РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ В ГЕРМАНИИ: ПРОБЛЕМА ВОСПРИЯТИЯ (письма Степуна Франку, по архивным материалам) В.К. Кантор

Мой текст будет посвящен двум проблемам, которые внутренне весьма между собой связаны.

Первую можно обозначить как проблему достойного выживания русских мыслителей в Германии 20-30-х годов, достойного, то есть сопряженного с колоссальным духовным усилием, чтобы остаться на уровне своих российских интеллектуальных достижений, а, может быть, в чем-то и превзойти их.

Читая письма Степуиа Франку, нетрудно заметить, что их основная тема - это возможность (или невозможность) публикации русских текстов (прежде всего текстов самого Франка) в европейской печати. И это естественно приводит меня к попытке понять, почему немецкая культура почти напрочь, вплоть до 90-х годов прошлого века, отвергала тексты Франка. А также заставляет задуматься о тщете усилий, которые предпринимал Степун для их публикации, и его соображениях о том, что же мешало немецким издателям и интеллектуалам воспринять философию большого русского мыслителя, ныне признанного, переводимого, издаваемого, комментируемого...

Надо, однако, сказать хотя бы пару слов о предыстории контакта двух мыслителей. В журнале "Логос", одним из организаторов и издателей которого был Федор Степун, в 1910 г. в первом номере была опубликована его небольшая рецензия на книгу по экономике, а во второй книге за этот же год - большая статья Франка "Природа и культура". В том же году в "Логосе" появилась и рецензия Степуна на книгу Франка "Философия и жизнь", книгу, сохранившую свое значение и поныне. Заметим, что в этом же номере была напечатана программная статья "От редакции", написанная С. Гессеном и Ф. Степуном. Именно это философское credo редакции нового журнала вызвало резкую отповедь со стороны славянофильски ориентированных мыслителей, чью позицию выразил В. Эрн в статье "Нечто о Логосе, русской философии и научности", опубликованной в нескольких номерах "Московского еженедельника"464. Эрну ответили несколько человек465, но задел его прежде всего отклик Франка под названием "О национализме в философии", которому он ответил очень резко в заметке "Культурное непонимание".

Именно в этой полемике обозначилась позиция Франка, которая в дальнейшем, как мне кажется, мешала восприятию его западным читателем. Запад любит экзотику, как мы знаем: Таити, Гаит ти, кольца в ноздрях и таинственную русскую психею, которая во много раз превосходит западную рассудочность. Мне не раз приходилось сталкиваться с немецкими славистами, которым откровенно импонировала самобытность, русскость позиции Эрна, а более всего его инвективы в адрес Запада, обвинения его в "меонич- ности", в том, что реальным предшественником пушечного магната Круппа был философ Кант и тому подобные экстравагантности, которые фиксируются и по сути дела... оправдываются466.

Степун был учеником неокантианца Виндельбанда, многому научился у Риккерта, и главный его упрек русской философии был в том, что она миновала Канта, как воплощенную "интеллектуальную совесть философии".

К этому мы еще вернемся, пока же напомню второй эпизод их совместной деятельности. В 1922 г. вышел сборник четырех авторов "Освальд Шпенглер и Закат Европы". Степун так вспоминал об этом: "Книга Шпенглера (...) с такою силою завладела умами образованного московского общества, что было решено выпустить специальный сборник посвященных ей статей. В сборнике приняли участие: Бердяев, Франк, Букшпанн и я. По духу сборник получился на редкость цельный. Ценя большую эрудицию новоявленного немецкого философа, его художественно- проникновенное описание культурных эпох и его пророческую тревогу за Европу, мы все согласно отрицали его (...) мысль, будто бы каждая культура, наподобие растительного организма, переживает свою весну, лето, осень и зиму. (...) За две недели разошлось десять тысяч экземпляров"468.

Сборник, культуртрегерский по своему пафосу, вызвал неожиданную для их авторов реакцию вождя большевиков: "Н.П. Горбунову. С е к р е т н о. (...) О прилагаемой книге я хотел поговорить с Уншлихтом. По-моему, это похоже на "литературное прикрытие белогвардейской организации". Поговорите с Уншлихтом не по телефону, и пусть он мне напишет секретно, а книгу вернет. Ленин"469 (курсив мой. - В.К.).

И 15 мая, т.е.

Из протокола допроса Ф.А. Степу на от 22 сентября 1922 г.: "К эмиграции отношусь отрицательно. И больная жена мне жена, но французу-доктору, который ее лечит, она никогда не жена. Эмиграция, не пережившая революцию дома, лишила себя возможности действенного участия в воссоздании духовной России"*.

