Идеал гуманизма

1. В предыдущей главе мы рассмотрели совместное влияние философии, права и религии на эволюцию понятия общества, основанного на рабстве, к понятию общества, основанного на индивидуальной свободе.

Перед этим мы занимались воздействиями подобных общественных идеалов на процесс преобразования общества. Они составляют интеллектуальную сторону этого преобразования, в которую входит также некоторое объяснение того, каким образом созданные интеллектом понятия могут стать движущими силами общественного развития. В данной главе мы вначале кратко остановимся на некоторых дополнительных причинах этого развития, а затем перейдем к критическому анализу гуманистического идеала, к той критике, которая постоянно усиливалась с момента своего возникновения в XIX в. Наконец, мы наметим контуры ответа на критику такого рода.

Рост техники — одна из самых значительных среди дополнительных причин, по которым ослабевала потребность в рабстве.

Чувство общности цивилизации, поддерживаемое католической церковью, сходство образа жизни людей в Европе, его простота — все это, видимо, главные причины того, что средневековые войны не были связаны с захватом рабов. Мы слышали о саксонских рабах на рынке Рима. Но это было при жизни Григория Великого, и эти саксы не были христианами. Действительно, когда европейцы вошли в соприкосновение с нехристианскими народами, они не испытывали, по-видимому, моральных затруднений по поводу рабства. Мы знаем о сарацинских рабах, о порабощении коренного населения Америки и, кроме того, о негритянских рабах. Но благодаря росту техники, сопровождающему прогресс цивилизации, европейцы избежали рабства в странах умеренного климата. Наконец, гуманистическое движение XVIII в., соединившись с религиозным чувством общности людей, повлияло на политическую решимость правительств крупнейших цивилизованных стран искоренить рабство во всем мире.

2. Этот успех пришел как раз вовремя. Ведь и в XIX в. и раньше появлялись течения мысли, ведущие вспять от идеала гуманизма. В то самое время, когда «братство людей» праздновало победу, интеллектуальный мир размышлял над политэкономическими принципами неограниченной конкуренции, над непреложным законом Мальтуса, гласившим, что рост населения ставит пределы обеспеченному существованию, над зоологическим законом естественного отбора, с помощью которого безжалостная среда избавляется от неприспособившихся видов, над юмистской критикой понятия души. Эти новые течения мысли шли с британских островов, поэтому напрашивается сопоставление и сравнение их с предшествующим методистским движением.

Может быть, именно из-за упадка традиций глубокого философского анализа период возрождения интеллектуальной деятельности в Англии не принес с собой каких- либо новых направлений мысли.

3. В Средние века ключевым понятием европейской социальной теории было «объединение» (co-ordination). Церковь объединяла религиозные размышления; феодальная система объединяла все элементы общественной структуры; Священная Римская империя — не была ли она церковью? Правительства провинций, графств, княжеств, королевств и городских республик объединялись для участия в религиозных спорах. Объединительные процессы были более успешны в сфере теологии и в клерикальной организации. Что касается феодальной системы, она отвечала этой цели в меньшей степени. Но в то время и в тех условиях никакая другая система не могла бы успешно ее заменить: правда, города, особенно итальянские, с их торговым и ремесленным населением, не укладывались в ее рамки.

Человек Возрождения прочел классиков и решительно отверг идеалы римской государственности. Платон, наверное, был бы приятно изумлен тем вниманием, какое оказывалось в то время его сочинениями. Но он был бы и огорчен взрывом индивидуализма. В человеке итальянского Ренессанса Платон узнал бы характер сиракузско- го тирана Дионисия Младшего. В то время расхождения между индивидуалистической и плагонистско- христианской социальной теорией еще не бросались в глаза. Но они существовали и порождали множество проблем. Наконец, в XIX столетии, на фоне торжества гуманистических принципов, основные положения социальной теории, идущей от платонизма и христианства, были поставлены под сомнение. Они и прежде никогда вполне не осуществлялись, да этого и не могло быть из-за их практической невыполнимости. Но как социальный идеал они все же не подвергались сомнению.

