ВИТГЕНШТЕЙН

О чем невозможно говорить, о том следует молчать.

Л. Витгенштейн

Границы моего языка означают границы моего мира.

Л. Витгенштейн

Есть, конечно, нечто невыразимое.

Л. Витгенштейн

Свою философскую деятельность Витгенштейн начал с того, чем кончил Аристотель, — с веры в то, что знание можно извлекать из языка, придав словам большую точность путем использования определений.

...Если мы не знаем точных значений используемых нами слов, мы не можем ожидать какой-либо пользы от наших дискуссий. Большинство пустых споров, на которые все мы тратим время, в основном возникают из-за того, что каждый из нас имеет в виду свои собственные смутные значения используемых слов и предполагает, что наши оппоненты используют их в том же самом смысле. Если бы мы с самого начала определили наши термины, то наши дискуссии могли бы стать намного более полезными.

Непосредственной отправной точкой размышлений Витгенштейна о бесспорных основаниях познания были идеи Дж. Э. Мура, изложенные в работах Защита здравого смысла и Доказательство существования внешнего мира. В этих работах Мур попытался положить в основу знания очевидные положения повседневного опыта, достоверность которых казалась ему бесспорной. Это предложения типа: «Я знаю, что я человек», «Я знаю, что передо мной дерево», «Я знаю, что Земля существует уже много лет» и т. п.

Мур был убежден, что, высказывая очевидно истинные, на его взгляд, положения такого рода, человек вправе заявлять, что он это знает, и спорить тут не о чем, хотя речь идет о положениях, отнюдь не являющихся необходимыми истинами. Более того, именно такое знание, по мысли Мура, подтверждает положения о существовании внешнего мира независимо от нашего сознания, о реальности материальных вещей, пространства, времени и др. Такие положения расцениваются как обобщения обыденного опыта.

Вот что по сему поводу писал сам Витгенштейн:

Мур имеет полное право сказать: он знает, что перед ним дерево. Конечно, он может ошибиться в этом... Ведь это не то же самое, что заявить: «Я полагаю, что вон там дерево». Но прав ли он в данном случае или заблуждается, с философской точки зрения не имеет значения. Если Мур спорит с теми, кто утверждает, что на самом деле этого нельзя знать, то он не может, в порядке возражения, уверять, что он знает то-то. Ибо ему не обязаны верить. Утверждай его противники, что в то-то нельзя верить, он мог бы им ответить: «Я верю в это».

Ошибка Мура состоит в том, что на утверждение: «Этого нельзя знать» он возражает: «Я это знаю».

Ошибка Мура в том, что, объявив истинами предложения здравого смысла, он не предоставил критериев достоверности: здравый смысл, как показывает человеческий опыт сам по себе, не является таким критерием и способен подводить человека, говорящего: «Я знаю, что Солнце восходит и заходит, следовательно, вращается вокруг Земли». Нельзя удостоверять то, что мы видим, если мы не располагаем знанием о том, как мы это узнали и чем мы можем это подтвердить. Парадокс здравого смысла: я не могу обосновать то, что я вроде бы знаю совершенно бесспорно. Подобным образом, из высказывания другого лица о том, что он знает то-то, я не могу заключить, что его сообщение — истинно, поскольку из его заявления не следует, что он это действительно знает.

Витгенштейн находит следующий выход из этого тупика: бесспорные посылки, в отсутствие которых мы оказались бы в ловушке фронтального скептицизма (стали бы сомневаться в каждом из своих и не только своих утверждений), выводятся за пределы собственно знания. Философ относит их к предзна- нию, или «картине мира», или основаниям всей «языковой игры», — то есть к тем опорам, благодаря которым и может состояться все остальное, в том числе формирование истинных или ложных (познавательных) предложений.

JI. Витгенштейн:

Свою картину мира я обрел не путем подтверждений ее правильности и придерживаюсь этой картины я тоже не потому, что убедился в ее корректности. Вовсе нет: это унаследованный опыт, отталкиваясь от которого я различаю истинное и ложное.

Предложения, описывающие эту картину мира, могли бы составить своего рода мифологию. А их роль подобна роли правил игры; игру же можно освоить чисто практически, не зазубривая никаких эксплицитных правил.

Будучи учеником Б. Рассела, Витгенштейн не получил поддержки в публикации Логико-философского трактата. Рассел работу не понял и отказался написать к ней предисловие, тем самым закрыв путь публикации молодого автора. Когда издатели отказались обнародовать написанную в нетрадиционной форме книгу молодого логика, тот испытал чувства, весьма напоминающие те, которые пережил Больяи в отношении Гаусса. Неудача подкосила его, и на долгие десять лет он вынужден был покинуть философию, зарабатывая хлеб учительством.