Заключение СО ГПУ в отношении Ф.А. Степуна от 30 сентября 1922 г.: "С момента октябрьского переворота и до настоящего времени он не только не примирился с существующей в России в течение 5 лет Рабоче-Крестьянской властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности в моменты внешних затруднений для РСФСР"470.

Интересно здесь, что сами чекисты называют Октябрьскую революцию "октябрьским переворотом", но еще интереснее, как этот текст совпадает с доносом на Степуна в нацистской Германии. Как и большевики, нацисты терпели его ровно 5 лет своего режима, пока не увидели, что перековки в сознании профессора Степуна не происходит. В доносе 1937 г. говорилось, что он должен бы был переменить свои взгляды "на основании параграфов 4-го или 6-го известного закона 1933 г. о переориентации профессионального чиновничества. Эта переориентация не была им исполнена, хотя, прежде всего, должно было ожидать, что, как профессор, Степун определится по отношению к национал-соци- алистическому государству и построит правильно свою деятельность.

Был составлен "Список литераторов, характеристики которых обсуждены на заседании 22 июля в ГПУ под председательством т. Уншлихта в присутствии специально приглашенных товарищей Ю.М. Стеклова, Знаменского, Ионова и Лебедева-Полянского". И вот, скажем, что говорилось там о Франке, который был занесен под номер 48: "Франк Семен Людвигович. Профессор, философ-идеалист, проходит по агентурному делу "Берег", принимал участие в конспиративных собраниях у Авинова. Противник реформы высшей школы. Правый кадет направления "Руль". Несомненно вредный. Он был из Саратова снят за проти- восоветскую деятельность. По общему своему направлению способен принять участие в церковной контрреволюции. Франк не опасен как непосредственно боевая сила, но вся его литература и выступления в юридическом обществе и в Петроградском философском обществе направлены к созданию единого философско- политического фронта, определенно противосоветского характера. Тов. Семашко за высылку. Главпрофобр за высылку".

В результате - заключение ГПУ от 22 августа 1922 г. по делу Франка: "С момента октябрьского переворота и до настоящего времени он не только не примирился с существующей в России в течение 5 лет Рабоче-Крестьянской властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности, причем в момент внешних затруднений для РСФСР гражданин Франк свою контрреволюционную деятельность усиливал" 472. Далее стоит привести выдержку из протокола допроса C.JI. Франка за тот же день - 22 августа 1922 г.: "Эмиграция еще сохраняет свои умственные и духовные силы в условиях вынужденного бездействия и оторванности от родины, должна сосредоточиться на культурной подготовке себя к моменту, когда условия позволят ей снова работать на родине"473.

В тот же день у Франка была взята подписка следующего содержания: "Дана сия мною, гражданином Семеном Людвиговичем Франком, ГПУ в том, что обязуюсь не возвращаться на территорию РСФСР без разрешения Советской власти.

чем и подписуюсь. Москва, 22 августа 1922 г."474* * *

Высылка состоялась. Татьяна Сергеевна Франк очень просто повествует об этих событиях: "Были много раз на краю гибели и от тифа, и от безумия толпы — от зеленых, от красных. Могли быть повешены и тут, и там, могли быть брошены в тюрьму, но рука Провидения выводила нас из всех испытаний и вела нас все дальше и дальше. Арест, освобождение — наконец, свобода, мы за гранью бессовестной сатанинской власти"475. Надо сказать, что Франк боялся эмиграции. В декабре 1917 г., словно предчувствуя свою высылку, он писал Гершензону: "Наши слабые интеллигентские души просто не приспособлены к восприятию мерзог стей и ужасов в таком библейском масштабе и могут только впасть в обморочное оцепенение. И исхода нет, п(отому) ч(то) нет больше родины. Западу мы не нужны, России тоже, п(отому) ч(то) она сама не существует, оказалась ненужной выдумкой. Остается замкнуться в одиночестве стоического космополитизма, т.е. начать жить и дышать в безвоздушном пространстве"476.

Но никакого примирения (даже ради России) он не искал, это была абсолютная бескомпромиссность позиции. Впрочем, судя по подписанному им протоколу, возврат в Россию означал путь на тот свет, означал смерть. Возникла экзистенциальная ситуация, из которой, как понятно, нет выхода. Точнее, выход один - пытаться ее преодолеть, причем не только бытовым образом, т.е. выживанием, но и сохранением своей сущности, несмотря на удары судьбы. Сегодня мы часто повторяем: зато они выжили и сохранили уровень русской мысли. Стоит вчитаться в строчки Ходасевича о жизни в парижской мансарде не просто как в музыкальную фразу, а как в выражение полного отчаяния:

Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Виргилия нет за плечами, - Только есть одиночество - в раме Говорящего правду стекла.

