Глава I. ГОМЕР В АНТИЧНОЙ КРИТИКЕ

В последней главе "Поэтики" Аристотель, комментируя споры о мимезисе и преимуществах эпоса и трагедии, высказался в пользу трагедии. В уплотненности и сжатом единстве содержания он увидел преимущества трагедии, если ее сравнить с растянутыми эпическими поэмами.

вместе не ужасают зрелища непрекращающихся баталий, увечий и убийств?

"Илиада" в этом смысле стала примером то упрощенной, то усложненной элементами модели от "Одиссеи" до эпических поэм античной и современной литературы, от Вергилия до Тассо и его подражателей, включая Вольтера.

прерываемой, а затем вновь слышимой в репризе. Поэзия не в рассказе, а в одном акценте, концентрирующем лирическое начало. Это драма души - высокая и суровая трагедия, которая есть жизнь. Поэзия "Илиады" такова, что даже признав невысокую оценку эпопеи в сравнении с трагедией, все же мы вынуждены согласиться с противоречивым (по крайней мере, на поверхности) суждением Платона о "трагичности" Гомера. "Илиада" в "Тэе- тете" и "Государстве" названа "трагедией", а Гомер - "вождем трагедии". Философ Полемон не раз повторял формулу Лаэрция: "Гомер - эпический Софокл, а Софокл - трагический Гомер", не говоря уже об очевидной всем связи между гомеровской поэзией и последующим бурным развитием трагедии. "Спокойствие", "объективность", "человечность", приписываемые Гомеру, на деле есть не что иное, как трагическое ощущение жизни. Оно особым образом по-гомеровски окрашено, но по существу присутствует так или иначе в любой чистой поэзии. Поэт объективен, ибо как поэт он не поддерживает ни греков против троянцев, ни троянцев против греков. Зато благодаря поэту становятся внятными идущие от одних к другим импульсы страха и мужества, воинственного натиска и неуверенности, отваги и смятения. Наблюдая, он видит дерущихся во власти слепых сил и милости Всевышнего, укрощающего враждующие стороны при помощи хлыста. Поэт не сочувствует даже героям, ибо видит в них, скорее, негероическое, ошибочное, слабости, ярость, трусость, мелкие мыслишки, ведь никто из них не без вины. Поэта не сковывает даже необходимость особого почтения к богам. Стыдись, Фортуна! Дайте ей отставку, О боги, отымите колесо, Разбейте обод, выломайте спицы И ось его скатите с облаков В кромешный ад!

Как говорил автор трактата "О возвышенном", по своей воле поэт делает людей богами, а богов людьми, наделявшими рели- 287

гию простонародным духом. В произведении было больше капризной силы, чем разумения и особой доброты, против которых они часто действовали.

"Гектор, ты все мне теперь - и отец, и любезная матерь, Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный! Сжалься же ты надо мною и с нами останься на башне, Сына не сделай ты сирым, супруги не сделай вдовою; Воинство наше поставь у смоковницы: там наипаче Город приступен врагам и восход на твердыню удобен: Трижды туда приступая, на град покушались герои, Оба Аякса могучие, Идоменей знаменитый, Оба Атрея сыны и Тидид, дерзновеннейший воин.

Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор: "Все и меня то, супруга, не меньше тревожит; но страшный Стыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой, Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя. Сердце мне то запретит; научился быть я бесстрашным, Храбро всегда меж троянами первыми биться на битвах, Славы доброй отцу и себе самому добывая!.. Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои, Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы, Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых, Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных, Сколько твое, о супруга! тебя меднолатный ахеец, Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!... Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью. Против судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится. Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами; Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним Дело свое исправлять; а война -мужей озаботит Всех, наиболе ж меня, в Илионе священном рожденных". Речи окончивши, поднял с земли бронеблещущий Гектор Гривистый шлем; и пошла Андромаха безмолвная к дому, Часто назад озираясь, слезы ручьем проливая.

Чувство трагически окрашенного гуманизма проявлено цветущим в эпизодах убийства молодого Ликаона. Герой "Илиады" Ахиллес проклинает человеческое зверство и жестокость. Но, судя себя самого, свою жизнь подчиняет закону, принимает смерть как судьбу. Ненависть, месть, злость он испытывает из-за невозможности наказать врага иначе, чем смертью. С насмешкой он называет жертву "дорогим другом", почти уговаривает смириться со смертью (такая "малость" для юнца- целая вечность!), ведь сколько еще жестоких убийц подстерегает его. Но и носитель смерти - он мог, но не захотел сохранить жизнь ближнего - также пал от руки другого убийцы. Юноша, как зачарованный, слушает, но не слышит слов, скорее, крики убийцы выдают отчаяние от театрально обставленной, но неудовлетворившей мстителя вендетты.

