» сущая наивность в сравне- нии с непреложностью запрета на продолжение жизни для 402 декадентов: «не зачинайте!». Сама жизнь не желает знать и признавать никакой солидарности, никаких «равных прав» между живыми и вырождающимися частями организма: последние надобно вырезать—иначе весь организм погибнет. Сострадание к декадентам, равные права и для неудавшихся —

это была бы глубочайшая аморальность, это была бы сама противоприрода под видом морали! 735.

Есть хилые, предрасположенные к болезням натуры, так называемые идеалисты, способные в жизни своей возвыситься только до преступления, cru, vert1: это великое оправдание их мелкого и блеклого существования, расплата за годы малодушия и лживости; по меньшей мере хоть мгновение силы—от которого они затем и погибают. 736.

В нашем цивилизованном мире мы знаем почти исключительно и только убогого преступника, затравленного проклятьями и презрением общества, неуверенного в себе, зачастую преуменьшающего и даже отрицающего свое злодеяние, короче—мы знаем неудавшийся тип преступника; и до чего же претит нам мысль, что все великие люди были преступниками (только с истинным размахом и уж никак не жалкими), что величие неотъемлемо от преступления (именно об этом глаголет нам опыт авгуров и всех тех, кто спускался в самые глубинные недра великих душ). «Вольность птицы» —

свобода от обычая, совести, долга—всякий великий человек ведает эту подстерегающую его опасность. Но он и хочет ее: он хочет великой цели, а значит, и средств к ней. 737.

Времена, когда людьми правят посредством наград и наказаний, имеют в виду низкую, еще очень примитивную человеческую разновидность: это как с детьми...

Внутри нашей поздней культуры есть нечто, что полностью упразднило смысл награды и наказания,— это фатализм и вырождение.

Действительное определение людских действий и поступков видами на награду и наказание предполагает молодые, сильные, энергичные расы. В старых же расах импульсы

грубого, пошлого (франц.) 403 столь неодолимы, что одно лишь представление совершенно бессильно.

s Неспособность оказать сопротивление малейшему им-

s пульсу там, где дан раздражитель,— наоборот, ощущение,

о что ты должен этому импульсу последовать,— эта крайняя

'§ возбудимость декадентов начисто лишает смысла все подоб-

g ные системы наказания и исправления. s

S

4р Понятие «исправление» [зиждется] на предпосылке

нормального и сильного человека, отдельный поступок или проступок которого может быть как-то заглажен, чтобы этого человека не потерять, не иметь его своим врагом... 738.

Воздействие запрета.—Всякая власть, которая запрещает, которая умеет вызвать страх в том, кому она что-то запрещает,—порождает «нечистую совесть» (то есть вызывает вожделения к чему-то с одновременным осознанием опасности их удовлетворения, с понуждением к скрытности, к лазейке, к украдке). Всякий запрет портит характер тому, кто подчиняется запрету не по своей охоте, а только по принуждению. 739.

«Награда и наказание».—Они живут вместе, вместе и приходят в упадок. Сегодня никто не желает награды, не желает ни за кем признавать и права наказывать.

Установилось нечто вроде военного положения: каждый чего-то хочет, каждый имеет своего противника, и, вероятно, разумнее всего добиваешься своей цели, если удается договориться,— если заключаешь договор.

Истинно современным обществом было бы такое, в котором каждый по отдельности заключил бы свой «договор»: а уж преступник—это тот, кто договор преступил. Вот это была бы ясность. Но уж тогда анархистов и иных принципиальных противников общественной формации никто внутри той же самой формации терпеть бы не стал. 740.

Преступление следует отнести к понятию «бунт против общественного порядка». При этом бунтаря не карают, его подавляют. Пусть этот бунтарь может оказаться жалким и презренным человеком—сам бунт его ни в коем случае не

достоин презрения; а уж быть бунтарем относительно на- 404 шей формы общества нисколько не зазорно и ценность человека не роняет. Бывают случаи, когда такого бунтаря надо бы даже чтить, если он чует в нашем обществе нечто, против чего необходима война,— и пробуждает нас от дремы.