Тексты Витгенштейна имеют своеобразный характер: это отдельные заметки, далеко не всегда связанные между собой, каскады вопросов, остающихся без ответа, длительные и подчас утомительные переборы всевозможных случаев употребления языковых выражений, и все это без четко сформулированных итогов рассмотрения.

По словам самого Витгенштейна, его книги — беседы автора с самим собой. Молодой Витгенштейн исходил из того, что философ не должен строить никаких теорий и не обращаться ни к каким гипотезам: «Все объяснения должны быть устранены, и их место должны занять одни описания». «Мы видим в философском мышлении проблемы там, где их нет. И философия должна показывать, что там нет никаких проблем».

Витгенштейн считал невозможным передачу философской мудрости в виде окончательных выводов, видя задачу философа в выявлении границ, отделяющих знание от предрассудков и псевдопроблем[47].

Двигаясь в русле кантовской проблемы границ научного познания, философы-аналитики видели главной проблемой демаркацию — нахождение критериев, различающих утверждения (высказывания) науки и метафизики. Согласно Витгенштейну, такое разделение достигается использованием понятий «значение» или «смысл»: каждое осмысленное (имеющее значение) предложение должно быть функцией истинности «атомарных» предложений, то есть должно логически сводиться к высказываниям, следующим из наблюдений. Утверждение или высказывание, не сводимое к «атомарно»-истинным, «не имеет значения», «бессмысленно», то есть является псевдопредложением. Поскольку метафизика содержит множество таких псевдопредложений, она бессмысленна:

Большинство предложений и вопросов, высказанных по поводу философских проблем, не ложны, а бессмысленны. Поэтому мы вообще не можем отвечать на такого рода вопросы, мы можем только установить их бессмысленность. Большинство вопросов и предложений философов вытекает из того, что мы не понимаем логики нашего языка... И не удивительно, что самые глубочайшие проблемы на самом деле не есть проблемы.

Позитивистский оттенок Логико-философского трактата, приведший к ошибочному отнесению Витгенштейна к наследникам Конта, тем не менее сказался на результатах. К. Поппер отмечал, что элиминация метафизики по причине наличия в ней «псевдопредложений» с необходимостью влечет уничтожение естествознания, «ибо законы природы столь же несводимы к высказываниям наблюдения, как и рассуждения метафизиков».

Если последовательно применять критерий значения Витгенштейна, то законы природы окажутся «бессмысленными псевдопредложениями», следовательно, «метафизическими» высказываниями. Поэтому данная попытка провести линию демаркации терпит крах.

Мне представляется, что на самом деле Витгенштейн — даже ранний — шире позитивистской попытки элиминации философии, ни в коей мере не ставивший подобную задачу, а с присущей ему дотошностью исследующий сущность и возможности языка.

Г. X. фон Вригт:

«Трактат», прежде всего, есть исследование возможности языка. Каким образом знаки могут означать? Ответ, который дал Витгенштейн, — это его образная теория об изоморфном отображении конфигураций вещей в мире в конфигурации имен (слов) в предложении. Сущность языка есть сущность мира — они имеют общую логическую форму. Однако она скрыта за грамматической поверхностной структурой реальной речи. Логическая глубинная структура языка постулируется как идеал, который проявляет себя в осмысленной речи, но, будучи мыслимым, не может быть описан в языке.

Если мы абстрагируемся от странности, если не сказать эксцентричности, образной теории и мистицизма в различении «сказать» и «показать», «Трактат» дает концепцию логики, которая отражает общие и глубоко укоренившиеся представления о природе логической формы, необходимости и истины.

Хотя многие идеи, изложенные вТрактате, получили развитие, сам Витгенштейн пошел по пути «невозможного языка» («never-never language»), постулированного для объяснения возможности языка, и «невыразимого языка мысли» («mentalese»), необходимого для ассимиляции ребенка с языковым сообществом, к которому он принадлежит, — я имею в виду переход от идей Тр а к т а т а к идеям Философских исследований.

