ГЛАВА XVI РУССКИЙ СОЦИАЛИЗМ1 Часть 1

Основное самооправдание Герцена, касающееся его жизненного пути и революции, представителем которой он был, заключено в серии эссе и книг, созданных между 1849 г. и Крымской войной.

Гакстгаузен также способствовал распространению этой идеи на Европейском континенте, особенно среди немцев и поляков, в среде как правых, так и левых деятелей.

Таким образом, когда за дело взялся Герцен, почва для развития идеи общины уже была хорошо возделана. Прийти к подобной теории было несложно. Принимая во внимание интерес, который проявляли европейские правые политические мыслители к "фольклорным" сюжетам, а европейские левые - к эгалитарным коммунам, рано или поздно этот вопрос должен был проникнуть в Россию; и совершенно ясно, что эту теорию одновременно развивали многие. Поэтому Герцен здесь выступал в роли не автора, а главного вдохновителя и популяризатора этой идеи в наиболее радикальной ее версии. Он развил и распространил целую теорию, чтобы поддержать предположение Бакунина. Но при этом Герцен всё же многое добавил в нее от себя.

Как мы видели, впервые Герцен обнародовал эти свои убеждения в 1847 г.7 Но для перехода от этого заявления к систематическому развитию идеи нужно было двигаться долго и в высшей степени осторожно. Славянофилы и Гакстгаузен не подходили на роль теоретических предшественников Герцена, который не желал быть скомпрометирован подобным союзом. 5 ноября 1848 г. в одном из своих редких писем в Москву, после обычных жестоких обличений Европы (французский электорат был сравнен с орангутангами), он выразил свои сомнения по поводу общины:

"Но, если это так, то, следовательно, сделался славянофилом?" Нет. Из того, что Европа умирает, никак не следует, что славяне не в ребячестве.

На первый взгляд это выглядит не более чем преддверием скептицизма Герцена, выраженного по отношению к общине в 1843 г., в спорах со славянофилами. Но протесты его не слишком похожи на истинный скептицизм. На самом деле, на тот момент он просто отмежевывался от возможных ассоциаций со славянофилами - друзья не раз указывали ему на это. К тому же в ноябре 1848 г. революция была еще не совсем подавлена, так что правильней было сначала дождаться последней агонии Европы, а уже затем конституировать триумф России.

Во второй половине 1849 г. революция безоговорочно была подавлена, и Герцен теперь все высказал в открытую. Эти откровения имели место в адресованном Гервегу письме-эссе, озаглавленном "La Russie: 'a G.H.", впервые опубликованном в ноябре 1849 г. по-французски прудоновским "La Voix du Peuple". Вскоре оно было переведено на итальянский для "L'ltalia del Populo" ("Народная Италия") Мадзини и в 1850 г. Гервегом на немецкий; письмо имело мелодраматичную и несколько мрачную подпись "Варвар"9. За этим эссе последовало в том же году короткое, но, в сущности, очень похожее "Lettre d'un Russe 'a Mazzini" ("Послание русского Мадзини"), которое появилось также в выше названных журналах и в "La Voix du Peuple", а позже по-немецки10.

Герцен во всех этих работах использовал один и тот же тип аргументации, противопоставляя "девственную" Россию "прожженной" Европе. Со времени его прибытия в Европу каждое негативное суждение о западной жизни подразумевало позитивное суждение о жизни русской; уже в 1847 и 1848 гг.

Dich stort nicht im Innern,

Zu lebendiger Zeit,

Unnutzes Errinern

Und vergeblicher Streit17.

Герцен, рассуждая о "юной" России, имел в виду несколько вещей. Прежде всего, он совершенно серьезно собирался прове- сти аналогию с циклами жизни живых организмов; Россия была моложе, потому что, говоря историческим языком, имела меньше опыта и успела сделать гораздо меньше, чем Европа. Но Герцен имел в виду и то, что Россия в отличие от Европы никогда не была консервативной, так как почти ни одна из групп русского общества не была заинтересована в сохранении status quo. Существующий порядок не устраивал практически все население. Образованное меньшинство чахло, так как власть лишала его свободы, наиболее ярким примером чего может служить восстание декабристов. Наиболее радикально настроенным против существующей социальной структуры было прежде всего крестьянство. Всему населению России было нечего терять, за исключением своих цепей; совсем не то было в Европе, где многочисленным наделенным властью сегментам общества как раз было, что терять, кроме своих цепей, и потому цепи не казались им столь обременительными.