А тем, что преступник совершает нечто единичное против кого-то единичного, еще вовсе не опровергается, что он всем инстинктом своим находится в состоянии войны против всего уклада жизни: его деяние—это просто симптом.

Следовало бы понятие наказания свести к понятию: подавление бунта, превентивные меры по усмирению бунтовщиков (частичное или полное тюремное заключение). Но не следует посредством наказания выражать презрение: преступник—это по крайней мере человек, который рискует своей жизнью, честью, свободой—то есть человек мужественный. Не следует также понимать наказание как искупление или как расплату, словно между виной и наказанием возможны отношения обмена,—наказание не очищает, ибо преступление не пачкает.

Не следует закрывать перед преступником возможность установить свой мир с обществом—при условии, что он не принадлежит к расе преступников. В последнем случае ему следует объявить войну еще прежде, чем он успел предпринять хоть что-то враждебное (и первая операция, которой его следует подвергнуть, как только он окажется в руках властей,—это кастрация).

Не следует ставить преступнику в укор ни его дурные манеры, ни низкий уровень его интеллекта. Нет ничего необычного в том, что преступник сам себя не понимает: в особенности его бунтующий инстинкт, мстительное коварство declasse1 зачастую не доходят до его сознания, faute de lecture2; нет ничего необычного в том, что под впечатлением страха и неудачи он готов свое деяние клеймить и бесчестить; вовсе не говоря уж о тех случаях, когда, говоря языком психологии, преступник, следуя неясному для себя зову, посредством сопутствующего преступления сообщает своему злодеянию подложный мотив (например, совершая еще и ограбление, хотя звала-то его кровь.)

деклассированного (франц.)

вследствие недостаточной начитанности (франц.) 405 Поостережемся же судить о ценности человека по од

to

ному единственному его деянию. Об этом еще Наполеон з предупреждал. А особенно показательны в этом отношении к так называемые горельефные, особо тяжкие преступле- о ния. Ну, а то, что мы с вами не имеем на совести ни одного убийства—о чем это говорит? Лишь о том, что нам для это- § го недостало двух-трех благоприятных обстоятельств. А | соверши мы их—что знаменовало бы это в нашей челове- Лн ческой ценности? Вообще-то нас скорее бы начали прези- 4р рать, если бы в нас нельзя было предположить способность при известных обстоятельствах убить человека. Ведь почти во всех преступлениях выражаются и такие свойства, без которых не обойтись мужчине. И вовсе не так уж не прав Достоевский, когда говорит об обитателях сибирских каторжных тюрем, что они составляют наиболее сильную и ценную часть русского народа. Так что если у нас преступник напоминает чахлое, недокормленное растение, то это только не делает чести нашим общественным отношениям; во времена Ренессанса преступник процветал и даже на свой лад украшал себя доблестями,— правда, то были доблести ренессансного размаха, virtu1, добродетели, очищенные от морали.

Так давайте же возносить только тех людей, которых мы не презираем; моральное презрение—куда большее унижение и урон, чем какое угодно преступление. 741.

Поношение только оттого вошло в наказание, что определенные кары налагались на презренных людей (например, рабов и т. д.). Те, кого наказывали больше всего, были презренными людьми, и в конце концов к наказанию присовокупилось и поношение. 742.

В древнем уголовном праве было очень могущественно религиозное начало: а именно, понятие об искупительной силе наказания. Наказание очищает; в современном мире оно запятнывает. Наказание — это расплата: ты действительно избавляешься от того, за что ты хотел столько выстрадать. Если ты в эту силу наказания веришь, то потом и вправду получаешь облегчение и передышку, нечто близкое новому здо-

превосходные качества, талант, дарование, доблесть (лат.)