"Перед зеркалом" 18-28 июля 1924, Париж.

Они жили в дешевых меблированных комнатах и в мансардах. Нужно также понять, что мансарда или, как справедливо пишет Ходасевич, нечто вроде чердака, была придумана архитектором Мансаром для почти последних бедняков. Это крутая лестница на самый верх, все удобства во дворе, невозможность бытового жизнеустройства - в крайнем случае спиртовка, чтобы согреть воду. Такой жизнью и жила русская эмиграция. Были исключения, вроде Бунина, но это были именно исключения. Голод, холод и "стоический космополитизм", сыгравший в свое время немалую роль в становлении христианства, религии гонимых и скитальцев, - вот жизнь русской интеллектуальной элиты в диаспоре. Молодые пошли работать так называемой "второй профессией" (Гайто Газда- нов был шофером), но почти пятидесятилетний Франк477 уже не мог искать подобного рода работы. В 1925 г. Франк писал своему старому другу Петру Струве: "Я и в прежние времена, в юности, никогда не "делал карьеры" и не умел ее делать, а теперь, на старости лет и в чужой стране, это тем более трудно"478.

Что касается Степуна, то высылка в Германию вернула его в дни юности, в дни обучения немецкой философии у первых философов Германии. Он вступил в переписку с хорошо знакомой ему немецкой профессурой479. Круг его знакомств был много шире, нежели у его сотоварищей по несчастью. Почти сразу возникли русские издательства480. В русском берлинском издательстве "Обелиск" в 1923 г. вышли две книги Степуна "Жизнь и творчество" и "Основные проблемы театра". В Германии у Франка вышло в 1922 г. "Введение в философию в сжатом изложении", в 1923 г. сборник статей "Живое знание". Затем немецкие издательства стали печатать его все неохотнее: в 1924 г. его знаменитая книга "Крушение кумиров" вышла уже в американском издательстве YMCA PRESS481. Продол- калиптический взрыв в октябре 1917 г. в России, позволили Франку в эпоху интеллектуальной растерянности западноевропейских философов сформулировать и развернуть принцип бытия человека на Земле, чтобы он мог осознанно и достойно быть хранителем света во тьме. По воспоминаниям сына: "Много тяжелого пришлось перенести C.JI. и его жене во время войны. Голод и смертельная опасность со стороны немцев, пэтеновского правительства, тревога за детей, от которых почти не было вестей, и сознание, что Европа попала во власть разбушевавшихся сил зла - вот неизменный фон страшных лет 1939-1945 гг. Спасли его, с одной стороны, героическая и самоотверженная любовь жены, а с другой - его глубокая и спокойная вера"482.

Париж, разумеется, и в самом деле оказался центром русской диаспоры. Но книги дохода не приносили. Алданов писал: "Тираж в пятьдесят тысяч для имевшей успех книги известного писателя в последнее пятилетие перед войной у нас исключения не составлял. Теперь, за рубежом, он в 50 или 100 раз меньше. Результаты налицо. За самыми редкими исключениями, эмигрантские писатели на свой литературный заработок не могут существовать даже самым скромным образом"483. На русские издания жить было невозможно. Впрочем, и писались эти статьи и книги не для заработка, а чтобы поделиться с Западом своими духовными прозрениями, которые были результатом страшного исторического опыта.

Поразительно, однако, что прозрений этих не хотели замечать. Вера Пирожкова, на мой взгляд, удачно объяснила это неприятие российских прозрений: "Несмотря на интенсивную интеллектуальную жизнь Германии в 1918-1933 гг., несмотря на живой интерес к России, многие доклады и лекции тех, кто остался в Германии, и их личные дружбы с немецкими мыслителями (укажем хотя бы на дружеские отношения между С. Франком и Николаем Гартманом), интерес к русской философии и русским философам оставался более интеллектуальным, чем экзистенциальным. Феномен "Россия" изучался со всех сторон как некий привлекающий или пугающий объект, не имеющий, однако, отношения к непосредственному ходу собственной жизни и собственных интеллектуальных построений"484. Отстраненный взгляд давал "возможность заглушить свою собственную смутную тревогу, смутное предчувствие, что происшедшее имеет фундамен- тальное значение не только для одной России". Происходило "сведение большевистской катастрофы на узконациональное и чисто русское явление"485.

