Космологии

1. В конце предыдущей главы мы расстались с четырьмя направлениями мысли, по-разному анализировавшими понятие Закона: имманентным направлением, концепцией внешнего наложения закона, позитивизмом, ставящим во главу угла Наблюдение или чистое Описание, и, наконец, конвенционализмом.

Нет большего препятствия на пути прогрессивного развития мысли, чем позиция раздраженной групповщины. Дух интеллектуальной терпимости, присущий Платону, а если верить его диалогам — и всему афинскому обществу, являлся характерной чертой греческого гения. И напротив, ожесточенные схватки богословов последующих веков, в которых спорящие стороны ни на йоту не желали отступать от своих догм, только затрудняют наше понимание того, что их метафизический гений внес в движение мысли.

Нам пришлось бы проследить всю историю названных концепций от самых их истоков, чтобы указать в точности те моменты, в которых они противоречат друг другу, и степень, в какой они могут быть согласованы. В предыдущей главе мы цитировали проникнутые духом терпимости слова Платона, которыми он предваряет изложение своего философского убеждения. Теперь вспомним само это убеждение:

«Я утверждаю теперь, что все, обладающее по своей природе способностью либо воздействовать на что-то другое, либо испытывать хоть малейшее воздействие, пусть от чего-то весьма незначительного и только один раз,— все это действительно существует. Я даю такое определение существующего: оно есть не что иное, как способность»1.

В последующем ходе этого диалога Платон поднимается на высоту своего метафизического гения. Но в то же время ему приходится постоянно бороться с трудностью, связанной с тем, что понятия, выходящие за рамки обыденной повседневности, должны быть выражены в языке.

Важно также отметить, что Платон видел отличительную черту Философа — в противоположность Софисту — в том, что он стремится к разрешению противоречий между различными учениями, каждое из которых имеет определенные основания. В истории идей доктрина самого Отвлеченного мышления по меньшей мере так же важна, как различие доктрин для Отвлеченного мышления.

2. Но вернемся к утверждению Платона о том, что существующее «есть не что иное, как способность».

Это утверждение может быть понято на основе идеи внешне налагаемого закона: любое существование полагается внешним образом и коррелируется с определенным воздействием на другие такие же существования. Но такое истолкование не соответствовало бы точному смыслу того, что говорит сам Платон: существующее определяется тем, что оно обладает способностью и испытывает воздействие способностей. Другими словами, суть существования заключается в причинно-следственном взаимодействии с иными существованиями. А это есть имманентное толкование Закона. Несколько далее Платон продолжает: «... бытие, согласно этому рассуждению, познаваемое познанием, насколько познается, настолько же находится в движении в силу своего страдания, которое, как мы го- ворим, не могло бы возникнуть у пребывающего в покое. Дадим ли мы себя легко убедить в том, что движение, жизнь, душа и разум не причастны совершенному бытию и что бытие не живет и не мыслит, но возвышенное и чистое, не имея ума, стоит неподвижно в покое?»2

Здесь обращает на себя внимание мысль Платона о том, что пребывание в «неподвижности» связано с отсутствием воздействия на нечто иное. Платон отвергает понимание бытия как чего-то лишенного мысли и неподвижного. Следовательно, всякое бытие является действующим. Это согласуется и с платоновским определением «бытия» как того, что действует и претерпевает действие. В этих высказываниях заключено учение Платона о том, что «действие и воздействие» относятся к сущности бытия; однако, чтобы действие имело непрерывный характер, оно нуждается в посредничестве «жизни и мысли».

Ранние, наивные формы семитского монотеизма, как иудаистского, так и магометанского, тяготели к понятию Закона, установленного Единым Богом. Последующее развитие абстрактного мышления колебалось между двумя крайними позициями, пытаясь примирить их между собой. В вопросе о соотношении имманентности и внешнего наложения закона, как и во многих других вопросах, мышление Запада на протяжении своей истории пыталось как-то совместить идеи, главным образом восходящие к эллинскому источнику, с идеями, идущими от семитизма. Современный ученый с его спекулятивным мышлением—это как бы египтянин, чья мудрость направлена на освоение наследия эллинов и иудеев.

И тогда оказывается, что две противоположные доктрины Закона ведут в разные стороны: с одной стороны, к монотеистической концепции Бога как сущности трансцендентной и лишь акцидентально имманентной, с другой стороны — к пантеистической концепции Бога как сущности имманентной и ни в коем случае не трансцендентной.

Платоновский «Тимей» изображает нам пример древнего колебания между этими двумя доктринами Закона: учения об имманентности и учения о внешнем наложении. Во-первых, платоновская космология предполагает первоначального демиурга, образ которого неясен и неопределен, но воля которого управляет всей вселенной. Во- вторых, движение мира может быть объяснено, если исходить только из действия и страдания внутренних составляющих Космоса, о котором Платон говорит, что «ничто не выходило за его пределы и не входило в него откуда бы то ни было, ибо входить было нечему»3.

Мы уже касались исходного понятия древних космологических учений, господствовавших у язычников, христиан и мусульман вплоть до современности.

3. Но греческая мысль дала и альтернативную космологию в виде теории атомизма, развитой Демокритом, систематизированной Эпикуром и в эпической форме популяризованной Лукрецием. Согласно Лукрецию, мир — это вечное движение атомов, несущихся сквозь пространство, мятущихся, сталкивающихся друг с другом, прочерчивающих сложные сети своих траекторий. В этом учении качественные различия предстают лишь как следствия из геометрии многократно пересекающихся і раекторий, столкновений и сцеплений атомов, обладающих конечным разнообразием форм.