4. Крах средневековья в одном из своих аспектов был люхой бунта против идеи объединения. Новое ключевое понятие теперь выражалось словом «конкуренция»:

Не убивай,— гласит завет,— не снимешь грех с души!

Но в кажой драке,— скажет свет,— все средства хороши!

Частная жизнь возобладала в европейском обществе во всех своих особенных формах: право личности на собственное мнение, частная собственность, конкуренция частных предпринимателей, свободное время индивида. Должно было вновь возродиться представление о любом человеческом поступке как о единстве личного интереса и общественной пользы. Оно зачахло и умерло вместе с исчезновением «средневекового духа». На любой вещи, куда ни бросить взгляд, была видна печать «конкуренции». С возникновением наций люди стали мыслить в категориях международной конкуренции. Принципы конкуренции легли в основу торговли и теории торговых отношений, смягчаемых взаимными «уступками». С рассуждениями о щедрости природы, способной прокормить всех людей, сочеталось осознание того, что массы людей борются за недостающее пропитание. Люди видели, что природа способна обеспечить мириады живых существ, но объясняли этот процесс борьбой видов за существование. Чем для Платона были понятия «форма» и «гармония», тем для XIX в. стали понятия «индивидуальность» и «конкуренция». Бог на небесах превратился в некий символ, подлинным божеством стала конкуренция. Ставкой в конкуренции была жизнь: неудачливые соперники погибали, тем самым предотвращая возникновение социальных проблем,— превосходная предусмотрительность природы!

Стало вполне очевидно, что расплывчатый, сентиментальный гуманизм должен был подвергнуться значительной корректировке. Борьба—столь же реальный факт действительности, как Гармония. Если вы вместе с Фрэнсисом Бэконом заняты поиском достаточных причин, по которым некоторая система развивается, вы можете истолковать признаки этого развития как «борьбу». Но если вы вместе с Платоном размышляете о конечном разумном благе, те же признаки могут быть поняты как «гармония». И пока не будет достигнуто хотя бы приблизительное понимание взаимообусловленности борьбы и гармонии, разум, порождающий идеи, которыми направ- ляется движение сменяющих друг друга поколений, будеї медленно колебаться между двумя этими понятиями.

Различные аспекты европейского общества по- разному интерпретировались в терминах борьбы: вспомним «Государя» Макиавелли или государственную политику крупнейших монархов эпохи Возрождения Карла V, Филиппа II, Франциска I, Генриха VIII, Генриха IV, Вильгельма Молчаливого, королевы Елизаветы. Но они сходились в одном: вся жизнь людей — это борьба друг с другом, без которой они не могут существовать. Подлинная реальность — это флоты и армии, взрывы ненависти, кинжалы убийц, сжигания на кострах и мятежи. Целым народам и отдельным людям, чтобы выжить, нужно силой и хитростью одолеть своих соперников. Идея Гармонии прячется под масками любви к приключениям или полного напряжения сил и способностей. Но такая гармония — это уже Нечто вторичное, попросту позолота горькой пилюли всеобщей Драки.

Усилиями теологов средневековья и начала последующего периода платонистско-христианская традиция легко сводилась к ее мистическо-религиозной стороне. Она отвергала этот мир как царство зла и устремляла мысль к иному миру и лучшей жизни. Сам Платон так ставил вопрос в конце диалога «Государство». Но в этом сочинении его мысль шла по иному пути, чем тот, какой предлагался позднейшей теологией. Совершенное Государство в потустороннем мире соответствует тому, чем непосредственно обладает мудрость в мире преходящем. Заключительная часть диалога дает основания полагать, что Платон верил в осуществимость небесного счастья на земле: блаженны мудрые. Теоретически это учение не было чуждо и средневековому христианству. Но практически в нем преобладало стремление отвергнуть непосредственный опыт этого мира как тщетную суету. Тени уходят — говорит мистическая религия. Но ведь они вновь возвращаются, шепчет Человеческий Опыт. Будьте покойны, этому настанет конец—отвечает Религия. С наибольшей искренностью эту установку мистической религии воплотил буддизм. В нем идея безысходности этого мира сочетается с призывом уйти от мира в мистическое отрешение. Христианство колебалось между буддистским отказом от мира и собственными нереализуемыми идеалами, венчавшимися смутным обещанием Золотого века, помещаемого внутрь потока времени. Различие между Христиан- ством и Буддизмом — это различие между программой реформ и программой отрешения. Я осмелюсь пророчествовать, если скажу, что будущее будет за той религией, которая сможет указать обыденному сознанию то вечное величие, какое заключено в потоке преходящих явлений.