Это поняли уже первые русские эмигранты. В 1921 г. в период первого советофильского оживления в связи с призывом Горького помочь голодающим в России, Мережковский обращался к Гаупт- ману, пытаясь показать, что скрывается за этим призывом: «Как же не видите вы, г. Гауптман, из-за бесстыжих слез, из-за "планетарных" пошлостей Горького спокойной и хитрой усмешки Ленина. (...) Закинул удочку и ждет, не клюнет ли рыба. Знает, что если дадут, то очень мало, как раз только, чтобы снова подкормить своих, а над остальными властвовать голодом, вести быка на железном кольце»486. Но Запад (да и остальной мир) не желал знать реальности происходившего в России: "Не тот или другой народ, а все народы, всё человечество в русской трагедии оказалось бессовестным, - вот, что самое страшное"487.

В 20-е годы немцы, однако, потихоньку переводили и публиковали тексты русских авторов. Но далеко не всех. В основном это были советские писатели. Из эмигрантов наиболее печатаемым и переводимым автором был Бердяев. У Степуна по-немецки в эти годы вышло несколько книг: "Wie war es moglich? Briefe eines russischen Offiziers" (Miinchen: Hanser Verlag, 1929); "Die Liebe des Nikolai Pereslegin" (Miinchen, 1928); "Theater und Kino" (Berlin, 1932); "Das Anlitz Russlands und das Gesicht der Revolution" (Berlin; Leipzig: Gotthelf-Verlag, 1934). Заметим, что в основном это были книги художественные, связанные при этом с первой мировой войной, где Степун описывает свое пребывание на германском фронте. Не забудем при этом и того обстоятельства, что Степун был немец по крови, обстоятельство весьма существенное для немецкой ментальности, особенно в период явно набиравшего силу национализма. Да и издательских связей у него было

больше, чем у других русских эмигрантов.

* * *

Судя по его переписке, Степун прилагал немало усилий, пытаясь помочь своим товарищам по несчастью. Что-то удавалось, что-то не очень. И практически полная неудача постигла его с текстами Франка. Нет, статьи его по-немецки в журналах выходили. Ска- жение этой книги ("Смысл жизни"), написанное в 1925 г., вышло в 1926 г. в Париже. "Духовные основы общества" тоже в Париже в 1930. Эта книга стала своего рода "учебником обществоведения" для эмигрантской молодежи. Говоря о необходимости солидарности и соборности общественной жизни, Франк вместе с тем отстаивает основную парадигму либерального миросозерцания - парадигму личности и свободы: "Существо человека лежит в его свободе, и вне свободы немыслимо вообще человеческое общество. Какую бы роль в общественной жизни ни играл момент принуждения, внешнего давления на волю, в последнем итоге участником общества является всё же личность. (...) Самая суровая военная и государственная дисциплина может только регулировать и направлять общественное единство, а не творить его: его творит свободная воля"488. Франк очень много преподавал и писал для русской молодежи. Как вспоминал его сын, "с 1931 по 1933 гг. C.JI. читал лекции по-немецки в берлинском университете при кафедре славянской филологии по истории русской мысли и литературы. За 15 лет жизни в Германии C.JI. много разъезжал для чтения публичных лекций и по-русски и по-немецки (немецким он владел в совершенстве). Бывал в Чехословакии, в Голландии, ездил в Италию, в Швейцарию, во Францию, на Балканы, в Прибалтику"23.

Жизнь была нелегкой, но особенно страшно стало после прихода в Европе к власти нацистов, но и в этой ситуации и Франк, и его жена сохраняли абсолютную верность самим себе, не склоняясь перед обстоятельствами, не идя ни на какие поблажки себе. После прихода Гитлера к власти Франк был поражен поддержкой, которую немецкий народ оказал нацистам. Он видел в этом вульгаризацию культуры, называл "новым варварством", но думал, что покидающие Германию евреи слишком преувеличивают опасность. Однако почти сразу после установления нацистского режима, Франка, как еврея, лишили права преподавать. Начался почти настоящий голод. В последней квартире в Берлине, которую они снимали с 1933 по 1937 г. не было ни холодильника, ни горячей воды. В 1937 г. Франка дважды вызывали в гестапо. Стоит подчеркнуть, что Т.С. Франк была стоически тверда, стоически, но очень по-русски, в духе типичной русской преданной жены. Об этом сама она пишет так: "В мире появился новый, небывалый, страшный по сравнению с властью на нашей родине, изу- вер-безумец Гитлер. (...) И вот опять неравная страшная борьба, в которую я должна вступить, страх за самое дорогое в жизни давал нечеловеческие силы и изощренность в способах спасения. Угроза гибели только за то, что родился в народе Его и стал Его учеником - этого не могло вместить ни мое сердце, ни мой разум... Все отдать, но только не потерять его, спасти, и спасла"489. Самой серьезной проблемой военных лет, где жизнь стоила ровным счетом нуль, было не впасть в отчаяние. Франк рассматривал эти годы как очередное посланное ему интеллектуальное искушение.