Как Платон, так и Лукреций обращаются к геометрии: Платон к правильным жестким многогранникам, а Лукреций к траекториям и к неопределенным формам атомов. Эта их общая установка на геометрию разделяется и современной наукой. Но вот Эпикур, по-видимому, считал неизбежным рассмотрение пространства и движения с той метафизической наивностью, которая впоследствии отличала ньютоновские «Начала». Платоновское учение о пространстве, как оно выражено в «Тимее», обладало большей метафизической изощренностью, хотя пла- тонистская идея Вместилища, внутренне лишенного какой бы то ни было геометрической формы, в некотором смысле является аналогом идеи Пустоты у Лукреция. Впрочем, можно предположить, что, если бы Лукреций более глубоко проник в учение Эпикура, он обязательно наделил бы Пустоту точно теми же геометрическими свой- ствами, которые Платон отвергал по отношению к своему абстрактному Вместилищу, а Аристотель — по отношению к своей абстрактной Материи.

Космология Платона склоняется к смешению учений об имманентности и о внешнем наложении закона; атомизм Эпикура в большей мере склонен к смешению учений о внешнем наложении и о дескриптивном истолковании закона.

В основе различия между этими двумя космологиями лежит то, что Платон рассматривает поведение тел как функцию от их природы—интеллектуальной активности пребывающих в них душ и геометрической законосообразности свойственных им форм.

Возможны две точки зрения на движения атомов. Одна из них рассматривает эти движения как следствия некоторого внешнего принуждения, а это в свою очередь требует введения в картину мира трансцендентного божества в качестве той силы, которая это принуждение вызывает. По сути, это космология ньютоновского типа. Силы Ньютона — не что иное, как условия такого принуждения, установленные Богом, независимо от того, в какой математической форме они могли бы быть окончательно выражены. В XVIII в. такая точка зрения выступала уже как формула мировоззрения. Бог входил в это мировоззрение в абстрактно-бесстрастном обличье Первопричины, соответственно почитаемой в белостенных храмах.

Другая концепция характерна для позитивистской школы Чистого Описания. В этой школе атомистическая теория, некогда развитая Лукрецием, стала основным космологическим принципом. Траектории частиц понимаются как чисто случайные. Они подчинены случаю и не имеют необходимой связи друг с другом; любое продолжение траектории никак не зависит от ее предыдущих состояний.

Познаваемый нами мир предстает как случайное сочетание движущихся частиц. То, что уже произошло, может быть описано нами, но на этом возможность нашего познания и заканчивается.

Сам Лукреций колебался между понятием внешне полагаемого закона и понятием случайности.

Я бы желал, чтобы ты был осведомлен здесь точно так же. Что, уносясь в пустоте, в направлении к низу отвесном, Собственным весом тела изначальные в некое время В месте неведомом нам начинают слегка отклоняться, Так, что едва и назвать отклонением это возможно. Если ж, как капли дождя, они вниз продолжали бы падать. Не отклоняясь ничуть на пути в пустоте необъятной, То никаких бы ни встреч, ни толчков у начал не рождалось, И ничего никогда породить не могла бы природа4.

Но вместе с тем он твердо уверен в ограниченности действия случайности:

Но не подумай, смотри, что относятся эти законы Только к созданьям живым: ими все ограничены вещи5.

Крайности позитивистского учения сразу же вызывают возражение, состоящее в том, что нельзя допустить, будто закономерное развитие, охватывающее невообразимые пространства от самых отдаленных звездных галактик и громадные периоды времени, является результатом чистой случайности.

Есть два ответа на это возражение. Во-первых, это (невообразимая) громадность времени и пространства. Никакие конечные числа не в силах охватить бесконечность пространства, вечность времени и безграничность бытия. В любом конечном объеме пространства в ограниченный промежуток времени, наполненном конечным числом атомов, равно невероятными были бы любые заранее предполагаемые траектории частиц, будь то простые или сложные, поскольку существует бесконечная вероятность нарушения подобных предположений. Но у нас нет таких заранее предполагаемых понятий, мы наблюдаем лишь то, что действительно имеет место в некоторой ограниченной области. Что-то должно в ней происходить, и наблюдаемое нами — это действительно происходящее в ней. Если ничего не предполагать заранее, то не возни- кает и проблемы бесконечной невероятности. Конечно, нас переполняют ожидания, но это только смутные припоминания того, что фактически уже произошло ранее, в сочетании с внушениями, вытекающими из более тщательного анализа прошедших событий. То, что произошло в прошлом, уже не является ни вероятным, ни невероятным, это то, что действительно имело место в пределах нашего наблюдения.

Второй ответ предполагает точку зрения, совпадающую с выводами из доктрины имманентности. Нет нужды—для этого нет ни малейшего основания — преувеличивать порядок в пространственно-временной области, подлежащей нашему наблюдению. В чрезвычайно отдаленных от нас пространственных областях и эпохах мы имеем только самые общие представления о некоторых аспектах властвующего там порядка. И это все, что мы можем об этом знать. Когда же речь идет о временах и областях, близких или современных нам, мы располагаем большим числом подробностей, но наше наблюдение грубо, неточно, спорадично. И опять-таки это все, что мы можем знать. Нам не следует ничего приписывать природе из наших ожиданий, хотя бы на шаг выходящих за пределы непосредственного знания. У позитивиста нет почвы, опираясь на которую он мог бы пускаться в рассуждения, выходящие за рамки прямого наблюдения.

4. Великая позитивистская школа мысли, эпосом которой является поэма Лукреция, до сих пор безраздельно властвует в сфере науки. Ее цель в том, чтобы ограничиться фактами, отбрасывая отвлеченные спекуляции. Как ни жаль, но среди всех различных направлений только эта школа может по крайней мере выдержать испытание фактами. Ведь она никогда не пыталась воздействовать на них. Она и не могла этого сделать, поскольку у нее не было оснований для какого бы то ни было предвидения будущего, в которое могли бы встраиваться цели.