5. Политическая либеральная вера XIX в. была компромиссом между индивидуалистической доктриной всеобщей конкурентной борьбы и оптимистическим учением о гармонии. В нем воплотилась вера в то, что борьба индивидов, в ходе которой осуществляется прогресс общества к гармоническому состоянию, имеет универсально закономерный характер. Так эмоционально насыщенная вера в братство людей сочеталась с идеей беспощадной конкурентной борьбы. В сфере теории это сочетание могло выглядеть непротиворечивым. Но, к сожалению, покуда либерализм как политическая сила в Европе и Америке одерживал одну победу за другой, основания его доктрины раз за разом подвергались серьезным испытаниям.

Новая индустриальная система, которая как бы должна была стать триумфом либеральных учений, не стала им. Впервые она была осуществлена в Англии и осмыслена в духе экономического либерализма. Английские тори, рассуждавшие о принципах текстильного и горного дела, в этом отношении были не менее ортодоксальными либералами, чем виги. Но не прошло и двух поколений, относящихся к эпохе индустриального развития, как общественное сознание было поражено повсеместной нищетой, язвой, разъевшей фундамент всей системы, нищетой фабричных рабочих, шахтеров, трущоб, служивших средой их обитания. Индивидуализм и конкуренция как основа общественных отношений, не встречавшие противодействия, оказались неадекватными новым условиям промышленного производства, будь то горнодобывающая или текстильная индустрия. По крайней мере это было верно для старых, относительно неразвитых стран Европы. Англия в этом отношении была впереди других стран, настойчиво пытаясь внедрить новую систему производства. Это ей, однако, не удалось, как свидетельствуют описания двух десятилетий английской жизни с 1830 по 1850 г. Например, такие описания можно найти в биографических повествованиях лорда Шефтсбери, этого великого филантропа, в некоторых ранних романах Дизраели, в сочинениях Дж. Хаммонда и Б. Хаммонд, посвященных положению тружеников города и деревни. Получилось так, что сами доктрины свободы, индивидуализма и конкуренции произвели на свет нечто похожее на промышленное рабство в качестве основы общества.