ровью и восстановлению. Ты не только снова заключил свой 406 мир с обществом, ты и в собственных глазах, перед самим собой вновь достоин уважения,— ты «чист». Сегодня же наказание обрекает человека на изоляцию даже больше, чем сам проступок; злосчастье, следующее за проступком, настолько возросло, что все оказывается как бы неизлечимым. После наказания человек предстает перед обществом — как враг.. Получается, что отныне у общества одним врагом больше.

Само jus taloni1 может быть продиктовано духом возмездия (то есть служить своего рода умерением инстинкта мести); но у ману, например, это прежде всего потребность в том, чтобы иметь эквивалент для искупления, чтобы мочь снова быть «свободным» в религиозном смысле. 743.

Мой более или менее категорический вопросительный знак применительно ко всем новейшим уголовным за- коноуложениям заключается вот в чем: если наказания должны причинять страдания пропорционально тяжести преступления,— а ведь именно этого вы все в принципе и хотите! —то тогда они должны назначаться каждому преступнику пропорционально его чувствительности к страданию: это означает, что предварительного определения наказаний за то или иное преступление, уголовного кодекса как такового вообще не должно быть,! Но, учитывая, что не такая уж это легкая задача,—определить у преступника ступенчатую шкалу его удовольствий и неудовольствий,— пришлось бы in praxi2, видимо, от наказаний отказаться вовсе! Какой ужас! Не так ли? Следовательно. 744.

Ах да, мы позабыли философию права! Эту дивную науку, которая, как и все моральные науки, еще даже и в пеленках не лежит!

Так например, она все еще не распознала—даже в среде мнящих себя свободными юристов—древнейшее и самое ценное значение наказания—да она его даже вовсе не знает; и до тех пор, покуда правовая наука не встанет на новую почву, а именно на почву сравнения народов и их истории,

право на равное возмездие (лат.) на практике (лат.) 407 мы так и будем созерцать бесплодную борьбу в корне неверных абстракций, которые сегодня выдают себя за «филосо-

s фию права» и которые все скопом к жизни современного

к человека никакого касательства не имеют. А между тем, этот

о современный человек такое запутанное хитросплетение,

'§ в том числе и по части своих правовых воззрений, что до-

g пускает самые различные истолкования. s

S

sf 745' Один древний китаец уверял, будто своими ушами 4р слышал: если империи гибнут, значит, в них было слишком много законов.

746. Шопенгауэр желает, чтобы всех плутов кастрировали, а дураков запирали в монастырь: интересно, с чьей точки зрения это было бы желательно? Плут имеет перед посредственностью то преимущество, что он не посредственность; а дурак имеет то преимущество перед всеми нами, что вид посредственности нисколько его не удручает.

Желательней было бы совсем иное: чтобы пропасть разверзалась все шире, то есть чтобы плутовство и глупость росли. Ведь подобным образом расширялась сама человеческая природа. Но в конечном счете это же и есть самое необходимое; оно, впрочем, происходит и так, не спрашивая, желаем мы того или нет. Глупость и плутовство прирастают: и в этом тоже «прогресс».

747- Сегодня в обществе развелось просто несметное количество всяческого почтения, такта, предупредительности, добровольного и почти подобострастного замирания перед чужими правами и даже перед чужими притязаниями; еще большим почетом пользуется некий абстрактно- доброжелательный инстинкт человеческой ценности вообще, выказывающий себя в доверии и кредитах самого разного свойства; уважение к человеку — и притом совершенно не обязательно только к добродетельному человеку—вероятно, тот элемент, который сильнее всего отделяет нас от христианской системы ценностей.

В нас появляется изрядная доля иронии, если нам в наши дни еще случается услышать проповедь морали; а уж тот, кто проповедует мораль, в наших глазах унижает себя и достоин насмешек.