Эволюция JI. Витгенштейна типична для эволюции аналитической философии в целом: от логической утопии «очистки» языка, декларирующей абсолютно бесстрастное и незаинтересованное отношение к бытию (логический аскетизм) — к языку как форме жизни, определяемой культурой, социумом, историко-социальными процессами. Начав с логического анализа идеального языка, Витгенштейн естественным образом пришел к исследованию многообразных использований языка обыденного, к проблеме понимания с учетом игровой природы языка и принципа деятельного подхода (философия — не теория, а деятельность, что эквивалентно отказу от программной доктрины аналитической философии и разрыву с аналитической традицией).

Ранний Витгенштейн полагал, что мысль обладает уникальной структурой, которая изоморфна структуре предложения, ее выражающего.

Что такое языковые игры? Это совокупность методов, направленных на углубление понимания: упрощение языка с постепенным наращиванием сложности; метод искусственных дистинкций; перевод статичных речевых форм в динамичные; варьирование контекстов употребления этих форм; возвращение слов к первичным, исходным употреблениям и т. д.

Поздний Витгенштейн высоко оценивал роль невербального сознания, в том числе бессознательного проникновения, выступающего в виде образа, показа, «манифестации». Понятия — не только слова, но атомарные факты, события, кадры, «жизнь врасплох». «Переход» Витгенштейна — это смена точности описания глубиной проникновения.

Тут имеет место своего рода принцип дополнительности: чем глубже мы проникаем в сущность предмета, тем более неопределенными, размытыми оказываются используемые при этом понятия. И это опять-таки путь, проделанный Витгенштейном. Переход от исследования языка науки к анализу естественного языка — это переход от точного метода к ценностному, проделанный со свойственным Витгенштейну максимализмом.

Не случайно витгенштейновское понятие истины связано с любым пропозициональным значением предложения, поскольку оно говорит то, что оно говорит, то есть сообщает, каким был бы мир, будь сказанное истинным.

Если Б. Рассел и другие аналитики видели задачу философии в вытеснении метафизических проблем конкретно-логическими, то JI. Витгенштейн не упускал из виду, что каждому понятию соответствуют реальные многообразия, что вербальное и реальное находятся друг с другом в состоянии сложной корреляции. «Ловушки языка» не искоренимы никакими логическими ухищрениями и реформами языка: «...привыкнув использовать языковые формы для обсуждения реальности, мы начинаем путать их с самой реальностью, недооценивая сложный, многообразный и далеко не прямой характер связи языка и реальности».

Если молодой Витгенштейн, будучи далеким от прагматики мистиком, видел в «значениях» образы, а не инструменты, а в логике — сущность языка и понимал философию не как знание или теорию, но как совокупность методов прояснения языка или незамутненное видение реальности сквозь речевые средства ее выражения, то для позднего Витгенштейна важнейшая функция философствования — педагогическая, направленная на изменение сознания.

Витгенштейн возрождает сократовский тип философствования; главный пафос философии направлен на практическое философствование, философская теория уступает место философской практике. Именно поэтому Витгенштейн так настойчиво подчеркивает, что он не собирается теоретизировать по поводу обыденного языка, что философия — не доктрина, а деятельность.

Естественно, Витгенштейн не отошел от языковых проблем, но полностью изменил отношение к задачам философии. Наблюдая за легкостью речевых манипуляций массовым сознанием, изучая механизмы подмены реальности знаками, все глубже понимая опасность фраз и слов, оторванных от реальности и деформирующих ее, он, сознавая неизбежность «околдования» разума языком, ставит на первое место уже не «очистку» философии от псевдопроблем, но «очистку» языка от фетишизации слов.

«Ловушки языка» теперь представляются Витгенштейну не философскими токсинами, но неолитическим наследием, возвращающим человека к дикарству:

Когда мы философствуем, мы становимся дикарями, первобытными людьми, которые слышат выражения цивилизованных людей, неправильно их понимают и потом извлекают из них очень странные заключения.

Язык опасен не свойственной ему нестрогостью, но фетишизацией используемых знаковых систем, подменой реальности словами, подчинением человека языку.

Витгенштейн действительно убежден, что магическое отношение к знаковым системам присуще цивилизованным людям ничуть не в меньшей степени, чем дикарям. Это касается таких пластов сознания, которые никак не затронуты «прогрессом». Целовать портрет возлюбленной, изничтожать изображение врага — эти символические действия могут приносить нам, цивилизованным людям, не меньшее удовлетворение, чем дикарям, хотя мы и знаем, что они не имеют реального воздействия на изображаемый объект. Магическая сопричастность знака и обозначаемого переживается нами сама по себе, не в меньшей степени, чем магические свойства знака.