Лишь учитывая это обстоятельство, можно понять индустриальную политику Европы XIX в. Чистая доктрина либерализма в этом столетии потерпела крах. Начиная с сороковых годов в Англии и затем во всей Европе был введен ряд мер, направленных на исправление положения в промышленности. Видные лидеры либерализма, такие, как Кобден, Брайт и даже Гладстон, относились оппозиционно или весьма прохладно к этим мерам, ибо они нарушали чистоту либерального учения. Явный внутренний раскол политического либерализма в Англии не повторял старых разногласий между радикалами и вигами. Это был раскол между чистыми либералами и неолибералами. В некоторых отношениях неолибералы были ближе к старым тори. Они отказывались от доктрины общества, состоящего из автономных индивидов,— атомизи- рованного общества. К несчастью либеральной политической партии в Англии, ее последующие лидеры — Гладстон, лорд Хартингтон, Асквит — относились к фракции чистых либералов. Обладай Кэмпбелл- Бенерман большими способностями и проживи он подольше— политическая история Англии могла бы быть иной. В то время как английский политический либерализм на своей последней фазе под руководством Асквита перешел к прямой оппозиции или апатии по отношению к любым реформам, проводить которые входило в задачу реформистской политической партии (а ее-то и возглавлял Асквит.— Ред.) — в сферах женского движения, образования, реорганизации промышленного производства. 70 лет успешного развития английского либерализма начиная с 30-х гг. постепенно сменились упадком из-за неспособности этого политического направления выработать систему общественных идеалов, осуществление которых не приводило бы к противоречиям. Однако в целом чистые либералы сохраняли командное положение в политическом механизме Англии от Гладстона в последней трети XIX в. до Асквита в начале XX в. Несмотря на оппозицию лидеров либерализма, к середине столетия возникло совершенно новое движение, вдохновлявшееся идеей социального объединения и получившее поддержку в правительственных мерах по упоря- дочению положения на шахтах, фабриках и рабочих поселениях. Промышленное развитие охватило Германию, где необходимость хозяйственной координации и недостатки свободной конкуренции сразу же стали очевидными. Индустриальная доктрина либерализма в своем первоначальном виде никогда не прививалась в этой стране. Но и в своей модифицированной форме она воспринималась с недоверием, а ее упадок вызвал к жизни новую формулу старой идеи: Карл Маркс выдвинул учение о классовой борьбе. И хотя ученые-экономисты единодушно утверждают, что «Капитал» не содержит серьезного научного анализа, выдерживающего проверку фактами, успех этой книги, сохранившей до сих пор значительное влияние, вполне объясним, если вспомнить меру социального зла, свойственного первой фазе промышленной революции.

Ранняя либеральная вера в то, что волею благого провидения индивидуалистическая конкуренция и промышленное предпринимательство необходимо работают вместе для счастья человечества, разрушилась почти сразу после своего распространения. Может быть, правящие классы должны были иметь лучшее воспитание и образование. Тогда бы всеобщее просвещение и социальное воспитание могли стать стержнем общественного единения; возможно, правительственные учреждения, регулирующие условия найма рабочей силы, были бы более чувствительны к социальным недостаткам; возможно, Государство, контролируемое рабочими, могло стать единственным работодателем. Вокруг всех этих гипотез до сих пор не утихают споры. В той или другой стране почти все предлагаемые решения этих проблем проходили испытание практикой. Но уже никто сейчас не возьмется утверждать, что чисто индивидуалистическая конкуренция, существующая как бы независимо от направляющей деятельности, способна обеспечить удовлетворительное общественное состояние.

Как это ни прискорбно, мальтузианство в своем расхожем варианте утверждало, что в силу определенных законов природы человеческие массы никогда не смогут прийти к высокому уровню благосостояния. Хуже того, биологи пришли к выводу, что прогрессивное развитие живых существ, приводящее к возникновению высших типов, осуществимо через уничтожение неприспособленных индивидов. В этом заключалась известная теория Есте- ственного Отбора, выдвинутая в 1859 г. Чарлром Даренном. Сам создатель этой теории не преувеличивал роль естественного отбора, рассматривая его наряду с другими факторами биологической эволюции. Но впоследствии его учение приобрело форму, распространенную и в наши дни, в которой естественный отбор стал рассматриваться как единственный фактор, заслуживающий серьезного внимания. Когда такая теория была применена к человеческому обществу, она стала вызовом гуманизму. Его сутью стало то, чем теория Дарвина отличалась от некогда доминировавшей теории Ламарка. Не братство людей, а истребление неприспособленных стало ориентиром общественного развития. Кроме того, и современные учения о наследственности, берущие начало отчасти из опыта разведения племенного скота, отчасти — из опыта садоводов, отчасти — из статистических исследований Фрэнсиса Гальтона, Карла Персиона и их учеников, отчасти — из законов наследственности, открытых австрийским монахом Менделем, опубликовавшим свои результаты, оставшиеся незамеченными, одновременно с «Происхождением видов» Дарвина,— эти учения также ослабляли стоико- христианский идеал демократического братства.