Но прежде чем сопоставлять позитивизм с практикой человечества, было бы небезынтересно отметить, что в современном мышлении атомизм приобрел новую форму. Возникла эпистемология, выполняющая функции критики всех человеческих претензий на знание. Сегодня вопрос «Как мы знаем?» имеет большее значение, чем вопрос «Что мы знаем?».

Вновь вышло на сцену и учение атомизма. Атомизм Демокрита в космологии заменяется атомизмом Юма в эпистемологии. Эпикур выдвинул учение о том, что конечными элементами физического универсума являются физические атомы, летящие сквозь пространство по траекториям, сплетающимся в сложные узоры, а Юм — учение о том, что эти конечные элементы, лишь субъективно данные в познавательной деятельности, являются впечатлениями от ощущений, наполняющих поток нашего опыта, ассоциируемыми с воспоминаниями, вызывающими эмоции и рефлексии, а также ожидания. Но, по Юму, каждое впечатление является некоторым особым существованием, возникающим в душе по неизвестным причинам. Эпикур основывался на эпистемологии, весьма сходной с юмистской.

Позитивизм склонился к юмистскому атомизму и провозгласил самого Юма своим лидером. Было выдвинуто объяснение задачи науки как формулирования лишь наблюдаемых тождеств в том, что устойчиво и возобновимо в любом потоке переживаний опыта. Но поскольку для Юма опыт имеет лишь субъективное значение, он приходит к выводу, который не согласуется с более объективным смыслом учения Эпикура. Вывод Юма состоит в том, что мы склонны переносить на будущее регулярности, наблюдавшиеся в прошлом. И здесь мне приходит на память вопрос Хотспура: «Но наступят ли они, даже если вы действительно предусмотрите их?» На этот вопрос Юм, по примеру Глендоуэра, не дает ответа. Может случиться, что наблюдавшийся в прошлом факт, наступление которого в будущем ожидалось нами, действительно произойдет. Но позитивистская наука, настаивая на том, чтобы иметь дело только с наблюдаемыми фактами, не должна делать рискованные предположения о будущем. Если все, что мы знаем,— это наблюдаемый факт, то никакого другого знания нет. Вероятность свойственна знанию. Следовательно, согласно позитивистской концепции, никакая вероятность не может быть приписана высказываниям о будущем.

Конечно, большинство ученых и многие философы принимают доктрину позитивизма, чтобы уйти от необходимости решать сложнейшие фундаментальные проблемы, проще говоря, чтобы избежать метафизики, но затем им приходится спасать значимость науки неявным возвращением к метафизическому убеждению в том, что прошлое фактически обусловливает будущее.

На самом деле, и это отмечает Юм, человек в своей

жизни не может обойтись без такого убеждения. Таким образом, современная позитивистская доктрина базируется на некоторой форме атомизма, объективного или субъективного, и приходит к выводу, что главная задача науки состоит в том, чтобы строить простые описания наблюдаемых объектов.

Курьезное недоразумение состоит в том, что иногда утверждают, будто секреты математической статистики помогают позитивизму преодолеть свою ограниченность рамками наблюдаемого прошлого. Но ведь статистика ничего не может сказать вам о будущем, пока вы не допустите перманентность статистической формы. Например, чтобы использовать статистику для предсказания, нужны допущения о стабильности используемых средств, их типа, вероятной ошибке, а также о симметрии или асимметрии статистического выражения функциональной корреляции. Математика способна указать вам на следствия из принятых вами посылок. Например, если ваше яблоко состоит из конечного числа атомов, математика скажет вам, четное это число или нечетное. Но вам не следует спрашивать у математики, является ли то, что вы держите в руках, яблоком, состоит ли оно из атомов, конечно ли число этих атомов. Нельзя сделать правильное заключение от чистой возможности к фактической действительности, другими словами, от чистой математики к конкретной природе.

5. Теперь можно сопоставить концепцию позитивизма с фактами истории науки. При этом нам бы хотелось раскрыть цели, которые обычно ставят перед собой ученые. Чтобы избежать упреков в предвзятом отборе фактов, рассмотрим хотя бы недавнее открытие, которое в то время, когда писалась эта глава, занимало видное место на страницах американских газет. Я имею в виду открытие новой планеты, сделанное в обсерватории Лоуэлла в Аризоне. Последнее истолкование этого открытия оказалось иррелевантным: природа преподносит сюрпризы даже тогда, когда предвидение ее явлений выглядит вполне удовлетворительным. Нечто подобное было характерно для более раннего открытия Нептуна, многих открытий, связанных с обнаружением тусклых компонент у двойных звезд, известного эмпирического параметра < в формуле лунного движения.

Недавнее открытие основывалось на наблюдаемых отклонениях орбит Урана и Нептуна от траекторий, вычи- сленных теоретически. Такое вычисление производилось таким образом, чтобы учитывался эффект воздействия всех ранее известных тел Солнечной системы на траектории этих двух планет по закону гравитации. Однако выяснилось, что наблюдаемые движения немного отличаются от этих вычисленных орбит. Вывести математическую формулу, описывающую наблюдаемые отклонения, было бы нетрудно. Такая формула имела бы довольно простой вид. В нее включалось бы несколько параметров, в том числе тригонометрические синусы и косинусы, с числовыми коэффициентами, определяющими их периоды, амплитуды и временные отрезки, или, в более модной теперь терминологии,— их «нулевые периоды» («zero times»). Все это давало бы изящное и простое описание, которое доставило бы удовольствие Платону как пример, подтверждающий его самые смелые предвидения будущего математики.