Россия совсем в другом положении.

В отличие от Европы, Россия представляла истинно революционную ситуацию, потому что никто, за исключением самодержца и малозначительного меньшинства, желавшего сохранения самодержавной монархии, не был заинтересован в существующем положении. Другим отличием от Европы было то, что ни один из институтов или традиционных духовных ценностей, созданных прошлым России, не был дорог никому, кроме того же меньшинства. "Мы свободны от прошедшего, потому что наше прошедшее пусто, бедно, узко. Невозможно любить такие вещи, как московский царизм или петербургский империализм"19. Вес- тернизированное меньшинство и крестьянское большинство одинаково исключены и из прошлого, и из настоящего. Их держали в подчинении грубой силой, государственной властью, воздействующей на них только извне, а не характерным для Европы нравственным подчинением прошлому. "Мы независимы, потому что ничего не имеем. Нам почти нечего любить. Все наши воспоминания исполнены горечи и злобы"20. Русские были рождены революционерами и анархистами, вот эта самая мысль и заключала суть идеи "молодости" России.

В основе этого гносеологического анализа нестабильности основ самодержавия в XIX столетии лежала более сомнительная теория русской истории, образчики которой мы имели возможность видеть выше. Цель этой теории была двоякой: объяснить идею молодости России в свете долгого исторического существования российского государства и доказать революционную сущность и демократичность русского народа многовековой покорностью самодержавной монархии. Решение обеих проблем было найдено в утверждении - в славянофильской манере, - что русское государство имеет совсем иную природу, нежели русский народ, тем самым Герцен пытался отрекаться от власти как от "нерусского" элемента жизни. Как раз на этом удобном различении "истинной", народной и "ложной", государственной России и основал свои суждения Герцен, тем самым уничтожив одним ударом недемократические аспекты национальной истории. Успокоенный собственным подвигом метафизического смещения акцентов, Герцен теперь мог выдавать желаемое им за действительное и написать в полной уверенности: "Истинная история России начинается с 1812 г., - до того было лишь предисловие к ней. Существенные силы русского народа никогда не поглощались его развитием, как силы романо-германских народов"21. Вот этим изъятием нежелаемых аспектов прошлого, как иллюзорных и недействительных, Герцен и подготовил себе возможность видеть лишь то, что хотел видеть сам.

Точка зрения Герцена заключается в следующем. Изначально, до появления государства, славяне, живя в крестьянской общине, находились в условиях первобытной демократии и крестьянского социализма, в условиях, которые из всех форм социальной организации были самыми естественными для них.

В мире, может быть, нет положения более сообразного со славянским характером, как положение Украины, или Малороссии, со времен киевского периода до Петра I.

Это была казачья и земледельческая республика, управляемая воєнною дисциплиной, но на основаниях демократического коммунизма, без средоточия, без правления, повинуясь лишь древним обычаям, не подчиняясь ни царю московскому, ни королю польскому. Аристократии не было, всякий совершеннолетний человек был деятельным гражданином; все должности, начиная от десятника до гетмана, были избирательные (...). В Украине и Черногории и даже у сербов, иллирийцев и далматов, - повсюду гений славянский заявлял себя, свои стремления, но не развил крепкой политической формы22.

Государство, с тех пор как оно появилось, было чужеродным элементом, навязанным лишь резкой необходимостью. Давление других народов, сначала - монголов, позднее - поляков, литовцев и шведов, породило необходимость создания сильного централизованного государства. В противном случае, русские повторили бы судьбу балканских славян, находившихся под игом турок, или чехов, находившихся под игом австрийских славян, - они бы потеряли независимость и утратили национальный характер. Позже миссия состояла в привнесении в Россию просвещения и государственных форм жизни и проходила под западным влиянием23. С момента создания государства Россия вступила на столбовую дорогу человеческого развития. Всё же, несмотря на оказанные стране услуги, самодержавие всегда оставалось чужеродной силой в России, непохожей на социальный "римский" тип обожествляемого государства Запада, созданного самим народом. "Истинная" жизнь России осталась только в крестьянской общине, несущей непосильную ношу инородного Византийского самодержавия и немецкой бюрократии, но остающейся, несмотря на это, всё такой же сильной и выносливой24.