В самой религии всегда ощущалось колебание между этим идеалом и концепцией Бога, в которой отношение между творцом и его творением изображалось как отношение рабства и господства. Сгоико-христианское направление мысли преобладало в демократическом либерализме конца XVIII и начала XIX столетия. Но затем перед лицом юмистской критики учения о душе, перед фактором краха бескомпромиссного конкурентного индивидуализма, не способного быть практически работающей основой социальной жизни, в споре с мальтузианским учением об обратной зависимости между ростом населения и средствами существования, с биологизаторской доктриной социального прогресса, якобы движимого уничтожением неприспособленных, с ламаркианским утверждением о том, что уровень приспособления определяется образом жизни,— в борьбе со всеми подобными течениями мысли либерализм начала XIX в. в значительной степени утратил ощущение прочности своих теоретических основ.

6. Надо упомянуть еще о двух идейных течениях, представляющих другую сторону проблемы. Одно из них — предложенная Иеремией Бентамом реформа права, в ос-

I

I

нову которой положен принцип утилитаризма «Наибольшее счастье для наибольшего числа людей»; второе — «Религия Человечества» Огюста Конта, т. е. позитивизм. Эти учения до сих пор являются источником, из которого мораль, религия или политическая теория черпают некоторые практические рекомендации. По большей части эти доктрины были теоретически опровергнуты, но как практические принципы эти учения возобладали в мире. В целом их влияние было демократическим. Они напрочь отвергли непостижимые притязания на какие-то привилегии для отдельных категорий людей, основанные на мистических интуициях религии или философии. Они вернулись к юристам римского стоицизма, хотя и отвергли его метафизические основания. Они возродили это направление, но без его былого идейного величия. С другой стороны, это было продолжение восстания против метафизики, начатого Ньютоном в XVII в., перекинувшегося в сферы морали и политической теории.

В течение двух тысяч лет медленный рост чувства уважения и дружественности между людьми в западноевропейском сознании находил свое интеллектуальное обоснование в понятии человеческого братства, идущего от пла- тонистской философии и христианских прозрений. Это чувство присуще любым социальным группам. Даже в животном мире бессознательный аналог этого чувства побуждает живые существа "к соединению своих усилий, к взаимопомощи, поддержке, заботе, совместным играм, выражениям привязанности. С большой силой эти первичные чувства властвуют в локальных человеческих общностях. Но когда в игру вступает человеческий интеллект— с его способностью предвидения различных, в том числе опасных, возможностей, с его властью воображения, якобы проникающего в существо различий между группами людей, придерживающихся разных мнений и обычаев,— на этом уровне возможна чудовищная инверсия самого естественного чувства доброго отношения к подобным тебе существам. Человечеству свойственно сильное чувство принадлежности к единому роду, но в то же время оно способно на беззастенчивую пагубную эксплуатацию человека человеком и вражду между различными человеческими общностями. Но и чувство принадлежности к человеческому роду также ограничено различными предпочтениями, отдаваемыми лишь особым подразделениям внутри человеческого сообщества.

За две тысячи лет философия и религия дали Западной Европе идеал человека как такового и провозгласили его верховную ценность. Вдохновленные этим идеалом иезуиты шли в Патагонию, Джон Вулмэн обличал рабство, Томас Пейн восстал против социального гнета и учения о первородном грехе, которым отягощено человечество. Между иезуитами, квакерами и вольнодумцами было множество различий, но их объединяло общее чувство к людям как таковым, возникшее под влиянием философии и религии.

Иеремия Бентам и Огюст Конт взяли это чувство как последнюю и не нуждающуюся в ином обосновании моральную интуицию, отбросив за ненадобностью метафизику. Этим они очень много сделали для демократического либерализма, поскольку так могла быть намечена практически осуществимая программа реформ и общая идейная платформа, на которой могли сойтись люди с самыми разными фундаментальными убеждениями.