Оно полностью было бы по душе и любому позитивисту. Это было бы простое описание, согласующееся с наблюдаемыми фактами. Оно могло бы перейти в не требующее объяснения убеждение, состоящее в том, что в будущем эта формула будет все так же описывать движения Урана и Нептуна. Позитивисту больше ничего и не требуется. Однако астрономы остались бы неудовлетворенными. Они вспомнили о Законе Гравитации. Перси Лоуэлл вычислил направление и величину векторного компонента ускорения, направленного к некоторой воображаемой точке, движущейся вокруг Солнца по эллиптической орбите, еще более удаленной, чем орбита Нептуна. Ему удалось выбрать эту воображаемую орбиту таким образом, что величина ускорения изменялась обратно пропорционально квадрату расстояния между Нептуном и движущейся точкой. Было найдено некоторое новое описание, потребовавшее некоторой более сложной математики, чтобы связать его с успешными описаниями положений Урана, но соответствовавшее общей форме закона Ньютона. Проявив некоторую виртуозность, мы получили известный выигрыш в общности, обеспечиваемой описанием. Но мы забыли то главное, ради чего все это делалось: теперь нужно посмотреть на небо, туда, где движется точка, созданная воображением Перси Лоуэлла, и мы найдем там некую новую планету. Конечно, мы ее не увидим. Все, что можно там увидеть,—это несколько мутных пятнышек на фотопластинках, полученных при помощи фотоприборов, мощных телескопов, тончайшей измерительной аппаратуры, многочисленных попыток, приносящих удачу лишь в немногие благоприятные ночи. Наше новое объяснение теперь связано с умозрительным распространением на новую сферу вереницы физических законов, связанных с действием телескопов, движения света, фотографии, законов, которые — как предполагалось— претендуют лишь на то, чтобы относиться к наблюдаемым фактам. Оно связано также со спекулятивным применением этих законов к особым условиям наблюдения в обсерваториях, потому что нельзя проверить действие этих законов в иных условиях. И в итоге всей этой путаницы умозрительных выходов за пределы наблюдаемого мы получаем связь отклонений орбит Урана и Нептуна с пятнами на фотографических пластинах.

Вся эта история, рассказанная в соответствии с самыми строгими требованиями позитивистской теории, является пародией на действительный ход событий. Цивилизованный мир не был безразличен к тому, что ученые говорили о вновь открытой планете, где-то одиноко в бескрайних просторах вечно вращающейся вокруг Солнца и вносящей свой, пусть совсем незаметный, вклад в общее положение дел в Солнечной системе. И в конечном счете ее открытие состоялось благодаря способности человеческого разума проникать в природу вещей и устанавливать необходимые взаимосвязи между ними. Безосновательное с точки зрения позитивистской теории спекулятивное применение законов является очевидным результатом отвлеченной метафизической веры в неизменность некоторых материальных объектов, таких, как телескопы, обсерватории, горы, планеты, которые взаимодействуют друг с другом в соответствии с необходимостью Вселенной, отображенной в теориях об этих объектах. Важно отметить, что спекулятивный выход за рамки непосредственно наблюдаемого не мог бы состояться без определенной веры в метафизику, хотя метафизические понятия вряд ли могут быть очевидным образом включены в структуру эксплицитного мышления. Наше метафизическое знание слишком незначительно, поверхностно, неполно. Поэтому оно чревато заблуждениями. Но метафизическое понимание как таковое ведет за собой воображение и оправдывает цели. Без метафизических предпосылок цивилизация была бы невозможной.

Отсюда следует вывод о методе науки. Всякое движе- ниє науки вперед зависит от того, удастся ли построить некую формулу, дающую некоторое общее описание наблюдаемого факта. Лоуэлл имел перед собой такого рода формулу, а именно простое математическое выражение для отклонений планетных орбит. Если бы дело ограничилось этой стадией, можно было бы сказать, что все открытие соответствует позитивистской доктрине. И несомненно, что в этом ограниченном смысле эта доктрина верна.

Некоторые отрасли науки столетиями застывают на этой стадии. Поэтому у их приверженцев не возникает сомнений в позитивистской концепции. Но все же есть нечто такое, что тревожит спокойствие ученых, побуждая их не довольствоваться простыми описаниями, даже если это общие описания. Это нечто — желание иметь описание, которое бы объясняло и потому могло бы оправдать спекулятивное расширение применений Законов, выходящее за рамки данных отдельных наблюдений.

Из этого стремления к объясняющим описаниям и возникает взаимодействие между наукой и метафизикой. Метафизические учения изменяются так, чтобы быть в состоянии обеспечить такого рода объяснения, а научные объяснения зиждутся на каркасах популярной метафизики, направляющей воображение ученых.

Со времени Платона до наших дней борьба между метафизиками и позитивистами по вопросу о законах природы составляет важную характеристику истории мышления. В отличие от александрийцев греки скорее выступали как первооткрыватели идей, а не систематизаторы. Поэтому не удивительно, что взгляды Платона по этому вопросу были не так ясны, как могло бы показаться из приведенных здесь цитат. В иных его диалогах внимание обращено на различие между вечным миром идей, полностью открытым пониманию, и преходящим миром, предстающим перед нашими чувствами, которые не могут дать нам точного и ясного представления о вечных формах. В известном смысле можно сказать, что чувственный мир закрыт для нашего понимания. Его история сводится к содержанию фактов, которое не может быть полностью рационализировано. Всего лишь небольшой шаг отделяет Платона, которому принадлежит миф о тенях на стене пещеры6, от уже вполне позитивистской концепции Юма (как автора «Трактата»), Милля, Конта и Хаксли. Основное различие между Платоном и современными мыслите- лями по этому вопросу — и это грандиозное различие — заключается в том, что платонистское подчеркивание высокой реальности вечного мира идей должно было смениться номинализмом большинства из этих мыслителей.

Но в своих поздних диалогах Платон сосредоточил свое внимание на проблемах космологии; и как видно из приведенных выше цитат, его последним убеждением, а может быть, результатом упадка духовных сил на склоне лет стала позиция компромисса между концепциями имманентности и внешнего наложения закона.

