1021. Пять моих «нет» 1.

Распознание мною наново и демонстрация в его истинной сути традиционного идеала, а именно, христианского, даже при том, что догматическая форма христианства себя изжила. Опасность христианского идеала кроется в его ценностных эмоциях, в том, что способно обойтись без понятийного выражения: моя борьба против латентного христианства (например, в музыке, в социализме). 539 3. Моя борьба против ХУШ века Руссо, против его «при

роды», против его «доброго человека», его веры в господство чувства—против размягчения, ослабления, об-морали-

8

Л зации человека: это идеал, рожденный из ненависти к арис-

е

§ тократической культуре и in praxi означающий примат нео-

е

If бузданных чувств обиды, идеал, изобретенный как боевой штандарт — моральность чувства вины христианина, моральность чувства обиды (излюбленная поза черни).

о Ір 4.

Моя борьба против романтизма, в котором скрещиваются христианские идеалы и идеалы Руссо, но вместе с тем и тоска по древним временам клерикально-аристократической культуры, по virtu, по «сильному человеку»—все вместе нечто чрезвычайно гибридное; ложная, поддельная разновидность более сильной человеческой породы, которая ценит экстремальные состояния вообще и в них видит симптом силы («культ страсти») — имитация самых экспрессивных форм, furore espressivo1, не от полноты, а от недостатка. — Что в XIX веке можно более или менее считать рожденным от полноты, от всего сердца: легкую музыку и т.д.;—среди писателей, например, Штифтер и Готтфрид Келлер являют знаки большей силы, внутреннего благополучия, чем. Большие достижения в технике, изобретательность, естественные науки, история (?): все это относительные произведения силы XIX столетия, продукты его веры в себя. 5.

Моя борьба против засилия стадных инстинктов, после того, как наука стала делать с ними одно общее дело; против утробной ненависти, с которой воспринимается всякая иерархия рангов и дистанция.

1022. Из распирающего чувства полноты, из напряжения сил, которые непрестанно растут внутри нас и еще не умеют разрядиться, возникает состояние, как перед грозой: природа, которая есть мы, омрачается. И это тоже — пессимизм... Учение, способное положить такому состоянию конец, тем, что оно повелевает что-то, внедряет переоценку ценностей, благодаря которой накопленным силам указывается путь, указуется их «куда?», после чего они разражаются делами и молниями — такое учение вовсе не обязательно должно быть учением о счастье: высвобождая ту силу,

экспрессивная ярость (итал.)

что мучительно, до боли томилась под спудом, оно приносит 540 счастье. 1023.

Радость наступает там, где есть чувство могущества.

Счастье — в охватившем всего тебя сознании могущества и победы.

Прогресс: усиление типа, способность к великому стремлению: все остальное — ошибка, недоразумение, опасность. 1024.

Период, когда замшелый маскарад и моральная при- наряженность аффектов вызывают отвращение: голая природа, когда количественные признаки силы как решающие попросту признаются (как определяющие ранг), когда снова господствует размах как следствие великой страсти. 1025.

Все страшное ставить на службу себе — по отдельности, шаг за шагом, попытка за попыткой: так требует задача культуры; но покуда культура еще не стала достаточно сильной, она вынуждена это страшное побарывать, умерять, вуалировать, даже проклинать.

Всюду, где культура впервые пригубляет зло, она в связи с этим изъявляет отношения страха, то есть слабость.

Тезис: всякое добро есть поставленное на службу зло былых времен.

Мерило: чем страшнее и неистовей страсти, которые может позволить себе эпоха, народ, отдельный человек, ежели ему хочется употребить их как средство,— тем выше стоит их (его) культура.

Не «счастье следует за добродетелью»,—а, наоборот, сильный человек определяет свое счастливое состояние как добродетель.

Злые деяния свойственны сильным и добродетельным; дурные, низкие поступки — удел порабощенных.