"Храбрый! почти ты богов! над моим злополучием сжалься, Вспомнив Пелея отца: несравненно я

жальче Пелея!

289

Я испытую, чего на земле не испытывал смертный: Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю!"... За руку старца он взяв, от себя отклонил его тихо. Оба они вспоминая: Приам - знаменитого сына, Горестно плакал, у ног Ахиллесовых в прахе простертый, Царь Ахиллес, то отца вспоминая, то друга Патрокла, Плакал, и горестный стон их кругом раздавался по дому... Гнев ненавистный, который и мудрых в неистовство вводит, Он в зарождении сладостней тихо струящегося меда.

(Гомер. Илиада. Одиссея. М.,1967, с.120)

Вот сцена встречи Приама с Ахиллесом, когда оба, рыдая, соединяются в объятии. Гомер объективен, но небезразличен, трагичен, но он не пессимист. Здесь нет отчаяния, ибо в его образном строе побеждает всегда идея героической воли. Его герои не позволяют себе долго плакать, ибо сама судьба требует, чтобы их души страдали. Зевс вынуждает их воевать с юных лет до глубокой старости, до самой смерти. Такие как Ахиллес выбирают короткую, но полную трудностей жизнь, предпочитая ее праздному долголетию, победу они покупают ценой жизни, умирая. Гомер не допускает никакого отрыва от жизни, никакого бегства в потусторонний мир без борьбы. Хотя он признает иной мир, включенный, как часть, в земной - это мир славы, величия, воспетый поэтом. Имена Гектора и Ахиллеса на устах мужчин и женщин, значит, их кровь и страдания стали предпосылкой рождения новой жизни, в чем залог их бессмертия. Героизм и бессмертие объединяют трагическое чувство Гомера, возвышают его до поэтической бесстрастности. Гомера называют учителем греков, но с таким же успехом его можно назвать учителем всех народов, поскольку благодаря его истинно поэтическому видению мира у нас есть верное этическое и религиозное ощущение жизни. Сама гомеровская поэма есть молчаливое напоминание о том, что поэзия - это свет, ясность, claritas.

Многие апории вокруг "Илиады" рассыпаются оттого, насколько я понимаю, что современные критики, анализируя различия между "Илиадой" и "Одиссеей", исходят из критериев, чуждых античности, - из отличий между поэзией и литературой, поэзией строптивой и поэзией одомашненной, лирической и трагической. Миловидная и ласкающая слух поэзия, вопреки услужливой критике, не подлинна и, радикальным образом, уже не поэзия, сколь бы деликатными чертами не обладала. Суждение о несовпа- 290

дающем характере "Одиссеи" и "Илиады" мы находим уже в трактате "О возвышенном" Псевдо- Лонгина. Метафорически эта оппозиция бодрости и старости выражена сравнением солнца на восходе и того же солнца на закате. Нет основания считать, что "Одиссея" написана скорее старцем, чем юношей или зрелым поэтом, что в ней мало силы. Пожалуй, более верным выглядит наблюдение того же критика, что драматический момент "Илиады" в "Одиссее" дополнен нарративным, что проявлено склонностью и симпатией к мифическим рассказам. Здесь больше силы и утонченности; исполненное страстями ораторское искусство изобилует образами, а способ изображения жизни сближает "Одиссею" с комедией. В наши дни Дреруп, исследователь Гомера, так характеризует поэтическое превосходство "Одиссеи": колоритные зарисовки и вечно нестареющий гимн верности супругов, нашедших друг друга после долгой разлуки, несравненно ближе нам, современникам, чем серия описаний кровавых битв "Илиады" (за исключением сцены прощания Гектора и беседы Ахиллеса и Приама). Все же, заметим, современная критика зависит от наблюдения и суждения, что "Одиссея" лучше продумана и организована с рациональной точки зрения, что она менее архаична, чем "Илиада", значит, более современна, то есть более рефлексивна. Будучи по стилю менее пластичной, по колориту менее яркой, "Одиссея" не отличается героическим и трагическим пафосом. По-домашнему интимные привязанности указуют на господство здоровой и искушенной морали, хоть и не без поучающего наставления. В отличие от трагедийных персонажей, Одиссей, Пенелопа и другие, включая Навсикаю, не претендуют на особую глубину, более того, не нуждаются ни в чем подобном. Здесь другая интонация, да и цели преследуются иные.

Если же отвлечься от подобных наблюдений, то после уточненного анализа можно было бы сказать, что разница между этими двумя поэмами состоит не в большей и меньшей поэтичности, а в несовпадении их природы. Как произведение искусства "Одиссею" можно считать изысканным образцом авантюрного романа. Если "Илиада" захватывает напором страстей, то "Одиссея" оживляет наше воображение, не переутомляя ни душу, ни разум. Напомним, что и это обстоятельство не ускользнуло от внимания древних критиков искусства и поэзии. 1940