Однако развитие науки не могло позволить рассматривать такие интуиции абстрактно, вне связи с реальным миром. В эволюции жизни последнее слово — за неумолимой, раскладывающей все по полочкам Природой. Отсюда следует, что абстрактная благость «Религии человечества» должна была уступить культу человечества, получающегося путем естественного отбора; на место принципа «Наибольшего счастья для наибольшего числа людей» должен был прийти принцип «гуманной отбраковки неудачных видов». Юм не верил в любовь к «человечеству как таковому». Современная наука прибегает к правдоподобному объяснению, почему такая любовь вовсе не нужна. Ведь она могла бы только помешать очищающему процессу эволюции. Конечно, если такое чувство овладевает некоторыми людьми, оно подчинит себе их поступки. Но нет никаких оснований культивировать это чувство в других людях или изменять законы общества так, чтобы они соответствовали столь неразумному аффекту. Конечно, мои симпатии в большей степени на стороне Бентама и Конта, а не на стороне подобных выводов из юмизма и современной зоологии. Но ясно и то, что Бентам и Конт ошибались, когда полагали, будто им удалось дать бесспорные основания морали, религии и законодательства, отбросив все фундаментальные космологические принципы. Очевидно, что их учения столь же сомнительны, как и отвергнутые ими метафизические догмы. Отбросив

Платона и религию, они не выиграли в достоверности своих выводов.

Чтобы оправдать разделение людей по каким-то особым признакам или же заново обосновать учение об уважении к человеку как таковому, нужны некоторые фундаментальные принципы. Здесь недостаточно сослаться на «ценность способности к выживанию» (survival value), ибо при некоторых условиях могут погибать как раз те виды, которые больше всего заслуживают счастья жизни, как мы его понимаем.

7. Огюст Конт основал свой позитивизм, опираясь на несомненные результаты науки, как естественной, так и социальной, своего времени. Он умер в 1857 г., а два года спустя Дарвин опубликовал «Происхождение видов». Мы уже отмечали некоторые затруднения «Религии человечества», вызванные последующим развитием эволюционной теории. Такая опора может быть достаточной, чтобы дать методологический аппарат для достижения некоторых частных целей в ограниченные сроки каким-то конкретным людям. Но эта достаточность отнюдь не свидетельствует о ясности воззрений тех, кто стал бы пользоваться этим аппаратом. Бывает, что верующий получает духовное утешение тем, что молится восходу солнца или бормочет заклинания; но при этом он совершенно неспособен дать себе отчет в том, какие метафизические или прагматические основания обеспечивают эффективность его действий.

Помимо трудности, состоящей в различиях естественных наук и наук о духе, само естествознание не лишено противоречий в своих основных понятиях. Эти затруднения соответствуют платонистской религиозной традиции, судьбу и конкретные формы которой мы уже пытались проследить. Можно разделить предметы естествознания на четыре группы: 1) подлинные и реальные объекты, существование которых длится во времени; 2) подлинные и реальные объекты, возникающие во времени; 3) абстрактные объекты, которые могут повторяться; 4) Законы Природы. Пример первой группы — кусок камня или — чтобы выйти за рамки чистого естествознания — человеческая личность, его душа, как сказал бы Платон. Пример второй группы — какое-нибудь происшествие на улице, в этой комнате, в каком-нибудь живом организме или — опять-таки, выходя за пределы чистого естествознания,— комплекс наших личных переживаний, проте- кающих в какие-нибудь десятые доли секунды. Пример третьей группы: форма камня. Можно сомневаться в том, относятся ли цветовые огтенки или качественные различия в исполнении музыкальной симфонии к природным или духовным объектам, но несомненно, что они могут повторяться. Кроме того, тип любовного чувства— это такое повторение, которое, несомненно, относится к духовной стороне бытия. Пример четвертой группы — закон притяжения или геометрические соотношения вещей.