Славянские народы, собственно, не любят ни государства, ни централизации. Они любят жить в разбросанных общинах, удаляясь как можно больше от всякого вмешательства со стороны правительства. Они ненавидят военный строй, они ненавидят полицию. Федерация была бы самая народная форма для славянских народов. Петербургский период - тяжкий искус, трудное воспитание в государственную жизнь. Он насильно сделал большую пользу России, соединив части ее и спаяв их в одно целое, но он должен миновать25.

Но это государство так и не воспользовалось жизненными силами народа - теми, которые скрывались в демократической общине с незапамятных времен. Это служило другой причиной утверждать, что "действительная" история русского народа еще не началась. И снова мифологическая терминология Герцена выражала интуитивное значение истины: человеческие ресурсы России на самом деле использовались гораздо хуже, чем в остальной Европе; крепостное право было не в состоянии эффективно развивать человеческие возможности.

Наступление истинной российской истории предвещалось некими знаками, показывавшими, что век русского государства заканчивался. Со времени Екатерины государство более не служило общественным целям, таким как национальное самосохранение (поскольку "вооруженный народ" мог, если потребуется, защищать себя сам, как, например, крестьянские партизаны в 1812 г.) или просвещение. "Государство отчуждало себя от народа, именуя этот процесс цивилизацией (начиная с Петра. - ММ.), вскоре (в последние годы Екатерины. - ММ.) отреклось от просвещения, именуя это самодержавием" Со времени правления Николая I государство окончательно потеряло свое историческое значение, оно стало паразитом, мертвым грузом на шее русского народа:

Оно (самодержавие. - М.М.) отреклось от цивилизации, как скоро сквозь ее стремления стал проглядывать трехцветный признак либерализма; оно попыталось вернуться к национальности, к народу. Это было невозможно. Народ и правительство не имели ничего общего между собой: первый отвык от последнего, а правительству чудился в глубине масс новый призрак, еще более страшный призрак - красного петуха. Конечно, либерализм был менее опасен, чем новая пугачевщина, но страх и отвращение от либеральных идей стали так сильны, что правительство не могло более примириться с цивилизациею26.

Начиная с этого времени сохранение государственной власти стало самоцелью государства. Но "самодержавие ради самодержавия (отрицание совести) напоследок становится невозможным; это слишком нелепо, слишком бесплодно"27. Репрессия дома и реакционная интервенция за границей сохранят возможную будущность для такой власти только до тех пор, пока новый Пугачев не поднимет восстание и, наконец, не уничтожит ее полностью. "Такой власти ничего не остается делать, как вести войну внешнюю", чтобы стать жандармом международной реакции28. Это было основной чертой николаевского правления; в самой этой жестокости реакции Герцен диалектически усматривал конец "старого мира" для России. "И Зимний дворец, как вершина горы под конец осени, покрывается всё более и более снегом и льдом. Жизненные соки искусственно поднятые до этих правительственных вершин, мало-помалу застывают; остается одна материальная сила и твердость скалы, еще выдерживающей напор революционных волн"29. Хотя риторика Герцена привела его к переоценке масштаба революционных волнений, его главная мысль была верна: политика правительства, основанная на совершенно негативном репрессивном принципе, в конце концов усиливала радикализм оппозиции, как показывает нам его собственный случай.

Крестьянские массы негодовали, и рано или поздно самодержавие столкнулось бы с либеральной альтернативой, либо с мятежом. Но Николай колебался, наперед зная, что освобождение знаменовало начало конца "старого мира" "Он понял, что освобождение крестьян сопряжено с освобождением земли; что освобождение земли в свою очередь - начало социальной революции, провозглашение сельского коммунизма"30. Хотя ситуация была описана в сгущенных красках, основная идея была верна: если не обращать внимания на предсказание библейского Апокалипсиса "нового мира", окажется, что реальная и непосредственая проблема, стоящая перед Россией, - кризис, который возник бы даже в случае юридического освобождения, которое было теперь только вопросом времени. Этот кризис неизбежно произошел бы из-за противоречия между крестьянами (которые фактически владели половиной земли) и юридическими собственниками этой земли (дворянами). С одной стороны, было понятно, что если крестьяне не получат землю при их освобождении, то их разочарование может вызвать революционный взрыв; с другой стороны, было очевидно, если они будут освобождены с землей, которой пользовались долгое время, даже с компенсацией дворянскому сословию, то это означало бы принудительное отчуждение частной собственности, произведенное в революционных масштабах, - ситуация, невообразимая где-либо еще в Европе. Мирная подготовка к "социализму" в виде реализации последнего из двух названных вариантов составила основное содержание политики Герцена в течение первых шести лет нового царствования. Впервые вдохновляющие его воззрения этические и субъективные мотивы полностью совпадали с объективными условиями в русском обществе, что сделало народничество правдоподобной и убедительной доктриной. Однако (как же поздно и после скольких абстрактных блужданий!) Герцен, наконец, нашел хорошее обоснование своему "коммунизму" в действительно насущном, конкретном вопросе освобождения крестьян с землей взамен освобождения без земли!