6. Именно к этому позднему периоду относится платоновское определение бытия: «оно есть не что иное, как способность». Это определение является хартией доктрины Имманентности закона.

Следующую важную веху в истории этой доктрины являют собой александрийские теологи спустя четыре— шесть столетий. Светская история философской мысли обычно недооценивает теологию. Это неправильно, ведь на протяжении почти тринадцати веков наиболее выдающиеся мыслители почти все были теологами.

Александрийские теологи придавали важнейшее значение идее имманентности Бога в мире. Они ставили проблему в общем виде: каким образом изначальное Бытие, являющееся источником неуклонного возобновления порядка в мире, может иметь ту же природу, что и сам этот мир. В известном смысле оно является компонентом природы всех преходящих вещей. И поэтому понимание природы временных вещей предполагает и понимание имманентности Вечного Бытия. Такое учение приводит к важному компромиссу между концепциями внешне налагаемого и имманентного закона. Дело в том, что, согласно этой концепции, необходимость движения к порядку вытекает не из внешней по отношению к этому движению воли трансцендентного Бога. Она вытекает из причастности природных объектов природе имманентного Бога.

Такое учение, выраженное в любой доступной пониманию форме, не является платонистским, хотя может быть естественным образом получено из собственно платоновских идей. Однако в «Тимее» Платон выводит понятие мировой души, которая определенно не есть создатель сущего. Этим своим понятием Платон подготовил почву для гностиков с их фантастическим механизмом эманации, а также для ариан. В «Тимее» эта концепция может выглядеть как аллегория. Если так, то это наиболее не- удачный опыт Платона в мифологии. Мировая Душа как некая эманация стала прародительницей бесплодной метафизики, которая только затемняла фундаментальный вопрос об отношении реальности непреходящего к реальности становления: опосредующее бытие должно быть компонентом обоих типов реальности, а не трансцендентной эманацией.

Западное учение о Благодати, идущее от св. Августина, с трудом склонялось к понятию абсолютно трансцендентного Бога, источающего свою пристрастную благосклонность на этот мир. В самом деле, суровый кальвинизм как вариант этого же учения приходит к манихейской доктрине материального мира как воплощенного зла, мира, спасаемого отчасти благодаря произвольному выбору Бога. Для кальвинистов физическое устройство мира производ- но от свободного волеизъявления Бога. Действительно, августинианское учение в некоторых своих аспектах как бы выражает волеизъявление трансцендентного Бога, а в других аспектах — природу имманентного Бога.

Эта непоколебимая вера в мировой порядок, имеющая столь разнообразную историю — Платон и Эпикур, гностики, александрийские теологи, рационалисты Антиохии и Мопсуэтии, манихейцы, Августин, Кальвин,—наконец переходит в первую фазу новой эпохи, начинающуюся с XVII в. в виде несомненной предпосылки о существовании определенного порядка природы, в каждой детали своей открытого человеческому пониманию.

Вера эта может быть возведена еще к прозрениям Платона и библейских пророков. Но, по всей вероятности, она содержала в себе гораздо больше, чем кому-либо из них удалось ясно выразить или представить в виде последовательного учения. Наиболее ясную формулировку учения о точно определенном порядке природы дал Лукреций. Но даже у него этот порядок зависит от случайного столкновения атомов «в некое время в месте, неведомом нам».

7. Конец XVII в. знаменует новую стабилизацию космологического учения на последующие два столетия. На какое-то время крайности позитивистского учения были устранены. Довольно любопытно, однако, что трое величайших мыслителей этого времени, оказавшие наибольшее влияние на мышление эпохи — Ньютон, Лейбниц и Локк,—дали три различные интерпретации проблем Платона и Лукреция.

Позиция Ньютона в большей мере могла служить оправданием научного метода, которого требовала современная ему наука тогда и в непосредственном будущем. Она соединяла в себе наиболее прямолинейные варианты учения Лукреция о пустоте и материальных атомах с наиболее прямолинейным истолкованием Закона, устанавливаемого божественной волей. Свойственное ему отношение к какому бы то ни было метафизическому постижению вытекало из того, как он увязывал понятие Пустоты с Чувствилищем Божественной Природы. Его космологию легко понять, но ее трудно принять. Что касается практической стороны дела, то два последующих столетия принесли ей высочайшую степень подтверждения. На всем их протяжении ее истинность считалась установленной на практике. Учение Ньютона навсегда останется выдающейся и ясной системой идей, имеющих громадную сферу применения. Любая другая космология должна обладать способностью включить в систему своей интерпретации это учение и указать границы его применимости.

Монады Лейбница—это другая версия атомистического учения о Вселенной. Ньютон, конечно, безоговорочно принимал некоторые фундаментальные положения картезианской физики. Но он был слишком далек от субъективистских ответвлений мысли, начало которым также положено Декартом. Ньютон уповал на знание объективного порядка вещей и в этом отношении шел по пути, проложенному Декартом, успешно систематизируя это знание. Однако Декарт, обращаясь к проблемам физики, задавал сакраментальные вопросы: как я могу нечто знать и как я могу отличить свое знание от сомнительной интерпретации? В конечном счете это субъективистское направление мысли, в котором почти сто лет развивалась философия, выразило себя в психическом атомизме Юма, о котором уже шла речь в этой главе.

Лейбниц остро чувствовал эту проблему критики знания. Поэтому он пытался подойти к проблеме космологии со стороны субъекта, тогда как Лукреций и Ньютон подходили к ней с объективной точки зрения. Вопросы, неявно поставленные в их учениях, могли бы звучать следующим образом: как выглядит мир атомов для интеллекта, созерцающего этот мир? Что может сказать такой интеллект о картине атомистического универсума? Ответы на такого рода вопросы содержит поэма Лукреция и ньютоновские «Начала» — творения, по праву заслужившие бессмертие.