Самый сильный человек, человек-созидатель, по идее должен быть самым злым, поскольку он осуществляет, насаждает свой идеал среди остальных людей наперекор всем 541 их идеалам и переделывает их по своему образу и подобию. Зло в данном случае означает нечто суровое, причиняющее

« боль, навязанное силой.

s

Л Такие люди, как Наполеон, должны являться снова и

§ снова, дабы укреплять веру в самовластье одного человека: If сам он, однако, из-за средств, к которым вынужден был при- Sg бегать, себя предал и продал и благородство характера утра- s тил. Насаждай он свою волю среди иных людей, он бы применял иные средства, и тогда не вытекало бы с необходимос- іо тью, что всякий кесарь обязательно становится скверным человеком. 1027.

Человек—это зверь-чудовище и сверхзверь; высший человек —это человек-чудовище и сверхчеловек: именно так все и складывается. С каждым прирастанием человека ввысь и в величие он растет также в глубь и в страшное. Не следует желать одного без другого—или, еще точнее: чем основательней хочет человек одного, тем основательнее он достигает как раз другого. 1028.

Не будем себя обманывать: величие неотделимо от страшного. 1029.

Я поставил познание перед картинами столь страшными, что всякое «эпикурейское удовольствие» при этом невозможно. Лишь дионисийской радости достанет на это —

только я по-настоящему открыл трагическое. У древних греков, благодаря их моральной поверхностности, оно понималось превратно. И резиньяция—тоже не урок из трагедии! —

а превратное ее понимание! Тоска по ничто есть отрицание трагической мудрости, ее противоположность! 1030.

Целостная, полная и могучая душа справится не только с болезненными и даже ужасными потерями, лишениями, унижениями и грабежами: она выйдет из этих бездн в еще большей полноте и силе—и, что самое существенное, с новым прибытком в блаженстве любви.

Полагаю, тот, кто угадал хоть что-то об этих самых донных предпосылках всякого прироста в любви, поймет Данте, который на вратах своего ада написал: «... и вечною любовью сотворен». 1031.

Я обежал всю округу современной души, посидел в 542 любом ее уголке и закоулке — это моя гордость, мука моя и

мое счастье. Действительно преодолеть пессимизм; как итог — гетевский взгляд, полный любви и доброй воли. 1032.

Это вовсе не самый главный вопрос, довольны ли мы собой; куда важнее, довольны ли мы вообще хоть чем-то. Предположим, мы говорим «да» одному единственному мгновению—это значит, тем самым мы сказали «да» не только самим себе, но и всему сущему. Ибо ничто не существует само по себе, ни в нас самих, ни в вещах: и если душа наша хоть один единственный раз дрогнула от счастья и зазвучала, как струна, то для того, чтобы обусловить одно это событие, потребовались все вековечности мира — и все веко- вечности в этот единственный миг нашего «да» были одобрены и спасены, подтверждены и оправданы. 1033.

Утверждающие аффекты:—гордость, радость, здоровье, половая любовь, вражда и война, благоговение, красивая повадка, манеры, сильная воля, дисциплина высокой духовности, воля к могуществу, благодарение земле и жизни —все, что изобильно и хочет отдавать, и дарует жизнь, и облагораживает, и увековечивает, и обожествляет—вся мощь преображающих добродетелей. всякое согласие с жизнью, да-сказание, да-деяние. 1034.

Мы, меньшинство или многие, которые отваживаемся снова жить в мире, избавленном от морали, мы, язычники по вере,—мы, вероятно, также и первые, кто понимает, что такое языческая вера: это когда ты должен представлять себе более высших, чем человек, существ, но существ по ту сторону добра и зла; должен всякое «быть выше» понимать как «быть вне морали».

Новейший человек свою идеализирующую силу в отношении бога по большей части связывал с возрастающей морализацией последнего — что из этого следует? Ничего хорошего, одно только умаление человеческих сил.

Дело в том, что в принципе возможно как раз обратное, и оно уже проявляет себя некоторыми признаками. Бог, 543 помышляемый как освобожденность от морали, как вся полнота жизненных противоречий, теснящихся в нем, и выс- g вобождающаяся, оправданная в божественной муке: бог как Л надстояние над жалкой моралью зевак и бездельников, как § потусторонность от «добра и зла».

If

g 1036. В известном нам мире бытие гуманного бога недока- s зуемо—до этой мысли вас нынче еще можно силой дотащить. ^ Но какой вывод вы из нее извлекаете? 13 «Оно нам недоказуемо»—скепсис познания. Но все вы

боитесь другого вывода: «В известном нам мире доказуемо бытие совсем иного бога, такого, который по меньшей мере не гуманен» — короче, то есть: вы продолжаете держаться за своего бога и изобретаете для него мир, который нам неизвестен. 1037.