Как нам представляется, высказывания Витгенштейна правомерно интерпретировать так, что в этом глубинном пласте сознания и заложены механизмы, заставляющие нас принимать знаковую систему за самое реальность, субстантивировать знаки, выводить из сущности знаковых форм сущность вещей.

Разграничивая знание и мнение, Витгенштейн постоянно подчеркивал опасность позы знания там, где речь шла об убеждении, веровании. Мировоззрение, мирови- дение — это одно, знание — это другое. Нарушение границы чревато идеологией. Главный штурмуемый Витгенштейном бастион — догматизм. Учитывая сложность «картины мира» и крах ряда его описаний, необходимо расстаться с представлением о существовании незыблемого фундамента знания, который искало Просвещение, позитивизм, Мур, отчасти Рассел. Цель философии — не встраивать кирпичи в шаткую твердыню, а, наоборот, шаг за шагом преодолевать укорененные в человеческих рассуждениях догмы и предрассудки.

В развенчивании догматизма Витгенштейном можно усмотреть восходящее к Канту предостережение об опасности смешения знания и веры, подмены одного другим. В самом деле, понятие знания обладает неким «гипнозом», уже само это слово создает впечатление надежности, неоспоримости, респектабельности. Отсюда возможность использования слова «знаю» для придания своему мнению дополнительного веса, авторитетности. Анализируя всевозможные ситуации, в которых люди склонны заявлять о своем (или чужом) знании, Витгенштейн постепенно подводит своего читателя, собеседника к выводу: далеко не всегда применение этого слова оправданно, уместно. Человек нечто знает и вправе заявлять об этом лишь в определенных ситуациях. В работе «О достоверности» развивается идея относительности конкретности истины, зависимости смысла, типа высказываний от меняющихся обстоятельств, ситуаций. Конкретные, целостные комплексы рассуждений, в которых тот или иной фрагмент освоения реальности обретает статус знания или же выступает только как мнение, Витгенштейн называл «языковыми играми». Он широко применял это понятие и соответствующие ему аналитические процедуры во всех своих поздних (начиная примерно с 1933 г.) работах.

Р. И. Павилёнис четко сформулировал концепцию понимания, адекватную витгенштейновой: «Понимание есть интерпретация на определенном уровне концептуальной системы. Понимать — значит интерпретировать, но не обязательно полагать истинным».

3. А. Сокулер убедительно обосновал, что понимание философии Витгенштейном принципиально отличается от позитивистского: философия рождает псевдопроблемы, философы делают бессмысленные высказывания, а логики и математики разоблачают философскую мнимость.

3. А. Сокулер:

Для Витгенштейна же дело обстоит иначе, а во многих случаях прямо противоположным образом. Для пояснения воспользуемся предложенной западногерманским исследователем В. Швайдлером трактовкой философских рассуждений Витгенштейна как непрерывного диалога между философствующим и философом. Именно философствующий ломает голову над метафизическими псевдовопросами и, пытаясь успокоить себя псевдоутверждениями, производит бессмыслицу. А философ-витгенштейнианец помогает ему избавиться от псевдопроблем и псевдоутверждений, показывая, что проблемы нет, есть просто нарушение правил использования языка.

В роли философствующего, как показывают материалы Витгенштейна, выступают не столько философы-метафизики, сколько математики, логики, психологи и просто люди, рассуждающие на уровне здравого смысла. Метафизические устремления логиков и математиков Витгенштейн подчеркивает постоянно: «Ни в одном вероисповедании нет такого злоупотребления метафизическими выражениями, как в математике».

Второе и не менее важное отличие утверждений о философии, которые делали логические позитивисты, от витгенштейновских состоит в их интонации. Мы особенно обращаем внимание на это обстоятельство, потому что оно свидетельствует о многом. В самом деле, против чего предостерегали логические позитивисты философов? Против бессмыслицы. Какой могла бы быть в их глазах расплата за эту бессмыслицу? Непонимание и пренебрежение со стороны «позитивно мыслящих» представителей математизированного естествознания. Но подобная расплата является чем-то внешним. В конце концов, и метафизик, в свою очередь, может посмотреть с пренебрежением на того, кто смотрит с пренебрежением на него.