"Аграрным коммунизмом" Герцен обозначал не просто примитивную демократию славянских народов до появления государства, этакую "казацкую республику" допетровской Украины. Реальные общинные "коммунизм" и "демократия" призваны служить только началом процесса, кульминацией которого была бы рационалистическая и либертарная утопия, называемая Герценом социализмом. "Община спасла русский народ от монгольского варваризма и от имперской цивилизации, от выкрашенных по- европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти; она благополучно дожила до развития социализма в Европе"31. Герцен продолжал проводить различие между своим революционным национализмом и консерватизмом славянофилов. И всё же это был национализм, ибо русская община, утверждал Герцен, была воплощением того, чем не являлась Европа и чем она тщетно пыталась стать. Община по своей природе была несовместима с римским или западным представлением о государстве. "Централизация противна славянофильскому духу, федерализация гораздо свойственнее его характеру"32. Недоверие любой власти, исходящей свыше и требующей разрушить свободный союз индивидов в общине, стало для русских людей вто- рой натурой ввиду их долгого и горького опыта государственной власти. Русский никогда бы не стал обожествлять государство, как делал это европеец. Доказательства тому в изобилии присутствуют в российской истории; в бесчисленных крестьянских восстаниях - от Болотникова до Пугачева и вольных казацких республиках прошлого33; в непреклонной враждебности старообрядцев к государству и официальной церкви34; в укоренившемся недоверии ко всем формальностям бюрократии в немецком смысле слова. "Народ русский и теперь не любит бумажных сделок между равными; по рукам и чарка водки, - тем дело и кончено"35. Так как государственная власть и административный аппарат как таковые несовместимы со свободой, Россия представляет гораздо более благоприятные условия для революции, нежели Запад.

385

13. Истор.-филос. ежегодн., 2007

Тот же контраст виден в отношении русских к западным институтам поддержания общественного порядка - юстиции, судам, полиции. Европейцы создали фетиш из этих институтов; русские ничего не испытывают к ним, кроме ненависти, подчиняясь только грубой силе. Инстинктивная реакция русских на закон и правосудие - это вовсе не уважение (от взаимодействия с ними пытались уклониться), а стремление уклониться и нежелание сотрудничать. "Приговор суда не марает человека в глазах народа: ссыльные, каторжные слывут у них несчастными"36. Против официального закона и его исполнителей существует всенародный заговор. И наоборот, те юридические вопросы, которые государство оставило в их руках, люди регулировали посредством общины, мирно и справедливо, в форме свободного сотрудничества равных индивидов. Судьи, подобно всем официальным лицам из крестьянства, избирались свободно; в подчиненной властям жизни общины не было строго определенного судейского сословия, как не было и особого сословия бюрократов37. Все дела общины управлялись равноправными, избранными лицами, которые к тому же вершили суд, как это было в старые времена до образования государства. Члены общины никогда не знали насилия или любого формального принуждения. В личных или деловых отношениях между крестьянами не существовало обмана: "Между ними (крестьянами. - А.П.) господствовало почти неограниченное доверие; они не знают контрактов или письменных условий". Более того, крестьянский менталитет был глубоко демократичным и уравнительным, что естественно следовало из условий общинной жизни. "У русского крестьянина нет нравственности, кроме вытекающей инстинктивно, естественно из его коммунизма; эта нравственность глубоко народная"38. В этом и состояли зачатки социалистического идеала равенства, выража- ющегося в братском сотрудничестве, - по крайней мере этот идеал здесь можно было разглядеть, если захотеть.

