ГЛАВА II О ЧЕСТНОСТИ ПО ОТНОШЕНПЮ К ОТДЕЛЬНОМУ ЛИЦУ

С этой точки зрения я говорю, что каждое частное лицо называет честностью в другом лице лишь привычку к полезным для него поступкам.

Итак, отдельный человек называет честностью привычку к полезным для него поступкам; я говорю, поступкам, потому что о намерениях мы не судим. И как могли бы мы судить о них? Поступок почти никогда не бывает следствием одного чувства; часто мы сами не знаем мотивов, которые нами движут. Вот состоятельный человек, снабдивший крупной суммой достойного уважения, но бедного человека; он, конечно, поступил хорошо, но продиктован ли этот поступок одним желанием осчастливить человека? Разве жалость, надежда на признательность, даже тщеславие — все эти разнообразные мотивы, взятые отдельно или вместе, не могли бы бессознательно побудить его к этому похвальному поступку? II если по большей части сам человек не знает мотивов своего благодеяния, как может их заметить общество? Следовательно, лишь по поступкам людей общество может судить об их добродетели.

Я согласен, что этот способ суждения тоже несовершенен.

Поэтому все философы признают, что добродетель человека зависит в большей мере от окружающих его обстоятельств. Слишком часто бывает, что добродетельные люди уступают злополучному сплетению необычных обстоятельств. Тот, кто готов поручиться за свою добродетель прп всяких обстоятельствах, попросту хвастун или глупец, которому доверять не следует.

Определив идею, которую я связываю со словом честность, с точки зрения отдельного лица, я должен, чтобы удостовериться в справедливости этого определенпя, прибегнуть к наблюдению; оно нам покажет, что есть люди, которым счастливые природные данные, горячее стремление к славе и уважению внушают такую же любовь к справедливости и добродетели, какую обыкновенно люди питают к величию и богатству. Такие добродетельпые люди считают полезными для себя те поступки, которые справедливы и согласны с общим благом, пли по крайней мере ему не противоречат.

Таких людей так мало, что я упоминаю о них лишь ради чести человечества. Самый многочисленный род людей, составляющий сам по себе почти все человечество, — это люди, занятые исключительно своими интересами и никогда не думавшие об общем интересе. Сосредоточенные, так сказать, на собственном благополучии1, этп людп называют честными лпшь те поступки, которые лично им полезны. Судья оправдывает преступника, министр осыпает почестями недостойного подданного: и тот и другой неизменно справедливы в глазах покровительствуемых ими лиц; но пусть судья осудит, а министр откажет: они всегда окажутся несправедливыми в глазах преступника и человека, лишенного милостей.

Если монахи, которым было поручено оппсывать жизнь наших королей первой династии, описали жизнь своих благодетелей и если онп другие царствования отметили лишь словами nihil fecit1* и назвали «rois faineants» 2* весьма достойных уважения государей, то это означает лишь, что и монах — человек и что всякий человек судит согласно со своим интересом.

Христиане, справедливо называвшие варварством и престуцлением жестокость, которую язычники проявляли по отношению к ним, не назвали ли рвением жестокость, которую они в свою очередь проявляли по отношению к тем же язычникам? Присматриваясь к людям, нельзя не заметить, что нет преступления, которое не возводилось бы в разряд достойных поступков обществами, которым это преступление было полезно, как нет п полезиого для людей поступка, который не был бы осужден каким-либо отдельным обществом, которому этот поступок был невыгоден.

Действительно, всякий, кто захочет пожертвовать гордым сознанием своей исключительной добродетели гордому сознанию своей исключительной правдивости и заглянет с тщательным вниманием во все изгибы своей души, тот убедится, что своими пороками и добродетелями люди обязаиы исключительно различным видоизменениям, которым подвергается личный интерес2; что все люди движимы одпой и той же силой; что все равно стремятся к счастью; что разнообразие страстей и влечений, пз которых одни соответствуют, а другие противоречат обществепному благу, определяет наши добродетели и наши пороки.

Если физический мир подчинен закону движения, то мир духовный не менее подчинен закону интереса. На земле интерес есть всесильный волшебник, изменяющий в глазах всех существ вид всякого предмета. Не является ли мирный ягненок, пасущийся на поле, предметом страха и ужаса для незаметных насекомых, живущих в травяных былинках? «Бежим, — говорят они, — от этого кровожадного и жестокого зверя, этого чудовища, в пасти которого гибнем и мы и наши поселения. Отчего он не подражает тигру или льву? Эти благодетельные животные не разрушают наших жилищ; онп не питаются нашей кровью; справедливые мстители за преступления, они наказывают ягненка за жестокость, которую тот проявляет к нам». Вот как различные интересы видоизменяют предметы: лев в наших глазах — жестокое животное, в глазах насекомого таков ягненок. К духовному миру можно поэтому применить то, что Лейбниц сказал о мире физическом: этот непрестанно движущийся мир представляет в каждое мгновение для каждого из своих обитателей новый, отличный от прежнего феномен.

Этот принцип так согласен с опытом, что, не входя в дальнейшее исследование, я считаю себя вправе заключить, что личный интерес есть единственная и всеобщая мера достоинства человеческих поступков и что честность, с точки зрения отдельного лица, согласно с моим определением, есть лишь привычка поступать так, как выгодно этому лицу.