Совсем по-другому обстояло дело для Витгенштейна. Мучительная, надрывная интонация многих его записей показывает, что расплата за псевдопроблемы и псевдоутверждения в его представлении является чем-то внутренним и очень серьезным. Недаром он говорит о философских болезнях и формулирует задачу своего философствования как терапевтическую. Но говоря о шишках, которые набивает рассудок, бьющийся в плену философских псевдопроблем, о борьбе с околдованностью нашего сознания нашим языком, Витгенштейн подчеркивает, что философские проблемы, т. е. проблемы, которые ставит себе философствующий, отличаются мучительностью, навязчивостью и безысходностью. Углубление в них сопровождается чувством того, что попадаешь в плен, бьешься, как муха о стекло, и так же, как муха, всеми своими усилиями не приближаешь своего высвобождения. «Философская проблема, — пишет Витгенштейн, — имеет вид: «Я не знаю, как из этого выбраться». Поэтому он и провозглашает, что задачи его собственной философии являются терапевтическими. Она призвана «показать мухе выход из му-

холовки», высвободить сознание из-под власти навязчивых представлений, дать ему успокоительную ясность. А это «может означать только одно — что философские проблемы должны полностью исчезнуть. Собственно открытием является то, которое позволяет мне прекратить философствование, когда я захочу. Оно успокаивает философию, прекращает ее терзание вопросами, ставя под вопрос ее самое...»

Знание, как и другие виды человеческой практики, укоренено в «формах жизни» — природе самого человека, человеческих сообществ, языка, обычаев, мышления. «В начале было дело», среди прочего, означает, что без практических опор, множества взаимосвязанных и взаимообусловленных очевидностей знание теряет свою базу. Как для движения поезда необходимы рельсы, так для практической и духовной ориентации в мире необходимы опыт и формы жизни, без которых знание становится бесформенным. Картину мира можно построить только из мира, а не из предложений о нем: «Если бы мир не имел никакой субстанции, тогда то, имеет ли предложение смысл, зависело бы от того, истинно ли другое предложение. Тогда было бы невозможно построить какую-либо картину мира (истинную или ложную)».

Предметы я могу только называть. Знаки представляют их. Я могу только говорить о них, выразить же их я не могу. Предложение может только сказать, как существует вещь, но не что она такое. Требование возможности простого знака есть требование определенности смысла.

Не будь вещей, субстанции, форм, не было бы и определенного смысла. Описание предполагает наличие — сам язык суть продукт вещей и отношений.

Молодой Витгенштейн периода Логико-философского трактата полагал, что философские проблемы образуют единое целое, которое подчиняется выведенному им правилу, «суммирующему весь смысл книги» (Трактата): «То, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, а о чем невозможно говорить, о том следует промолчать». Иными словами, философия является исследованием возможности значения, за пределами которого находится невыразимое, о котором надлежит молчать. Но ведь и за любым выразимым знанием кроется куда более глубокое невыразимое, без которого выразимое невозможно. Признав это, следует молчать всегда, ибо ничто из известного не может быть выражено ясно, строго и абсолютно точно.

По мнению Уайтхеда, не бывает предложений, которые в точности соответствовали бы своему смыслу: «Всегда есть некий фон, содержащийся в предложениях, и из-за своей неопределенности этот фон не поддается анализу».

Витгенштейн никогда и нигде не утверждал, что языковые структуры тождественны мыслительным или бытийным. Хотя в Трактате есть фраза: «факты в логическом пространстве суть мир», речь идет лишь о частичном мире определенного логического пространства, или определенного языка, который, хотя и не тождествен действительности, может определять факты с полным значением при условии его истинности. Иными словами, истинное предложение отвечает действительности при наличии смысла, однако неистинное или неполное предложение не обязательно означает отсутствие смысла — оно может содержать в себе возможность факта, который еще не стал действительным.

Поздний Витгенштейн периода Философских исследований полностью разочаровался в философии как гаранте знания и примирился с мыслью, что смысл предложения неотрывен от социальных практик людей, употребляющих знаки и звуки, составляющие это предложение. Тем самым Витгенштейн признал, что ничего невыразимого нет: как и язык, философия — система социальных практик, допускающая бесконечное расширение, а не ограниченное целое, грани которого могут быть выявлены. В сущности, Витгенштейн оставил за философией форму терапии, techne, а не theoria, согласившись с тем, что между «болтовней» прежней философии и не болтовней аналитической философии, или лингвистическим анализом, разница чисто количественная. Даже упорядочение языка — сложнейшая задача, ибо слово — живое существо, норовящее ускользнуть от ловца и клетки.

По словам М. Даммета, из Философских исследований следует, что никакая «систематическая теория значения» невозможна; философия языка никогда не сможет стать больше, чем терапией. «Любая наша мысль о не зависимой от сознания реальности должна оставаться в границах, установленных нашей человеческой формой жизни».