Этот моральный либерализм— одна из лучших примет на- 408 шего времени. Ежели нам попадаются экземпляры, у которых таковой либерализм начисто отсутствует, мы уже предполагаем в человеке чуть ли не болезнь (пример Карлейля в Англии, пример Ибсена в Норвегии, пример шопенгауэровского пессимизма во всей Европе). Если что и примиряет с нашим веком, так это изрядная доза аморальности, которую он себе позволяет, ничуть не падая при этом в собственных глазах. Напротив!—И вправду, в чем состоит превосходство культуры над бескультурьем? Допустим, Ренессанса перед средневековьем? Всегда только в одном: в большой дозе признанной аморальности. Отсюда с необходимостью вытекает, как должны выглядеть все исполины человеческого развития в глазах фанатиков морали: как non plus ultra1 морального разложения (припомним вердикт Савонаролы о Флоренции, вердикт Платона об Афинах Перик- ла, вердикт Лютера о Риме, приговор Руссо обществу Вольтера, приговор всех немцев contra2 Гете).

748. Хоть бы глоток свежего воздуха! Ну не может это абсурдное состояние Европы тянуться так долго! Есть ли хоть какая-то мысль за этим крупным рогатым скотским национализмом? Какой прок может быть сейчас, когда все указу- ет на большие и всеобщие интересы, в разжигании этих дремучих самолюбий?.. И все это в ситуации, когда духовная несамостоятельность и отход от национального бьют в глаза, а вся ценность и смысл нынешней культуры—во взаимном слиянии и оплодотворении! . И пресловутый «новый рейх», опять основанный на самой затертой и присно презренной мысли: равенство прав и голосов.

Борьба за первенство внутри состояния, которое ни на что не пригодно: вся эта культура больших городов, газет, лихорадки и «бесцельности».

Экономическое объединение наступит с необходимостью — и так же, в форме реакции, придет партия мира.

Партия мира, безо всякой сентиментальности, которая запретит себе и детям своим вести войны; запретит прибегать к услугам суда; которая вызовет против себя борьбу,

предел (лат.) против (лат..) 409 нападки, гонения; партия угнетенных, по крайней мере на какое-то время; но уже вскоре — великая партия. Противни- з ца мести и всех иных чувств «задним числом». к Партия войны, с равной принципиальностью и строго-

о стью действующая как по отношению к себе, так и в проти-

'§ воположном направлении.

§

к

| 749. Европейским правителям и вправду стоило бы подула мать, смогут ли они обойтись без нашей поддержки. Мы, 4р аморалисты, мы сегодня единственная сила, которая не нуждается в союзниках, чтобы прийти к победе: тем самым мы безусловно сильнейшие из сильных. Нам даже ложь не потребуется: какая еще сила могла бы себе такое позволить? На нашей стороне великий соблазн, быть может, сильнейший из всех, какие есть на свете—соблазн истины. Истины? Да кто же это вложил мне в уста такое слово? Но я без колебаний беру его обратно; я это гордое слово с презрением отвергну: нет, даже она нам не нужна, даже и без истины мы все равно придем к победе и могуществу. Волшебство, которое на нашей стороне, то око Венеры, что околдовывает и ослепляет даже противников наших,—это магия крайности, соблазн доходить во всем до последнего предела: мы, аморалисты—мы сами суть этот предел... 750.

Трухлявые господствующие сословия испортили образ повелителя. «Государство», осуществляющее себя в форме суда,—это трусость, ибо нет великого человека, который мог бы послужить мерилом. — Под конец всеобщая хилость будет столь велика, что перед всякой силой воли, еще способной отдавать приказы, люди будут падать ниц. 751.

«Воля к власти» будет в демократический век столь ненавистна, что вся психология ее будет казаться направленной на измельчание и оклеветание. Тип великого честолюбца? Должно быть, Наполеон! И Цезарь! И Александр!.. Как будто не они как раз были величайшими из мужей, презревших честь!..

Вот и Гельвеций обстоятельно внушает нам мысль, что люди, дескать, стремятся к власти, дабы иметь наслаждения, доступные властителю: то есть он понимает это стремление к власти как волю к наслаждению, как гедонизм. 752.