В конце 1937 г. они спешно уехали, скорее даже бежали из Германии. Сам философ шутливо сказал дочери Наталье: "Главное в жизни - помнить, что жизнь это путешествие". В 1938 г. с помощью Бердяева Франк получил вид на жительство во Франции и маленькую стипендию на два года от Национальной кассы научных исследований. Здесь он дорабатывал свой труд "Непостижимое", самим Франком написанный по-немецки, ему казалось, что немецкий язык даст ему как мыслителю более широкую аудиторию. Но на этом языке тогда эта книга так и не вышла. Франк очень переживал эту издательскую неудачу, но тем не менее взялся сам переводить этот текст на русский язык. "Непостижимое" было опубликовано издательством "Дом книги и Современные записки" в авторском переводе на русском языке в Париже в 1939 г. По рекомендации французского правительства после падения Чехословакии все евреи выехали из Парижа в провинцию. Франки сначала уехали в Нормандию, потом в Гренобль. Шла страшная жизнь во Франции, где они переживали бесконечные облавы на евреев, а жена прятала Франка на лесной горе, принося ему туда пищу и питье. Жене он говорил, если она умрет раньше его, то он умрет на ее могиле, как верная собака. Начиная с 1942 г., Франки пытались выбраться в Англию. Однажды чудо чуть не случилось: они купили билет в Лондон через Лиссабон, но португальская транзитная виза опоздала. И снова начались бедствия беженцев. По воспоминаниям Л. Бинсвангера, Франк "неоднократно повторял, что двух революций слишком много для одной жизни"490. Но именно в этих условиях он и создал свои основные труды, отвечая на вопрос, поставленный им еще в России. Более того, быть может, постоянное размышление над причинами, породившими апо- жем, в немецком "Логосе", которым заведовал Рихард Кронер, старый приятель Степуна, удалось издать весьма важный текст Франка: "Erkentniss und Sein" (Logos. 1928. Bd. 17, N 1. S. 165-195; Bd. 18, N 1. S. 231-261). Именно о нем он писал Франку в январе 1927 г.: «С Кронером я переговорил о Вашей статье для "Логоса". В Вашем распоряжении 2 листа, т.е. 32 страницы. Ближайшие два № "Логоса" уже составлены. Ваша статья сможет появиться, вероятно, лишь через V2 года. Всё же было бы приятно иметь ее месяца через 2; есть шанс напечатать её и раньше, небольшой, но есть. Гонорар, кажется, 100 д.мр. (Deutshe Mark) за лист, я еще справлюсь. Я получил Ваш предмет знания: мне кажется, было бы весьма интересно, если бы Вы изложили свой Птоломеев переворот в гносеологии»491. Также с его помощью Франк издает статью о Леонтьеве (статья "Konstantin Leontjew, ein russischer Nietzsche" была опубликована у Карла Мута: Hochland. 1928/1929. N S. 613-632), где Степун был постоянным автором. Вот строчки из письма Степуна: "Что касается Вашей статьи о Леонтьеве, то очень прошу прислать мне ее переписанную на машинке, или, если от руки, то очень четко. Это почти основное условие успеха. Я приложу к ней письмо к Muth'y и отправлю в Мюнхен. Если там не уладится, то могу переслать еще Мартину Буберу"492.

Можно согласиться со словами немецкого исследователя Кристиана Хуфена: "Федор Степун хотел работы этого авторитетного представителя русской религиозной философии (С. Франка. - В.К.) распространить среди русской эмиграции и при этом поддержать их действие и в Германии в целом. Одновременно пытался он повлиять на Семена Франка в своем духе"493. Действительно, ему хотелось удержать Франка от бердяевских фантазий, которые так нравились западным читателям, но, на взгляд Степуна, имели мало отношения к реальности: «Я написал маленькую статью о "Пути" для "Совр(еменных) Зап(исок)"»494. Во время изучения четырех № очень волновался пленительным, но по мне вредоносным сочетанием выдумки и мысли, свойственным русской философии. Очень много выдумки и выдумки очень большого масштаба; хотелось бы больше детали, больше рабо- ты через лупу. Особенно всё это чувствую, читая любимого мною Бердяева. Есть в нем какое-то кустарничество, вещь, конечно, святая и артистическая, но все же не могу я уйти из-под гипноза высокодифференцированного западноевропейского мышления. Ваша статья в 1 №495 очень верная, если хотите, даже мудрая, но в ней нету приводного ремня к современности, не к категории современности, а к тому, что будет "завтра" в России, на съездах либералов, демократов, с.р. и с.д...."496. Но в текстах Франка, как показал дальнейший опыт писания, всё же "бердяев- ского" было немного. Напротив, в своих текстах он был слишком западноевропеец. Это и стало препятствием к изданию его текстов на Западе. Когда в предисловии к "Непостижимому" Франк писал, что считает себя последователем Николая Кузанского, это казалось не новым.