JI. Витгенштейн не случайно называл себя «учеником и последователем Фрейда»:

Витгенштейн стремился осуществить по отношению к философии и философам точно такую же процедуру, которую проделал Фрейд по отношению к неврозам и невротикам. Если основатель психоанализа предложил психоаналитическую терапию, то Витгенштейн выдвинул идею о необходимости осуществления так называемой «лингвистической терапии», полагая, что философия — это «невротическое отклонение» мышления, требующее определенного лечения. Для Фрейда психоаналитическая терапия предполагает расшифровку языка бессознательного, раскрытие смысла бессознательной символики. Нечто подобное мы находим и у Витгенштейна, согласно которому лингвистический анализ является необходимым условием «лечения» философов. Правда, если в психоанализе невротические заболевания рассматриваются как результат подавления бессознательных влечений человека, причем язык указывает лишь на символическую маскировку этих желаний, то в философии лингвистического анализа язык выступает в качестве основного источника болезни или «философской аберрации».

М. Лазеровиц называл Витгенштейна «психоаналитиком философии», этой «лингвистически обусловленной иллюзии», этого «бессознательного семантического надувательства». Обращение Витгенштейна к Фрейду как раз и связано с искоренением философских иллюзий: фрейдовские представления о иллюзии и бессознательном, как и ряд других психоаналитических идей, могут быть распространены в аналитической философии. Более того, сама философская теория — глубинная структура сознания, истоки которой глубоко уходят в толщи бессознательного.

Очень показательна самооценка Витгенштейна, вытекающая из его оценки Фрейда, за трудами которого он пристально следил. Когда однажды «отец психоанализа» дал кому-то совет, который нельзя было назвать мудрым, Витгенштейн отозвался следующим образом: «Естественно, как раз мудрости я от него и не ожидал. Ума — да, но не мудрости». Комментарий Н. А. Цыркуна: «Если учесть, что методологической доминантой психоанализа в его фрейдовском варианте является абсолютная рационализация, то этот маленький пример прояснит различие, которое усматривал Витгенштейн между упорядочивающей, рационализующей деятельностью сознания (наукой) и мудростью (философией). Это объясняет также и то, почему человек, столько раз на страницах своих произведений «отвергавший» философию, продолжал заниматься ею всю жизнь».

Г. фон Вригт не без оснований констатировал, что поздний Витгенштейн гораздо ближе к герменевтикам, чем к позитивистским аналитикам, что эквивалентно приоритету понимания над значением. Одна из основополагающих идей Философских исследований — необходимость рассматривать язык во взаимодействии с реакциями на высказывания, с поведением говорящих людей. Ч. Моррис разовьет эту мысль в идею единства синтаксиса, семантики и прагматики, а оксфордские философы — в необходимость синтеза [взаимодействия] употребления выражений и изучения действий, связанных с языком.

Поздний Витгенштейн не уставал напоминать, что существует много независимых друг от друга и несводимых друг к другу употреблений языка и что дескриптивное употребление — только одна из многих разновидностей употребления. Многие виды употребления языка — приказы, вопрошания, клятвы, признания — вообще не связаны с проблемой истинности или ложности предложений. Дж. Остин разработал целое учение о «выражениях действия», связанных с недескриптивным употреблением выражений.

Было бы неправильным представлять Витгенштейна как реформатора языка. Он лишь предостерегал против его фетишизации, понимая, впрочем, естественность последней и бессмысленность попыток «исправления» или «очищения»:

Философия никоим образом не должна, нарушать повседневное использование языка; она может, в итоге, его только описывать. Также она не может обосновывать язык. Она оставляет все, как есть. И математику она оставляет, как она есть, и никакое математическое открытие не может продвинуть ее дальше.

Роль философа как языкового терапевта — нетравмирующее вмешательство, при котором разум попадает в конкретную ловушку. Философ, как психоаналитик, ограничивается функцией демонстратора или констататора; его задача — показ будничной работы языка в данном конкретном случае.

При этом он всякий раз показывает то, что уже известно философствующему. Философствующий попадает в затруднение не из-за недостатка знаний, но из- за недостатка самоконтроля и воли, чтобы остановиться на известном и не соскользнуть якобы «вглубь», а на самом деле — вдоль поверхности языковых форм. Из рассуждений Витгенштейна ясно, что для излечения философских болезней требуется волевое усилие. Философская деятельность витгенштейнианского толка требует прежде всего воспитания воли, чтобы противостоять естественной склонности к фетишизации знаковых систем.