Удалим из понятия бога высшую доброту—она бога недостойна. Удалим также высшую мудрость: это все тщеславие философов, которым бог обязан сумасбродным ореолом монстра мудрости—они ведь хотели, чтобы бог походил на них! Нет! Бог — высшая власть, этого достаточно! Из этого следует все, из этого следует—«весь мир»! 1038.

А сколько новых богов еще возможно! Даже мне самому, в котором от поры до поры снова норовит ожить религиозный, то есть бого образующий инстинкт,— насколько же по-иному, всякий раз по-разному открывалось мне божественное!.. Столько всего странного прошло уже мимо меня в те вневременные миги, что падают в жизнь словно с Луны, когда ты сам решительно не знаешь, насколько ты уже стар и сколь молод еще будешь. Так что я не стал бы сомневаться, что есть много видов богов. Среди них нет недостатка и в таких, которых невозможно помыслить без известной доли алкионизма и ветрености.

А еще, призывая ради такого случая на помощь бесценный авторитет Заратустры: Заратустра в своих свидетель- ствах заходит столь далеко, что уверяет: «я поверил бы толь- 544 ко в такого бога, который умеет танцевать».

Еще раз говорю: многие новые боги еще возможны! — Сам Заратустра, правда, закоренелый атеист. Так что надо понять его правильно! Он хоть и говорит, что поверил бы— но Заратустра никогда не поверит...

Тип бога по типу творческих гениев, «великих людей». 1039.

[А сколько новых идеалов в сущности еще возможно!] Вот вам идеал, который мне удается уловить раз в каждые пять недель во время дикой и одинокой прогулки, в лазурный миг кощунственного счастья. Проводить жизнь среди нежных и абсурдных вещей; вчуже от реальности; полу-ху- дожником, полу-птицей и метафизиком; без «да» и «нет» по отношению к реальности, за исключением разве тех мигов, когда, подобно хорошему танцору, снисходишь до нее и легким касанием мыска признаешь; вечно под щекочущим зайчиком какого-нибудь солнечного луча счастья; раскован и бодр духом даже в печали—ибо печаль хранит счастливого; прицепляя маленький хвост шалости даже самому святому,— это, как оно само собой понятно, идеал тяжелого, в центнер весом, духа, духа самой тяжести... 1040.

Из воинской школы души. Храбрым, радостным духом, выдержанным посвящается.

Не хочу недооценивать любезные добродетели; но величие души дружит не с ними. Да и в искусствах истинный

размах исключает всякую приятность.

*

Во времена болезненного напряжения и уязвимости—

выбирай войну: она закаляет, она наращивает мускулы.

*

Последним уделом глубоко раненных остается олимпийский смех; имеешь только то, что необходимо.

*

И так уже десять лет: до меня более не доносится ни звука—край без дождя. Нужно иметь в себе большой запас человечности, чтобы не изнемочь в такой засухе. 545 1041. [Мой новый путь к «да».]— Философия, как я прежде ее понимал и жил, есть добровольное гостевание на прокля-

g тых и нечестивых сторонах сущего. Из долгого опыта, при-

s обретенного в этом скитании по льдам и пустыням, я научил-

§ ся на все, что прежде посягало на философствование, смот-

jf реть иначе: скрытая история философии, вся психология

Sg великих ее имен открылась мне в новом свете. «Сколько

s истины вынесет, на сколько истины отважится данный ум?»

^ — вот вопрос, ставший для меня главным мерилом значения

и ценности. Заблуждение — это трусость. всякое достижение познания есть следствие мужества, суровости к себе, чистоты перед собой. Подобная экспериментальная философия, какой я ее живу, на пробу предвосхищает даже возможности принципиального нигилизма: однако это вовсе не означает, что она останавливается на отрицании, на «нет», на воле к «нет». Она, напротив и в гораздо большей мере, хочет дойти как раз до обратного, пробиться до дио- нисийского да-сказания миру как он есть, без изъятий, исключений и разбора,— она хочет вечного круговорота все тех же вещей, той же логики и нелогичности узлов и хитросплетений. Высшее состояние, которого может достигнуть философ,—это относиться к сущему дионисийски. Моя формула для этого состояния: amor fati1...