Я не стану углубляться в метафизические тонкости в конце этой, и без того достаточно сложной, главы. Но стоит заметить, как поверхностны бывают наши споры вокруг социальной теории, когда упускаются из виду наиболее важные детерминации, упомянутые здесь. Четыре группы, о которых шла речь выше, сразу же порождают массу сложнейших проблем, над которыми ломали голову мыслители со времен Платона до наших дней. В этих двух главах мы проследили историю трех очень разных направлений мысли: а) платонистско-религиозных идей; б) индивидуалистических, конкурентных идей индустриального общества; в) идей физической науки. Внутри каждого из этих направлений есть свои сложности. Можно и, наверное, даже должно допустить, что каждый из этих стилей мышления основывается на глубоких интуициях и содержит истины о природе вещей, которые не могут быть переоценены. Было бы слишком легковесно полагать, будто идеи каждого из этих стилей обладают автономией, каждая в своей сфере. Тогда, конечно, возникали бы противоречия при попытках вторжения идей одного стиля на суверенную территорию другого стиля. Поэтому, например, распространено мнение, что религия и наука не могут вступать в противоречие, поскольку занимаются совершенно различными объектами. На мой взгляд, такое мнение неверно. Во всяком случае, в этом мире нельзя отделить дух от тела. Но уж если вы пытаетесь это сделать, чтобы привести в согласие наши идеи, вы обязаны вполне отдавать себе в этом отчет. Но было бы фатальной ошибкой смешивать объекты, которые длятся во времени, объекты, которые возникли во времени, а также объекты, которые повторимы. Дискуссии, проистекающие от неясности в различении метафизических понятий длительности, событийности и повторяемости, сколько бы они ни были изощренными, ничего доказать не могут.

I

I

Например, формулировака Принципа Утилитарности содержит выражение «Наибольшее счастье для наибольшего числа людей». Очевидно, это выражение достаточно понятно, чтобы его можно было принять как некоторое руководство к действию. Но если бы мы пожелали принять эту формулу как основание для критики других точек зрения, то обязаны были бы уточнить значения входящих в нее понятий. По-видимому, счастье—это нечто повторяющееся и может иметь различные степени интенсивности, так что одно явление может доставить большее счастье, чем другое. Но что получится, если попытаться сложить вместе счастье, испытываемое от различных явлений? Нет такого явления, которое было бы источником счастья, равного полученной таким образом сумме. По крайней мере если бы даже такое явление существовало, его следовало бы хотя бы в принципе указать, а такое указание сразу увело бы нас на путь отброшенного платонизма. Кроме того, чтобы понять принцип утилитарности, нам надо знать отношение, связывающее объекты, длящиеся во времени, к объектам, которые возникают и исчезают во времени. В своем расхожем смысле это формула утилитаризма связывается с жизнью очень многих людей. Поэтому можно сказать, что оно относится к объектам, длящимся во времени. Но можно ли в самом деле как-то сравнивать счастье, скажем, трех краткоживу- щих людей со счастьем одного, но долго живущего человека? Кроме того, ведь надо различать разные виды счастья. Блуждая в этих различениях, мы постепенно придем к заключению, что спор только тогда может быть с толком разрешен, когда будет достигнута хоть какая-то ясность в наших метафизических понятиях относительно длительностей, происшествий и повторяющихся вещей.

8. Теперь перейдем к науке и спросим, способна ли она дать нам какие-либо ясные понятия, не зависящие от метафизических споров. В фундаменте науки лежит понятие закона—Законы Природы. В соответствии с этим понятием множества объектов в мире подчинены в своем существовании друг относительно друга некоторым жестким правилам. Эти правила очевидным образом указывают на повторяемости, которые не могут не осуществляться. Здесь возникает некоторая сложность, связанная с тем, что касается Закона, по которому существуют объекты, обладающие поведением. Объекты ведут себя по- разному в зависимости от того, где они находятся: в горо- де, скажем в Нью-Йорке, в лесу, в пустынях субтропиков, в ледяных просторах Арктики. Можно пойти и дальше: еще большими были бы различия на Луне, в атмосфере Солнца, внутри плотных звезд, в межзвездных пространствах и т.д.