Ни одной книги Франка издать Степуну не удалось. Хотя текст "Непостижимого" он рассылал в разные издательства. В интересной статье Веры Пирожковой, реального свидетеля событий тех лет и большого знатока возникают странные аберрации: "Появились на немецком языке и почти все произведения С. Франка"497. Вместе с тем мы знаем, что первая публикация большой работы Франка (трактата "Непостижимое") в немецком издательстве произошла двадцать лет спустя после смерти философа, сначала на русском языке в издательстве Wilhelm Fink Verlag в 1971 г.. А по-немецки эта книга вышла лишь в 1995 г.: Das Unengriindliche / Ubersetzt von A. Haardt, V. Ammer u.a. und Vorwort von A. Haardt. Freiberg; Munchen: Alber, 1995. Сейчас, как известно, в немецком переводе выходит большое, хорошо продуманное издание Семена Франка в 8-ми томах (Verlag Karl Alber Freiburg / Munchen) благодаря прежде всего инициативе профессора Леонида Люкса.

417

14. Истор.-филос. ежегодн., 2007

Между тем, рекомендуя тексты С.Л. разным издательствам, готовым работать с русскими авторами, Степун очень внятно писал о значении Франка. В письме издателю журнала "Eckart" он пытался дать немецкому читателю с помощью Франка представление о Пушкине: "Я посылаю Вам манускрипт, который возможно заинтересует Вас. Это работа, может быть, значительнейшего русского философа 20 столетия Семена Франка о так мало известном в Германии Пушкине. К сожалению, последние страницы перевода я затерял и не могу их быстро в сей момент найти. На длительные поиски у меня нет времени. Но я надеюсь, что Вы и без последних страниц поймете и сообщите мне, возможно ли поместить в "Eckart" статью Франка498. Франк - хороший писатель, глубокий мыслитель и также знаток Пушкина"499. Значительнейший русский мыслитель эмиграции! После смерти Франка это было уже понятно. Мода проходила, подлинное оставалось, а, по словам В.П. Вышеславцева, "Франк никогда не искал быть модным мыслителем, и потому он останется подлинной гордостью русской философии"500. Но, забегая вперед, любопытно указать на причину медленного понимания и восприятия Франка через такое же непонимание Пушкина. Сошлюсь опять на Степуна: "Разговаривая с иностранцами, прежде всего с немцами, знающими русский язык и читавшими Пушкина, я часто встречался с мнением, что он, конечно, величайший поэт, но что в нем мало типично русского. Это глубоко неверное и русскому человеку непостижимое суждение объясняется тем, что в Германии за подлинную Россию считают прежде всего Россию Толстого и Достоевского"501. Почему так? Впрочем понятно. От России ждут тайны, загадки, всех пленяют тютчевские строки, что "умом Россию не понять", что "нет в творении творца и смысла нет в мольбе". Так и должны рассуждать дикари, неевропейцы, это должно быть то место, где можно отдохнуть от рацио и послушать затейливую мифологическую историю - вроде тех, что рассказывались в Об- ломовке маленькому Илюше про Ивана-дурака, который живет без труда и без труда же преобразует окружающий мир "по щучьему веленью, по своему хотенью" И вперекор этим представлениям - страстная, очень личная, почти декартовская фраза Пушкина: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Таким не умилишься - он равноправен, он чувствует и думает как Шекспир, Данте, Гёте! Запад не желает принять Пушкина за то, что он европеец, что он с Западом - на равных, что "равным был неравный спор". Легче принять нечто чудесное. Как Россия искала на Западе "страну святых чудес", так точно Запад подобные чудеса нравственной и социальной гармонии, подлинной общинно- сти или чистого христианства (скажем, Гакстгаузен или Рильке) думал найти в России. Пушкин этим упованиям не отвечал. Слишком он был реалист.