Но Лейбниц ставил иной вопрос. Он пытался понять, что значит быть атомом. Если Лукреций рассказывает о том, как атом предстает перед другими, то Лейбниц — о том, как атом ощущает самого себя. И здесь перед ним вырастает трудность, с которой сталкиваются и современные космологии, та трудность, которую Платон, Аристотель, Лукреций и Ньютон полностью игнорировали — может быть, потому, что она, по их мнению, проистекала из некоторого заблуждения. Что касается Декарта, то он, как это часто бывает с основателями новых направлений мысли, явно колебался между старым и новым мировоззрением, фундамент которого был заложен им самим. Современное мировоззрение возникает под длительным, почти двухтысячелетним воздействием аристотелевской Логики. Сама же эта логика основана на анализе простейших форм вербализованных суждений. Например, суждение «Вода горячая» приписывает свойство высокой температуры некоторой массе воды, помещенной в отдельную емкость. Свойство «быть горячим» — это некая абстракция, Множество различных предметов могут обладать этим свойством, а мы можем размышлять об этом свойстве, не думая при этом о какой-то вещи, помещенной в некоторой емкости и горячей. Но в реальном физическом мире качество «быть горячим» проявляется только как свойство конкретных вещей, которые действительно являются горячими.

К тому же, если придерживаться позиции аристотелевской логики, стремясь получить полное описание некоторой реальной конкретной вещи в физическом мире, мы можем получить его лишь в некотором множестве таких же абстрактных свойств, соединенных в некоторую индивидуальную целостность, каковой и является рассматриваемая вещь.

Такой подход восхитительно прост. Но он совершенно игнорирует взаимоотношения между реальными вещами. Всякая субстанциальная вещь при этом рассматривается как завершенная в себе, вне какого бы то ни было отношения к другой субстанциальной вещи. Такое представление об элементарном атоме, или элементарной монаде, или элементарных субъектах опыта оставляет непостижимым взаимосвязанный мир реальных индивидуальных объектов. Универсум рассыпается на множество разобщенных субстанций, в каждой из которых по-своему завязан узел абстрактных свойств, образующих нечто общее только в рамках данной индивидуальной субстанции. Но субстанция не может воззвать к иной субстанции. Субстанция может приобрести некое качество как бы взаймы, но никогда не может превратить его в свое недвижимое достояние. Так аристотелевская доктрина Предикации и Первичной Субстанции переходит в учение о конъюнкции свойств и дизъюнкции первичных субстанций.

С этой проблемой сталкиваются все современные эпистемологические и космологические концепции. Они усматривают в ней некоторую таинственную, уходящую в основания реальность, внутренне непостижимую для непосредственного познавательного отношения. Такое отношение затрагивает лишь авансцену, на которой разыгрывается взаимодействие различных качеств, расцвечивающих поверхность неделимых субстанциальных индивидов, какими они предстают в познании.

Но одним из свойств любого обладающего опытом субъекта является загадочное стремление интерпретировать свой личный мир таким образом, что присущие ему качества как бы указывают и символизируют некий комплекс взаимосвязей между элементарными реалиями. Однако вопросы, как и почему осуществляются такие взаимосвязи в соответствии с современными космологическими учениями, выводятся за пределы разума; роль последнего сводится лишь к различению множеств качеств, из которых составляются индивидуальные субстанции.

Таким оказалось длительное и постепенное воздействие аристотелевской логики на космологическую теорию. Лейбниц был первым и, скорее всего, самым значительным философом, принявшим современное учение и вместе с тем ясно осознавшим его трудности. Он смело исключил Бога из рамок этого учения. Бог и каждая индивидуальная монада находятся во взаимосвязи. Отсюда выводилась косвенная связь между монадами, опосредованная Богом. Но каждая монада независимо от других переживает в своем опыте то, что определено ее природой, сообщенной ей изначально во взаимосвязи с Богом. Лейбницевская доктрина Закона, вытекающего из предустановленной гармонии, является крайним примером доктрины внешнего полагания, и в то же время она допускает некоторый компромисс с понятием имманентности Бога. Но мы не находим в ней оснований, по которым верховная монада, Бог, избегает общей судьбы всех монад— оставаться в полной изоляции друг от друга. Почему все-таки монады имеют окна, растворенные к Богу, и почему Бог имеет окна, открытые для всех них?

Поучительно проследить, как античные космологии — Платона и Лукреция — избегали этого затруднения.

Во-первых, надо признать, что в платоновских диалогах можно найти много как бы мимоходом брошенных высказываний и намеков, которые сами по себе могли бы вести к современным затруднениям. Фактически в этом отношении аристотелевская логика в зародыше содержится в этих диалогах. Но в античных космологиях, в том числе и в аристотелевском учении о материи, можно найти и другое направление мысли, по существу оказывающееся учением, подчеркивающим реальность всеобщей взаимосвязи. Платоновское учение о реальном Вместилище (lpodohe u hora) и эпикурейское учение о реальной Пустоте (to kenon) некоторыми деталями отличаются друг от друга. Но в обоих учениях подчеркивается существование реальной взаимосвязи между элементарными сущностями. Такая взаимосвязь является не случайной. Она входит в сущности любого физически актуального бытия, которое само по себе является элементом качественной определенности Вместилища, а сами эти определенности включены в природу этого бытия. Согласно Платону, само Вместилище, из которого исключены разнообразные физические объекты, не причастно какой-либо форме. Но он называет его «кормилицей всякого становления». И ниже в том же диалоге он называет его «естественной матрицей всех вещей». Оно приобретает свои формы, включая в себя актуальные физические сущности, и оно не может быть отделено от этих сущностей. Понятие Вместилища, как оно выступает в «Тимее»,— это способ, каким пользуется Платон, чтобы представить множество объектов, актуализированных в физическом мире, как составные части друг друга. Это учение об имманентности Закона, выводимое из взаимной имманентности актуальных физических сущностей. В этом состоит учение Платона о медиуме взаимосвязи7.