Сюда же относится и вот что: понять прежде отрицаемые стороны сущего не только как необходимые, но и как желательные, и не только как желательные в отношении к прежде утверждаемым, принятым сторонам (допустим, как их дополнения или предпосылки к их существованию), но ради них самих—как более мощных, плодотворных, истинных сторон сущего, в которых отчетливее артикулирует себя его воля. Равно как сюда же принадлежит и необходимость отнестись к прежде только утверждаемой, одобряемой стороне сущего не столь однозначно; понять, откуда эта прежняя завышенная оценка взялась и сколь мало обязательна она для дионисийского ценностного отношения к сущему: я вычленил и понял, что именно говорит здесь «да» (инстинкт страдальцев, во-первых, стадный инстинкт, во- вторых, и еще тот самый третий, инстинкт большинства, не желающий признавать исключения). Тем самым я догадал-

любовь к року (лат..)

ся, с какой мерой необходимости иной, более сильный че- 546 ловеческий вид должен мыслить себе возвышение и развитие человека с учетом той, иной стороны сущего: высшие существа, по ту сторону добра и зла, по ту сторону оценок, которые (оценки) не могут отрицать своего происхождения из сферы страдания, стада и большинства,—я искал начатки формирования этого обратного идеала в истории (открыл наново и постулировал понятия «языческое», «классическое», «благородное»). 1042.

Продемонстрировать, насколько греческая религия была более высокой формой, нежели иудейско-христианс- кая. Последняя победила, потому что греческая религия сама выродилась (регрессировала, отошла назад). 1043.

Ничего удивительного, если потребовалась пара тысячелетий, чтобы снова обрести смычку — много ли значит пара тысячелетий! 1044.

Должны быть такие, кто освящает любые людские дела и обыкновения, не только еду и питье,— и не только в память об этих обрядах или в соединении себя с ними, но всегда наново и по-новому должен преображаться этот мир. 1045.

Наиболее духовные люди воспринимают прелесть и волшебство чувственных вещей так, как прочие люди, люди с «более плотскими сердцами» даже и представить себе не могут—да им и нельзя этого дозволять: — они свято верующие сенсуалисты, ибо придают куда более весомое значение чувствам, нежели тому тончайшему ситу, тому аппарату утоньшения и уменьшения,—или как еще назвать то, что на языке народа именуется «духом». Сила и власть чувств—это самое существенное в счастливо одаренном и целостном, полном человеке: первым делом в нем должен быть «задан» великолепный «зверь»,— иначе что толку от всего «очеловечивания». 1046.

1. Мы хотим удержать наши чувства и веру в них—и додумать их до конца! Анти-чувственность предшествующей философии есть величайшая и бесчувственнейшая человеческая глупость. 547 2. Наличный мир, который строился всем земным и жи

вым, в итоге чего он сейчас так и выглядит (прочным и мед- g ленно движимым), мы хотим строить дальше— а не отметать Л критически прочь как мир ложный.

§ з. Возводить на нем наши ценности, выделяя их и под-

§ черкивая. Какое значение имеет для нас, что целые рели- Sg гии утверждают: «Это все плохо, и ложно, и зло»! Такой при- s говор всему процессу может быть лишь суждением неудачников!

13 4. Конечно, неудачники, наверно, самые большие стра

дальцы и самые тонкие натуры? Но разве довольные люди значат меньше?

5. Надо понимать основной феномен, именуемый жизнью, как феномен художественный,—этот созидающий, строящий дух, который строит при самых неблагоприятных обстоятельствах, самым долгим способом. Доказательство всех его комбинаций еще только должно быть дано заново: это самосохранение. 1047.

Влечения пола, жажда власти, удовольствие от видимости и от обмана, великое и радостное благодарение за жизнь и ее типические состояния — вот что существенно для языческого культа и имеет на своей стороне чистую совесть. — Всяческая не-природа (уже в греческой древности) борется с язычеством, в образе морали, диалектики. 1048.

Антиметафизическое миросозерцание — да, но артистическое. 1049.