Но это лишь кажущаяся сложность. Мы знаем, что, если говорить о молекулах, химические законы одни и те же, что в г ороде, что в лесу, что в пустыне, что в ледяных просторах Арктики. Эти законы выражают взаимодействие молекул, находящихся достаточно близко друг к другу. Но и молекулы разложимы. Поведение объектов сильно отличается в тесных межмолекулярных связях и в колебаниях гак называемого вакуума. Химические законы просто относятся к молекулярным взаимодействиям. Когда же речь идет о вакууме, нам приходится обращаться к более фундаментальным электромагнитным законам, которым подчиняются потоки энергии. И здесь мы вынуждены остановиться, поскольку наше проникновение в суть достигло предела.

Но у нас нет оснований сомневаться в том, что химические законы могут быть выведены из законов среды электромагнитных событий. Весь этот процесс сведения к основаниям обнаруживает некоторую инверсию идей. Законы — это просто всеобщие характеристики поведения объектов; это как бы те самые общие обычаи, о которых некогда говорил Клемент. Такое понятие закона должно заменить старую идею об объектах как о чем-то данном, с их взаимосвязями, обусловленными некими непреложными законами. Все, что мы знаем о внешнем мире, может быть выражено в терминах взаимодействия событий, взаимоопределяющих природу каждого объекта. Вся среда причастна природе каждого события, совершающегося в ней. Поэтому и первичная форма каждого события вытекает из характера его природной среды. Законы, которыми обусловлена сама среда, просто обобщают природу объектов, из которых она состоит. Такова доктрина определения через способы их функционирования.

Но теперь мы должны снова поближе подойти к неосуществимой этике христианства. Идеалы, взлелеянные в душах людей, отображаются в способе их действий. Эти взаимодействия людей в обществе изменяют законы этого общества тем, что изменяют социальные события, к которым эти законы применимы. Практически неосуществимые идеалы становятся программой социальных из- менений. Такую программу нельзя критиковать с точки зрения лишь непосредственно возможного. Прогресс состоит в том, что законы природы изменяются так, чтобы земное устройство общественной жизни могло совпасть с обществом, отвечающим идеалам божественной Мудрости.

В этих двух главах перед нами прошли приключения одной великой идеи в истории Европы. Платон создал понятие идеальных человеческих отношений на основе своего учения о возможностях, внутренне присущих человеческой природе. Мы видим, как эта идея входила в человеческое сознание во всем разнообразии своих конкретных форм. Она соединялась с системой религиозных представлений. Ее конкретные формы различались в зависимости от разных религий и разных типов скепсиса, направленного против нее. Иногда она уходила из жизни, но затем возвращалась вновь. Ее критиковали, и сама она критиковала. Сила всегда была против этой идеи. Победа идеи — это победа убеждения над силой. Сила — это только примитивная констатация уже исполнившегося в этом мире. Идея—это пророчество, которое исполняет самое себя.

В этом-то и состоит власть идеала. Вглядываясь в мир повседневности, мы видим, что его всеобщность, от которой нельзя уйти на практике, нейтральна по отношению к внутренней его ценности. Электромагнитные явления и законы электромагнетизма, молекулярные явления и законы химии — одинаково нейтральны. Они только обусловливают возможность определенного типа ценностей, но не определяют, какими быть этим ценностям. Когда мы вглядываемся в конкретные общности, такие, как общества людей, лесов, пустынь, прерий, ледяных просторов, мы видим, что они пластичны в определенных пределах. История платоновской идеи—это история ее живого проявления в локальной изменчивой среде. Она обладает творческой силой создавать условия для своего же осуществления.

Примечания 1

См.: Batesom М. Mediaeval England. London, 1903, p. 100- 101. 2

Юм Д. Соч. в двух томах. Т.1., M., 1966, с. 631.