Теперь наконец нам понятно, что платоновское Вместилище, Пустота Лукреция и лейбницевский Бог занимают одно и то же место в космологической теории. В своей общей схолии Ньютон также определенно связывает Пустоту Лукреция с Лейбницевым Богом. Он назы- вает Пустое пространство «чувствилищем Бога». Здесь мы встречаемся с впечатляющим сотворчеством столь различных гениев, как Платон, Аристотель, Эпикур и Лукреций, Ньютон и Лейбниц. Все современные космологии являются разработанными до мелочей вариантами рассмотренных нами великих прообразов. Все они вращаются вокруг различных понятий Закона, различных понятий взаимосвязи между реальными индивидами, различных понятий опосредующей основы, благодаря которой достигается эта взаимосвязь. Еще одной проблемой, производной от этих общих принципов, но имеющей наибольшее значение для человеческой жизни, является учение о статусе человеческого духа в этой схеме вещей.

Эта более частная проблема космологической теории была темой предыдущей части этой книги. Там уже было показано ее важнейшее влияние на ход человеческой истории. Однако не станем забывать, что наиболее общая проблема космологии выходит за рамки практического интереса. Направления человеческой деятельности в различные эпохи, столкновения этих направлений в рамках одной и той же эпохи выступают как следствия грубых и предвзятых решений космологической проблемы, нашедших распространение в человеческих массах. Миллионы людей вступают в жесточайшие схватки, побуждаемые глубокой верой в Закон, установленный волей непреклонного Аллаха. Закон, определяющий каждому человеку его неизбежную судьбу. Закон, по которому правоверному мусульманину уготована победа на земле или Рай после смерти. Миллионы буддистов отрекаются от зла, внутренне присущего мусульманскому фанатизму, полагаясь на безличную имманентность Закона, открытого для них учением Будды. Миллионы людей живут в соответствии с компромиссом, возможным между этими двумя учениями благодаря платонизму, заключенному в христианстве.

Наконец, свойственное современности беспокойное стремление ко все большей точности наблюдений и все более подробным объяснениям основано на безусловной вере в царство Закона. Вне этой веры вся наука была бы безнадежной глупостью.

8. Нам осталось обсудить наиболее молодое из четырех упомянутых учений о Законах Природы — Учение о Конвенциональной Интерпретации. В этом учении находит некоторое выражение та процедура, с помощью которой свобода отвлеченного мышления переходит в некую интерпретацию Природы. Мы развиваем некоторую систему идей независимо от какого-либо непосредственного детального наблюдения того, что имеет место в действительности. Например, на первый взгляд такое отвлечение от наблюдаемой реальности свойственно платоновским диалогам. В них мы не находим терпеливого выведения заключений по индукции из наблюдаемых фактов. Здесь господствует отвлеченная мысль и диалектика. То же можно сказать о математике, особенно о современной, в которой рассуждения о порядковых типах проводятся безотносительно к каким-либо частным объектам, представляющим эти типы. Математические законы, выведенные в таких рассуждениях, затем применяются ко всей Природе. Из этого, по-видимому, можно заключить, что Природа подвергается интерпретации в терминах тех законов, которым случилось попасть в круг наших интересов.

Такое представление находит поддержку еще и в другом рассуждении. Выбор интерпретации геометрического характера физического мира содержит в себе элемент произвольности. Математики доказали, что любая область, в которой справедлива геометрическая метрика евклидов- ского типа, удовлетворяет также метрикам эллиптической и гиперболической геометрии. Более того, если взять за исходный один из этих трех геометрических типов, то можно доказать, что оба остальных типа также выполняются в той же области.

Однако было бы очевидным недоразумением заключать из этого, как поступают некоторые математики, что истинность этих математических соотношений склоняет к принятию концепции Законов Природы как произвольных соглашений. Дело в том, что во всех трех геометриях, примененных к одной и той же области, по-разному определяется расстояние. Математиками доказано, что если к данной области применима метрика евклидовской геометрии, то к ней же применима и метрика эллиптической геометрии, в которой расстояние и, следовательно, конгруэнтности определяются по-иному. Мы получаем три различных системы отношений внутри одной и той же области, связанных между собой так, что если имеет место одна система, то две другие также имеют место. Можно также описать одну систему в терминах двух других, хотя такое описание было бы довольно громоздким. В этом нет ничего «конвенционального», кроме того очевидного обстоятельства, что мы способны обращать вни- мание на любые выбранные нами группы факторов. При этом, конечно, остается вопрос: на какие геометрические отношения мы указываем, когда говорим, что прошли тридцать миль и утомились от прогулки? Каковы эти тридцать миль: евклидовские, эллиптические или гиперболические? Стандарт референции во всех случаях должен быть одинаковым, а именно интервал между двумя обозначенными метками, тщательно сохраняемый в Вашингтоне, округ Колумбия.

Кроме этой, есть еще одна геометрическая двусмысленность. Для одного и того же типа геометрии — скажем, для евклидовской, хотя можно взять любую из двух других,— существует бесконечное число альтернативных способов определения расстояния, каждый из которых даст нам альтернативные системы евклидовой геометрии. Таким образом, если верна одна из евклидовых геометрий, то верны и все прочие евклидовы геометрии из этого бесконечного множества. Значит, если ваш приятель говорит, что он проехал сто миль, чтобы повидать вас, вам надо поинтересоваться, в какой из геометрических систем он формулирует это утверждение. А он не должен ограничиваться простым указанием на евклидовость своей геометрии. Ведь различия между евклидовыми метриками могут быть не гак уж малы. Тысяча миль между двумя городами в одной системе может превратиться в две мили, измеренные в другой системе. Вот как важно для муниципальных властей точно указывать, какую метрическую систему они принимают. Этот вопрос совсем иного рода, чем выяснение разницы между милями и километрами или указание на обычное несовершенство измерений. Этот последний вопрос гораздо легче.