Ошибка Аполлона: вечность прекрасных форм; аристократическое законоустановление: «да будет так всегда!»

Дионис: чувственность и жестокость. Преходящесть можно толковать как наслаждение зачинающей и разрушающей силы, как непрестанное творение. 1050.

Слово «дионисийское» выражает: порыв к единству, выход за пределы личности, повседневности, общества, реальности,— как в пропасть забвения, как страстное, на грани боли, перетекание в темные, целостные, парящие состояния; восторженное да-сказание всеобщему характеру жизни как неизменному, равномогучему и равносчастли- вому при всех его переменах; великую пантеистическую со- 548 радостность и со-страдательность, которая одобряет и освящает даже самые жуткие и самые подозрительно-мрачные свойства жизни—из непреходящей воли к зачатию, плодородию, вечности: как чувство единства перед необходимостью творения и разрушения. Слово «аполлоническое» выражает: порыв к совершенному «для-себя-бытию», к типическому «индивидууму», ко всему, что упрощает, возносит, делает сильным, отчетливым, недвусмысленным, типичным: свободу в узде закона.

С их антагонизмом дальнейшее развитие искусства сопряжено столь же необходимо, как дальнейшее развитие человечества—с антагонизмом полов. Полновластие—и соразмерность, высшая форма самоутверждения в холодной, благородной, надменной красоте: это аполлонизм эллинской воли.

Эта противоречивость дионисийского и аполлоновско- го начал в греческой душе—одна из величайших загадок, которая так притягивала меня в греческой сущности. По сути, ничто иное меня и не занимало, кроме желания разгадать, почему из дионисийской подосновы должен был возникнуть именно греческий аполлонизм: зачем дионисийскому греку понадобилось стать аполлоническим, то есть сломить свою волю к неимоверному, множественному, неизвестному, отвратительному—в угоду воле к мере, простоте, к подчиненности правилу и понятию. Ибо безмерность, пустыня, азиатчина лежит в основе его; отвага грека—в его борьбе со своим азиатством: красота ему не дарована—в той же степени, как не дарована и логика, и естественность обычая—она покорена, завоевана борьбой и волей,—она его победа...

1051. Высших и светлейших человеческих радостей, в которых все сущее празднует свое преображение, снискивают, как и положено, только наиредчайшие и самые счастливо одаренные натуры, но и они — лишь после того, как и сами они, и предки их прожили в устремлении к этой цели долгую подготовительную жизнь, об этой цели даже не ведая. Только тогда в Одном человеке, в телесном существе его уживаются бьющее через край изобилие самых разнообразных сил и вместе с тем сметливая власть «свободной воли» и хозяйского повеления; ум его тогда столь же при- 549 вычно и по-домашнему обитает в его чувствах, как чувства —

в уме; и все, что только ни разыгрывается и в одном, и в g другом, неминуемо высвобождает чрезвычайно изыскан- s ную игру и счастье. А также и наоборот! — при мысли о та- § ких взаимопереходах стоит при возможности вспомнить If Хафиза; даже Гете, сколь ни в ослабленном отражении, дает Sg этот процесс почувствовать. Вполне вероятно, что у таких s совершенных и счастливо одаренных людей даже самые

о

чувственные проявления преображаются, высветляются столь же бурным упоением высочайшей духовности; они ощущают в себе нечто вроде обожествления тела, и ничто так не чуждо им, как аскетическая философия, исповедующая принцип «бог есть дух»; при этом со всей ясностью обнаруживается, что аскет—это «неудавшийся человек», который одобряет в себе лишь какую-то часть свою, притом именно часть осудительную, приговаривающую,—и ее-то и именует «Богом». С этой вершины радости, где человек целиком и полностью ощущает себя обожествленной формой и самооправданием природы,— и вниз до радости здоровых крестьян и здоровых полулюдей-полуживотных: вот всю эту неимоверно длинную световую и цветовую лесенку счастья грек называл,—не без благодарного содрогания человека, посвященного в тайну, не без крайней осторожности и богобоязненного молчания,—божественным именем: Дионис. —

Что знают все нынешние современные люди, эти дети ущербной, множественной, больной и чудаковатой матери, о всеохватности греческого счастья, что могут они об этом знать! А уж рабам «современных идей» — им-то и подавно откуда взять право на дионисийскую праздничность!