Та же самая идея лежала в основе отношения к собственности. Европеец создал себе идола из права на частную собственность. Русский крестьянин не знал ни ее института, ни ее идеи. Его понимание собственности было глубоко "коммунистическим"39. Исключительные права дворян на владение земельными угодьями никогда не признавались крестьянами. Земля принадлежала всей общине, каждый ее член имел одинаковое право пользоваться ею, но она никогда не была абсолютной собственностью в римском или западном понимании. Конечно, неопровержимым доказательством этому была практика периодического передела земли среди членов общины. В той мере, в какой они были предоставлены сами себе, крестьяне с одинаковым демократизмом проводили в жизнь собственные проекты, они сами заключали, как использовать землю, и обеспечивали правосудие, или выборным началом, на основе равенства всех членов общины решали вопросы общинного правления. Как с вопросом о собственности, так и с другими вопросами общинного правопорядка, всё в общине складывалось гармонично, добровольно; не было ни насилия, ни малейшего принуждения.

Между тем очевидно, что именно периодический передел земли позволил Герцену уверовать в общину; без этого он никогда не увидел бы общего между русскими крестьянами и западными социалистами. Однако важно, что в окончательном варианте теории Герцена коллективное право на землю играет не больше роли, чем общинное самоуправление, отправление правосудия выборными лицами, психологические характеристики крестьян, а именно - недоверие государству, бюрократии и власти в целом. Обо всем этом Герцен писал даже с большим энтузиазмом и уделял этому гораздо больше внимания, чем периодическому переделу земли. Более того, в отношении общинной собственности он был в восторге скорее от будущей гармонии, которая наступила бы вследствие передела земли, чем от самого принципа коллективного владения землей. "[Крестьянин] сохранил только свою незаметную, скромную общину, т.е. владение сообща землею, равенство всех без исключения членов общины, братский раздел полей по числу работников и собственное мирское управление своими делами" (курсив мой. - М.М.)40. Или то же самое: Вопросы о размежевании полос по необходимости бывают очень сложны при беспрестанных разделах земель по числу тягл, между тем дело обходится без жалоб и процессов. Мелкие несогласия повергаются на суд старикам или миру, и их решение беспрекословно принимаются всеми. Точно так же в артелях (производительный кооператив крестьянских ремесленников - курсив и определение. - ММ.)41.

Община Герцена, и об этом нужно хорошо помнить, не имела ничего общего с общим колхозом; он никогда не упоминал о совместной жизни или групповом труде, поскольку в общине ни того, ни другого института не существовало. Из умолчания этих вопросов можно сделать вывод, что он предусматривал в качестве первичной экономической функции будущей общины периодический передел земли между хозяйствами, что гарантировало бы их продолжительное равенство и их личную самодостаточность. Однако в промежутках между переделами каждый владелец, вероятно, представлял бы собой отдельную экономическую единицу, а община была бы по большей части союзом независимых крестьянских производителей. Таким образом, несмотря на все разговоры о "коммунизме" общины, русский социализм Герцена был в действительности гораздо ближе к прудоновской "обоюдовыгодной" утопии мелких собственни- ков-индивидуалистов, при которой каждый "владеет" своим участком, чем к таким коллективистским идеалам, как фаланга Фурье, которая для Герцена была не более, чем символом и лозунгом "общинности".

Но самым существенным в общине для Герцена было даже не это "взаимообразное" владение землей, а отсутствие принуждения и власти, навязанной извне. Хотя Герцена впервые привлекала в общине возможность сопоставить ее с параллельно представленными коллективисткими схемами западного социализма он в конце концов пришел к еще большей ее идеализации, чем даже собственного анархистского принципа добровольного сотрудничества равных, который, по его мнению, воплощался во всех аспектах жизни общины: в управлении, в правосудии и в антиавторитарном менталитете крестьян. Идеальная герценовская община, несмотря на весь ее "коммунизм", в первую очередь предназначалась для благоприятного развития "личности"

Это подтверждают и оговорки Герцена касательно общины; оговорки эти очень похожи на те, которые известны нам по его дискуссиям со славянофилами в начале 1840-х гг. Даже в то время он боялся, что общинная организация по природе своей может стать оковами для свободного развития личности, создав риск "поглощения ее группой" В ее наличном виде община была далека от идеала; она стала бы истинно социалистической только тогда, когда был бы найден какой-либо способ совместить ее с той свободой личности, которая процветала на Западе. "Сохранить общину и дать свободу лицу, распространить сельское и во- лостное self-government461 по городам и всему государству, сохраняя народное единство, - вот в чем состоит вопрос о будущем России"42.