Совершенно ясно, что, несмотря на небольшие погрешности восприятия, все мы на самом деле принимаем одну и ту же систему. То, что тридцать миль—довольно длительная прогулка для любого из нас, это факт природы. Никакой конвенции здесь не нужно. Поэтому обращение к геометрии может быть отброшено при обсуждении вопроса о конвенциональное™ Законов природы. 9. Однако геометрические аналогии побуждают к серьезным размышлениям. Хорошо известно, что можно развить геометрию без какого бы то ни было обращения к измерению — и, следовательно, без указаний на расстояния, на числовые координаты точек. Построенная таким образом геометрия называется «неметрической проектив- ной геометрией». В другой своей работе я ее называю «наукой перекрестной классификации» 8. Аристотелевская классификация на роды, виды и подвиды—это наука взаимоисключающей классификации. В ней реализован платоновский замысел о науке «Разделения».

Проективная геометрия — только один пример науки, использующей перекрестную классификацию. Другие науки такого рода не получили развития, отчасти оттого, чтсР не нашли себе очевидных приложений, отчасти оттого, что абстрактность, свойственная им, препятствовала расширению интереса к ним со стороны большого числа математиков. Для примера можно привести некоторые соображения в пользу другой науки такого типа, высказанные в разделе 93 Pnncipia Mathematica9, озаглавленном «Об индуктивном анализе поля отношений». На самом деле весь первый том этой книги посвящен разработке идей ненумерических квазигеометрических наук и связанных с этим технических приемов. Последующие части этой книги посвящены тем более специальным математическим дисциплинам, в которых используются понятия числа и количества.

Эта ссылка на Pnncipia Mathematica сделана для того, чтобы напомнить, что числовые отношения, полученные в измерениях, составляют содержание лишь весьма специальных математических исследований. Такие исследования составляли единственно реально значимую часть математики, пока не было сделано поразительное открытие, указавшее границы, в которых обычная геометрия независима о г измерения и числа.

Отсюда следует, что существует бесконечное множество чисто абстрактных наук, имеющих собственные законы, правила и теоремы, но все еще ожидающих своей разработки. Вряд ли нам удастся уйти от заключения о том, что Природа в своих проявлениях способна дать иллюстрации ко многим таким наукам. Мы не видим этих иллюстраций потому, что не знаем тип закономерностей, которым они подчинены. В таких случаях нам остается лишь смутное ощущение сходства вновь увиденного с чем-то уже знакомым, но у нас нет понятий, с помощью которых можно было бы проанализировать это неясное чувство.

Таким образом, возникновение в человеческом сознании понятия Законов Природы до некоторой степени конвенционально. Порядок возникновения определяется аб- страктными науками, которые цивилизованное человечество фактически решило развивать.

Но «конвенция» такого рода не должна подвергаться искаженному толкованию, при котором любой факт природы может быть взят как пример действия любого закона, какой нам заблагорассудится указать.

10. Обсуждение возможного многообразия типов Законов Природы привлекает внимание к различению трех уровней, о которых не следует забывать во время философских дискуссий. Это следующие уровни: 1) наши непосредственные интуиции, предшествующие всякой вербализации; 2) буквальные формы словесных выражений этих интуиций вместе с диалектическими выводами их этих словесных формулировок; 3) множество чисто дедуктивных наук, разработанных до такой степени, что сеть возможных отношений, с которыми они имеют дело, становится обычной в цивилизованном сознании.

Науки, относящиеся к третьему уровню, сосредоточены на исследованиях, тайно кроющихся в нашем опыте, они также помогают процессу образования словесных формулировок, относящихся ко второму уровню. Основная опасность в философии состоит в том, что диалектические дедукции из неадекватных формул должны исключить из поля зрения наши прямые интуиции. Фактически абстрактные науки стремятся исправить вредные последствия, проистекающие из неадекватности языка, а также соответствующие опасности логики, полагающейся на адекватность языка.

Примечания

1 Платон. Соч. В трех томах, т. 2, М., 1970, с. 367.

1 Там же, с. 368. *

3 Там же, т. 3, ч. 1, М„ 1971, с. 473.

4Лукреций Кар. О природе вещей. М., 1945, с. 85. 5

Там же, с. 115. 6

Имеется в виду знаменитая аллегория из VII кн. Платонова «Государства», уподобляющая земную жизнь людей существованию узников в пещере, которые могут видеть лишь тени предметов и отзвуки происходящего в недоступном для них мире за стенами пещеры.— Прим. перев. 7 В этой связи интересно отметить исключительную трудность, связанную с определением того, придерживался ли Декарт доктрины единственной телесной субстанции, обладающей множеством модальных отклонений движения, или же доктрины многих различных индиви- дуальных телесных субстанций, существенно связанных между собой пространственными отношениями. Почти все его высказывания об этом двусмысленны, за исключением Принципа 60, часть 1, из его «Принципов философии». Здесь он недвусмысленно говорит о каждой телесной субстанции, склоняясь таким образом— по крайней мере в этом месте — к множественности таких субстанций. Любая альтернатива приводит его к затруднениям.

8 The Axioms of Projective Geometry. Cambridge Tractatus m Mathematics. Cambridge University Press. 1906, №4, Ch. I, Sec. 3.

"Pnncipia Mathematica. Cambridge, Cambngde University Press, 1910.