Примерно то же самое можно сказать и о Франке. Во всяком случае именно так объяснял Степун вдове философа уже в 1963 г. нежелание печатать его труды: "Должен не без грусти сообщить Вам, что доктор Вильд вернул мне обе книги Семена Людвиговича. Его оценка "Непостижимого" была очень высока, но бюджетные соображения не позволили ему все же принять книгу к изданию: нельзя будет продавать. Она по своей сущности чужда настоящему времени. Она в прошлом и, может быть, в будущем, но не в настоящем. В известном смысле это, быть может, верно. Потому что настоящее время чуждается спокойной, уверенной, долготерпеливой и по своему голосу ровной и тихой истины. Вот Бердяев кричит: утверждает, что Бог открылся миру, но что миром управляет черт. Утверждает, что образ Бога, как хранителя и устроителя мира неприемлемый социоморфизм, ведущий прямо к атеизму. Считает, что творчество в христианстве важнее послушания и даже требует бессмертие для своей кошки и за всё это его печатают, потому что он не длительно-значительный, но сейчас остро-современный. Это всё, конечно, мои слова, но все-таки, я думаю, что они правильно интерпретируют решение Вильда с благодарностью отказаться от печатания книг Семена Людвиговича. Я могу, конечно, посоветоваться еще кое с кем и попытаться обратиться в другое издательство, но начинаю терять оптимизм"502.

С издателем Вильдом по поводу Франка Степун вел весьма долгие переговоры. В 1952 г. он с грустью в очередной раз констатировал: "Издание "Непостижимого" (des "Unerkennbaren")503было бы для западноевропейской философии довольно значи- тельным и явилось бы истинной заслугой издательства Кёзель. Мне очень жаль, что Вы не смогли решиться на эту публикацию"504. Тем не менее усилий он не оставлял, поддерживая попытки своих эмигрантских приятелей и коллег напечатать Франка. Так в 1963 г. он писал Д.И. Чижевскому: "Татьяна Сергеевна была осчастливлена Вашей готовностью издать "Предмет знания". Она все спрашивала меня: окончательно ли это решение. На всякий случай я сказал, что Вами решено окончательно, но что Вы все-таки зависите от людей, с которыми Вы до сих пор не считались, но как знать - не придется ли посчитаться?"505.

* * *

Однако Запад не видел тогда интереса в работах Франка. Причины этого я отчасти уже назвал. Он казался слишком западным, не экзотичным, а потому не интересным. К этому надо добавить не остывавшее в Германии советофильство. Опыт Советской России привлекал больше, чем ламентации мыслителя, работавшего, как казалось, в западноевропейской парадигме. Генрих Манн, не заметив сталинской тирании, в 1937 г. написал, что "При всей своей реальности СССР для чужестранца представляется иногда сказкой"506. Именно сказки, чудес преображения ждали от русских. Как вдруг Россия построила социализм, добилась в несколько лет того, о чем мечтал Запад несколько столетий!.. В статье 1930 г. в "Современных записках" Степун писал: "Гораздо хуже и прежде всего для нас, русских, гораздо оскорбительнее та третья форма немецкого советофильства, которую я назвал бы формою советофильства снобистического. (...) Величайшей же и преступной ошибки их отношения к России им не объяснишь; они не понимают, что нельзя со скуки интересоваться казнями, от европейского рационализма лечится подкожными впрыскиваниями русского безумия и, пребывая в атмосфере пока еще длящегося европейского благополучия, рукоплескать героям-лицедеям мировой трагедии"507.

А именно в рационализме обвинял Франка в свое время В. Эрн: "Новая философия Запада, определив с самого начала принципом своего философствования ratio, во имя этого принципа стала уже с Декарта и Бекона подрубать как корни живого дерева человеческой философии, так и ветви. (...) С. Франк в духе Риккерта, Виндельбанда и прочих "культурных" философов Запада утверждает культуру как отвлеченное начало"508. Франк был и вправду вполне определен в своих симпатиях, возражая Эр- ну: "Вообще говоря, начало ratio характеризует не какую-либо отдельную ветвь или историческую эпоху философии: оно есть конститутивный признак понятия философии. Философы могут быть мистиками и рационалистами (в узком, точном смысле этого слова), эмпиристами и скептиками, но если они - философы и хотят строить философию, то все они рассуждают и доказывают, осуществляют божественное искусство диалектики, т.е. оперирует отвлеченными понятиями и опираются на логические нормы. В этом отношении нет разницы между античной и новой, западной и восточной философией"509.