Во времена «расцвета» греческого тела и греческой души, а отнюдь не в пору болезненных излишеств и безумств возник этот таинственнейший символ высшего из достигнутых доселе на Земле форм утверждения мира и преображения сущего. Здесь было задано мерило, после которого все, что ни вырастало, оказывалось слишком коротко, слишком скудно, слишком тесно: стоит только выговорить слово «Дионис» перед лицом наших лучших вещей и имен, допустим, Гете, или Бетховен, или Шекспир, или Рафаэль—и в Один миг мы чувствует наши лучшие вещи, лучшие мгновения наши — перед судом. Дионис — это судия! Вы меня поняли? Нет сомнения в том, что греки все последние тайны о «судь- бах души» и все, что они знали о воспитании и облагоражи- 550 вании, а прежде всего о неколебимой иерархии рангов и ценностном неравенстве человека человеку,— что все это они пытались истолковать из своих дионисийских опытов: именно здесь для всего греческого великая глубь и великое безмолвие,— мы не знаем греков, покуда этот тайный подземный доступ к ним все еще завален. Назойливое око ученого никогда и ничего не разглядит в этих вещах, сколько бы учености на эти раскопки ни было призвано; даже благородное рвение таких друзей древности, как Гете и Винкель- ман, как раз тут отдает чем-то недозволенным, почти нескромным. Ждать и готовиться; выжидать, когда пробьются новые родники, в полном одиночестве готовить себя к неведомым обликам и голосам; все чище отмывать душу от ярмарочной пыли и шума нашего времени; все христианское в себе преодолеть надхристианским, и не просто отринуть,— ибо христианское учение противопоставило себя дионисийскому,— но снова открыть в себе юг, и раскинуть над собой сияющее, яркое, таинственное небо юга; снова обрести в себе, завоевать в себе южное здоровье и тайную мощь души; шаг за шагом становиться просторней, надна- циональней, все более европейским, над-европейским, все более восходноземным, все более греческим,— ибо именно греческое было первой великой связью и синтезом всего восходноземного и именно потому — началом европейской души, открытием нашего «нового мира»: кто живет под такими императивами,— как знать, что такому человеку в один прекрасный день может повстречаться? Быть может, как раз он самый — новый день!

1052. Два типа: Дионис и распятый. Установить: типичный религиозный человек—это форма декаданса? Великие новаторы —сплошь больные и эпилептики: но не упускаем ли мы тут из виду еще один тип религиозного человека—языческий? Разве не является языческий культ формой благодарения и прославления жизни? Разве не должен был высший его представитель являть собою апологию жизни и ее обожествление? Тип счастливо одаренного и восторженно-преисполненного духа. Тип сознания, которое вбирает в себя противоречия и зловещие загадки сущего—и высвобождается от них? 551 Сюда я ставлю греческого Диониса: религиозное про

славление жизни,—целостной, полной, не отрицаемой и не g уполовиненной жизни; типично для него: что половой акт Л пробуждает глубины, тайны, благоговение. § Дионис против «распятого»—вот вам антитеза. Это не

о

If различие относительно мученичества,—просто мучениче- Sg ство здесь имеет иной смысл. Сама жизнь, вечное ее плодо- s родие и возвращение обуславливает муку, разрушение, волю к уничтожению. в другом же случае страдание, сам «безвинно распятый» оказываются возражением жизни, формулой ее осуждения. — Тут догадка: вся проблема—в смысле страдания: либо это христианский смысл, либо смысл трагический. В первом случае страдание должно стать путем к вечному блаженству, в последнем же само бытие оказывается достаточно блаженным, чтобы быть оправданием даже такого чудовищного страдания. — Трагический человек говорит «да» даже самому суровому страданию—он для этого достаточно силен, полон, обожествлен. — Христианский человек отрицает даже самый счастливый жребий на земле: он достаточно слаб, беден, обездолен, чтобы страдать от жизни в любой ее форме. «Бог на кресте» — это проклятье самой жизни, перст, приказующий от жизни отрешиться, избавиться; растерзанный на куски Дионис—это обет во имя самой жизни, обещание ее: она будет вечно возрождаться и восставать из разрушения.

552