Согласно Герцену, история свидетельствует о том, что крестьянская община самостоятельно к социализму прийти не может. У всех народов в их "юности" была община, была она и в Западной Европе, но та потеряла ее в ходе эволюции, прошедшей через "феодализм" и римское понятие частной собственности и приведшей к одностороннему "антисоциальному индивидуализму"43. У азиатских народов тоже была община, но она не привела их ни к чему, так как они были не в состоянии отречься от узкой самодостаточности и выйти на столбовую дорогу истории, представленную Европой44. Россия же, в отличие от Европы, - "молода" в том смысле, что у нее всё еще существует община. Кроме того, в отличие от Азии, она имеет замечательную возможность отречься от всего того неудовлетворительного, что есть в ее прошлом, например от "антинациональной" революции Петра I и от вестернизации, воплощением которой является образованный класс. Таким образом, Россия оказалась в чрезвычайно благоприятной исторической ситуации. "Мы, к счастью, появляемся с нашей общиной в такое время, когда противооб- щинная цивилизация упирается в абсолютную невозможность выпутаться при помощи своих принципов из противоречия между правом личности и правом общества"45.

Говоря иначе, не гегелевским языком, социализм будет результатом сплава российского демократического общинного равенства с западным принципом личного достоинства. Молодую Россию разбудит, наконец, истинный исторический опыт "Запада, который один всё еще может осветить пучину русской жизни", Россия теперь продвигается туда, где усилия европейского создания бессильны, она ведет человечество к "будущему, которое отныне становится общим и для Запада"46. Удаляясь всё дальше от Европы и углубляясь в Московское прошлое, чего так страстно желали такие реакционеры, как славянофилы, Россия будет искать спасения, усваивая наследие Запада - достижения в науках и идею личности, - приспосабливая эти принципы к развитию крестьянской общины.

Чтобы достичь этого, России не обязательно повторять эволюцию Европы. России просто следует приспособить к собственным нуждам исторический опыт Запада. «Россия проделала свою революционную эмбриогению в "европейском классе" (...) На- роду русскому не нужно начинать снова этот тяжкий путь»47. Действительно, копирование буржуазного развития Запада было бы фатальным для единственного преимущества "молодой" России - общины, и поэтому ей следовало бы сторониться этой эволюции во что бы то ни стало. В частности, буржуазное понятие частной собственности разрушило бы "коммунизм" общины и обратило бы крестьянство в беззащитный сельский пролетариат, каковой существует ныне на Западе. Поскольку исторической формой существования будущности является социализм, повторение западного развития было бы для России историческим самоубийством:

Народ русский все вынес, но удержал общину; община спасает народ русский; уничтожая ее, вы отдаете его, связанного по рукам и ногам помещику и полиции. И коснуться до нее в то время, когда Европа оплакивает свое раздробление полей и всеми силами стремится к какому-нибудь общинному устройству! (курсив мой. - М.М.)48.

Для Герцена русские по природе своей были аграрной нацией, и он никогда не предусматривал для них городской, индустриальной перспективы. Заявляя, что для России вовсе нет необходимости в повторении европейского развития, Герцен имел в виду не капиталистическую промышленность, а капиталистические правовые институты - частную собственность и римское право. "Представьте себе европейское сельское устройство с петербургским сельским самовластием, с нашими чиновниками, с нашей земской полицией. Представьте себе двадцать миллионов пролетариев, ищущих работы на господских землях, в стране, где нет никакой законности, где все управление подкупное и дворянское, где личность - ничего, а влияние - всё"49. Когда Герцен провозгласил, что Россия не нуждается в повторении исторического опыта Европы, то он имел в виду, как обычно, не только что-то "историософское", но также и нечто конкретное, в том смысле, что он требовал не только личного освобождения, но освобождения с землей. Освобождение крестьян без земли означало потерю Россией всех исторических шансов на социалистическое будущее, что еще хуже; в настоящее время это было бы антигуманным. Никогда раньше Герцен не рассматривал таких практических вопросов, как вопрос о процессе "гуманизации" России.