«Право, мудрость, дар руководства принадлежит не- 410 многим» — или «многим»: в зависимости от того, как чувствует народ, какой из двух этих принципов предпочитает, существует либо олигархическое правление, либо демократическое.

Самодержавие воплощает веру в Одного правителя, стоящего над всеми,— в вождя, спасителя, полубога.

Аристократия воплощает веру в элитное человечество и высшую касту.

Демократия воплощает неверш в великих людей и элитное сословие: «Каждый равен каждому.» «В сущности мы все скопом своекорыстные скоты и чернь.» 753.

Я питаю неприязнь: 1.

к социализму, ибо он погружен в наивные грезы об «истине, добре и красоте» и о равных правах; да и анархизм, только на более жестокий лад, стремится к тому же идеалу; 2.

к парламентаризму и газетчине, ибо это средства, при помощи которых стадное животное делает себя господином и чуть ли не Господом. 754.

Вооружать народ — это в конечном счете всегда вооружать чернь. 755.

Как же смешны мне социалисты с их напыщенной верой в «доброго человека», которой притаился чуть ли не за каждым кустом,—нужно только весь прежний «порядок» отменить и дать волю всем «естественным наклонностям».

Впрочем, точно так же смешна и противоположная партия, ибо она не признает в законе—насилия, в авторитете любого рода—суровости и эгоизма. «Я и мой род», мы хотим господствовать и выжить: кто вырождается, тот будет вытолкнут или уничтожен,—таков основной инстинкт всякого древнего законодательства.

Представление о высшем роде людей еще более ненавистно, чем представление о монархе. Антиаристократизм— этот просто использует ненависть к монархам как маску. 756.

Какие же предательницы все партии! — Они выставляют на всеобщее обозрение те качества своих вождей, кото- 4ii рые те сами, должно быть, с величайшим искусством держали под спудом.

S

I 757- Современный социализм хочет создать светскую раз- о новидность иезуитства: каждый есть абсолютный инстру-

'§ мент. Но ведь цель до сих пор не найдена. Тогда ради чего!

§

к

§ 758. Рабство в наше время: варварство! Тогда где же те, на sf кого они работают? Однако не следует всегда ожидать одно- 4р временности существования двух дополняющих друг друга каст.

Польза и удовольствие как высшие ценности—это рабские теории жизни. «Благословение труда»—это прославление труда ради него самого. — Неспособность к otium1. 759.

Нет никакого права ни на существование, ни на труд, ни тем более на «счастье»: отдельный человек в этом смысле ничем не отличается от самого презренного червя. 760.

О массах надо думать столь же бесцеремонно, как сама природа: они нужны для сохранения вида.

765. На нужду масс взирать с грустной иронией: они хотят того, что мы просто можем— какая жалость! 762.

Европейская демократия в наименьшей мере есть высвобождение сил. Она прежде всего высвобождение лено- стей, усталостей, слабостей. 763.

[О будущем рабочего.] Рабочие должны научиться воспринимать жизнь, как солдаты. Вознаграждение, жалованье — но ни в коем случае не оплата! Никакой зависимости между мерой труда и выплатой денег! Вместо этого приставить индивидуума, в зависимости от его склада и разновидности, к такой работе, чтобы он достиг высшего, на что он способен. 764.

Когда-нибудь рабочие станут жить, как нынешние буржуа; но над ними, отличаясь от них аскетическим отсутстви-

праздности (лат..)

ем потребностей, как некая высшая каста: то есть бедней и 412 проще, но во владении властью.

Для более низких людей действуют обратные критерии ценностей; тут главная задача в том, чтобы насадить в них «добродетели». Беспрекословность приказа; страшные меры принуждения; вырвать их из легкой жизни. Всем прочим дозволено подчиняться: а уж их тщеславие само потребует, чтобы подчиненность эта выглядела зависимостью не от великих людей, а от «принципов».