Б. Кроче и Ф. Николини 392 4. Взгляд вокруг меня и взгляд вперед

Поставленный вопрос может иметь и более интимный смысл: какое действие на современную мысль произвела моя теория. В этой связи я вспомнил бы о критерии, не раз примененном мной в изучении истории философии. Мысль не производит действий в натуралистическом и механистическом смысле слова. Жизнь мышления заключена всегда в реальном сотрудничестве. Мысль отдельного автора - это взаимодействие предшествующей истории с последующей. Мысль исходит от одного и входит в общение с другими, поэтому ее история становится историей всех, кто ее принимает и разрабатывает, отрицает и недопонимает, опровергает и игнорирует, обдумывает по-своему. Не Декарт сотворил рационализм и французскую революцию, а мировой дух посредством картезианской философии проявил себя в движении энциклопедистов и революционеров. Для ответа на поставленный вопрос пришлось бы написать исторический очерк современной мне философии, однако такая задача выходит за пределы поставленной мной проблемы, да и к тому же кажется малоуместной.

Наконец, у вопроса есть третий, я бы сказал, психологический смысл.

ния, удовлетворен, ведь я всегда имел склонность находить разумность происходящего. С другой стороны, наибольшее удовлетворение нахожу в том, что сверх всяких ожиданий я обрел широчайшую аудиторию. Сколько себя помню, я никогда не лелеял амбициозных желаний, идеалы мои были достаточно скромны. Издатель, когда я публиковал "Эстетику", настаивал на большем ее тираже, чем пятьсот копий. Основывая журнал "Критика", я не мечтал более чем о двустах читателях. Все реально случившееся превзошло мои ожидания. Среди моих желаний и надежд не было более сильного, чем желания извлечь мысль из оцепенелого мрака на белый свет. И сейчас над моим интеллектом время от времени сгущаются тучи. Тревога, с младых лет мучившая меня, превратилась в хроническую и потеряла необузданный дикий нрав. Я приручил ее, знаю симптомы, течение этой болезни, нужные лекарства. Долгожданный покой наконец-то обретен, как зрелость с годами примиряет с собой тех, кто неустанно трудился, для того чтобы созреть и получить плоды.

Этот покой завоеван годами, когда я приучал себя с пятнадцатилетнего возраста выполнять составленные наперед программы на четыре или пять лет с детально очерченными планами на два или три ближайших года. Я мало сделал за последние пятнадцать лет, поскольку позволил увлечь себя второстепенными делами. Вряд ли удастся мне подытожить себя самого в год, отведенный для пересмотра и корректировки сочинений юношеской поры, а также подготовить к изданию другие работы частного характера. Своего рода ликвидация прошлого должна была приготовить меня к душевному успокоению и более интенсивной работе, уже начатой в области истории, эстетики и литературной критики. В будущем я планирую отследить в нынешнем веке исторические условия, работающие на praxis. Эти страницы пишутся в момент нагнетания войны, которая, видимо, затронет и Италию.

Эти страницы написаны в 1915 г., когда только созревало понимание того, что война в Европе ознаменовала начало новой исторической эпохи. Меня сформировала предыдущая эпоха со всеми ее 394

великими достижениями, поэтому я не хотел бы добавлять ничего диссонирующего к уже набросанному полотну. Предпочитаю для ее завершения дать краткий обзор последнего отрезка моей жизни. Что касается войны и участия в ней Италии, сказано с обстоятельностью в моей книге "Италия с 1914по 1918 годы", и вряд ли нужно повторять это. В лихие послевоенные годы Джолитти пригласил меня в качестве министра образования последнего своего кабинета. О моих действиях с июля 1920 по июль 1921 могут дать представление, помимо отчетов кабинета, Сената и официальных бюллетеней, "Разрозненные страницы", написанные мной об этом периоде. После отставки кабинета Джолитти я вернулся к своим уединенным занятиям наукой. Их я не оставлял и в момент утверждения фашизма, который казался мне всего лишь послевоенным эпизодом с чертами ребяческого патриотизма, я полагал, что он без вреда исчезнет, оставив после себя неплохой эффект. То, что Италия сможет позволить отнять у себя свободу, стоившую стольких сил и крови, свободу, завоеванную моим поколением, я не мог даже предположить. Но, оказалось, случается и самое невообразимое, фашизм не стал проходным явлением, пустив корни, он утвердил свое господство. Во второй половине 1924 г., когда исчезла последняя надежда на восстановление свободы, я открыто перешел в оппозицию. Манифест антифашистов я написал по просьбе Джованни Амендолы. Годы почти двадцатилетней непрекращающейся оппозиции и неоднократных попыток вырвать фашизм с корнем, покончить с постоянной угрозой насилия не заставили меня сдаться.

395

го. Последние годы меня не покидала тревога от невозможности быть в стороне от бед своей страны. Победа Германии означала рабство для всей Европы, даже остатки старой немецкой спеси Германия не пощадила бы в поверженной Италии. Молодые нередко обращались ко мне за советом, как спасти военную честь Италии. Политику, полагал я, следует оставить политикам, в правоте такого подхода многим не раз пришлось убедиться.

После падения фашизма в 1943 г. я надеялся вернуться к научным занятиям, хотя и все время его господства я использовал для напряженных исследований. Все же после войны я стал президентом итальянской партии либералов и членом комитета освобождения. Мы пытались решить запутанные вопросы в условиях, когда король Витторио Эмануэле III не желал отрекаться от престола, мешая формированию демократического правления. В этот момент я сдал в печать свой дневник под названием "Когда Италию разделили пополам".

Переходя к оценке моей научной и литературной жизни, можно констатировать факт выхода 30 моих книг до наступления фашизма и примерно такого же, если не больше, числа работ в последующий период. В промежуточный период вышли "Анекдоты из разной литературы", пять сборников "Разрозненных страниц", "Сочинения на темы политики".

Оставив в стороне статистику и войдя в существо дела, я могу сказать, что вторая половина моей творческой жизни невероятно обогатилась исследованиями, рожденными в постоянном контакте с историей политики и литературы. Я углубился особым образом в теоретические проблемы истории, они помогли мне уяснить проблемы собственно философские. Природная стыдливость помешала мне детально обозначить мой способ философствования, да и титулы мало что для меня значили. Любая философская теория, мне кажется, не должна претендовать быть чем-то иным, чем просто философией в смысле продолжения того, что в ней действительно философского. Я озаглавил свои книги просто - "Философия духа"; выводы по поводу истории и ее отношений с философией подвигли меня к добавлению слова "историцизм", характер которого я мог бы уточнить через прилагательное- "абсолютный". 1950