Сам он не принимал крайностей ни славянофильства, ни даже западничества, несмотря на большую критичность собственной мысли и учебу у немецкой философии. На Западе Франк вычленяет стиль и способ неприятия России и ее культуры. Речь идет о статье Рейнольда фон Вальтера "Русский взгляд на мир" (1929), на которую в 1930 г. (кстати, по-немецки) и отвечает русский философ: "Специалисту становится ясно, что свое оружие для борьбы со своеобразием русского духа автор заимствовал из арсенала русской же мысли. (...) Сначала ему такое оружие предоставили русские западники - от Чаадаева до Вл. Соловьева и их тогдашнего эпигона Салтыкова. Автор просто некритически воспринял чрезмерность "западнического" отрицания русского прошлого. (...) Но непонятно, как автор опирается также и на славянофилов: его критика Петра Великого и петровских преобразований, представление о Петербурге как фактически сказочной нереальности прямо заимствованы у славянофилов и Достоевского. (...) Из соединения "западнической" и "славянофильской" критики различных русских духовных явлений у автора складывается суммарное осуждение всей русской истории, в которой он уже ничего не может заметить, кроме бессодержательного формализма и вандализма"510.

Конечно, такой несказочный философ был неинтересен, даже безумия в нем незаметно, тем более русского варварства. Да к тому же от варварства бежал. А в Западной Европе такого быть не может. Поэтому так любопытны взрывы русского неистовства. Степун с яростью писал об этой черте западной культуры: «За китайскими пойдут японские, малайские, негрские и всякие иные, - лишь бы только не европейские пластинки, под экзотический стон, вой и щебет которых обязательно вспыхнет где-нибудь в углу глубокомысленный разговор, в котором доктор философии со ссылками на "христианского гностика" Бердяева будет доказывать, что винить за ужасы религиозного фронта большевиков совершенно невозможно, ибо еще Достоевский пророчествовал о том, что Россия способна во имя одной только дерзновенности расстреливать свои святыни. (...) Надо сказать, что в этих кругах вообще хорошо знают советскую литературу (Леонова, Гладкова, Эренбурга, Фе- дина, Катаева) и поголовно увлекаются русской кинематографией. Эйзенштейн представляется самым настоящим гением и изумительный "Potemkin-film" - явлением вполне достаточным для оправдания стрельбы крейсера "Аврора" по Зимнему дворцу. Вообще левое советское искусство в очень большом почете»511.

Возможно, Степун имел в виду и рассказ Лиона Фейхтвангера "Panzerkreuzer Potemkin", где описывалось, как баварский министр Кленц, весьма предубежденный против этого фильма, против всяческих забастовок и революций вдруг в процессе восприятия фильма принимает революционную правду Эйзенштейна. Текст Фейхтвангера, конечно, всё из той же серии советофильст- ва, когда на рассказы о большевистском порабощении русского народа, отвечают, "что лучше рабство во имя идей, чем свобода отрицания всяких идей; что Запад оттого и гибнет, что у него нет ни одной живой политической мысли"53. За год до смерти 2 мая 1964 г. Степун писал Т.С. Франк: "Очень грустно, что с изданием "Непостижимого" так ничего и не вышло. Я боюсь, что это связано с современным состоянием западноевропейской или, во всяком случае, с немецкой философией. Даже и духовным людям чуждо спокойствие, тишина, душевный мир и духовная твердь. Ищут парадоксального, взволнованного, отчаивающегося и во всяком случае по стилю нового. Чем и объясняется, что вышли почти все книги Бердяева, но кроме "Трагедии философии" ни одной книги Булгакова. (Только статьи.)"512.

Сегодня, как я уже поминал, ситуация меняется. Франка издают, проводят, как видим, конференции, пишут о нем статьи, даже больше, чем об остальных русских философах. Объяснение сему факту двояко. Возможно, это связано с тем, что вместо сказок в русской мысли стали искать реальный анализ мира. Сочли, что Россия вошла в число "взрослых парней". А возможно, стали и тексты Франка читать, как нечто специфически русское и эрноподобное, рассказывающее о специфике таинственной "русской души". Если последнее предположение верно, то

это весьма грустно. * * *

Конъектуры в треугольных скобках < ) принадлежат публикатору, все явные орфографические и синтаксические ошибки, не несущие на себе манеры автора исправлены без особых о том упоминаний. Подчеркивания слов в текстах писем принадлежат только Степуну.

Все переводы с немецкого фраз и слов, встречающихся в письмах, сделаны публикатором. Подпись Степуна всегда рукописна.

Публикация сделана по рукописи писем, хранящихся в Рукописном отделе Бахметьевского архива библиотеки Колумбийского университета, Нью-Йорк, США. Хотелось бы поблагодарить Программу Фулбрайт, Бахметьевский архив, его руководителя Ричарда Вортмана и моего куратора, хранителя Бахметьевского архива Татьяну Чеботареву за предоставленную возможность несколько месяцев работать в Нью-Йорке с письмами и бумагами русских пореволюционных мыслителей- эмигрантов.