ПУТЬ К ИСТИНЕ

Истина не есть нечто такое, что нужно найти, а есть нечто такое, что нужно создать.

Ф. Ницше

Можно ли говорить о направленности ‘знания, о степени приближения к истине, об обладании ею?

Нас долго приучали к мысли, что культура — это путь духовного восхождения и никакие флуктуации не способны надолго увести от генеральной линии торжества разума.

Можно ли вообще говорить о движении и истине, если, чем дольше мы к ней движемся, тем она разнообразней? Не пора ли вообще покончить с философией истины, заменив ее философией процесса, искания, точки зрения, перспективы?

К. Ясперс:

Искание истины, обладание истиной не является сущностью философии, иначе она часто впадала бы в догматизм, т. е. в высказываемые положения окончательного, завершенного азбучного знания. Философией называется — быть в пути. Ее вопросы важнее, чем ее ответы, и каждый ответ становится новым вопросом.

Ганди называл свои духовные поиски «экспериментами с истиной». Это очень точное определение, истину не обретают, с ней экспериментируют, истиной не обладают, а находятся в состоянии вечного поиска.

Поль де Крайф:

Истина — это величайшая ветреница. Никогда не следует слишком страстно ее домогаться, ибо она чаще и охотнее отвечает на холодное равнодушие. Она часто ускользает, будучи почти уже пойманной, и в то же время приходит сама, чтобы отдаться терпеливому ожиданию. Она неожиданно возвращается после прощальных слов разлуки, но остается жестокой и неумолимой к своему вечно пылкому обожателю.

Даниил Андреев считал, что совершенно ложных учений не существует: «Если бы появилось мнение, лишенное даже крупицы истинности, оно не могло бы стать учением. Оно осталось бы собственностью того, кто произвел его на свет».

К. X. Села:

По мысли Ницше, аскетизм священников — не единственное средство исказить подлинный смысл человеческой свободы и человеческой воли. Ницше адресует страшные слова идеалистам-интеллектуа- лам, всем тем, кто рассуждает об истине науки и пользуется этим утверждением, как хлыстом, бичуя примитивные иллюзии жрецов аскетизма. По поводу сих ученых он пишет: «Они, эти «свободные, слишком свободные умы», полагают, будто избавились от аскетического идеала, но все-таки я открою им то, чего сами они не способны заметить: именно аскетизм — их идеал, сегодня они — никак нельзя винить в этом других людей — воплощают его собой: они очень далеки от свободных умов, ибо продолжают верить в истину...»

Приговор страшный, потому что Ницше уничтожает последние прибежища, где еще мог бы укрыться спокойный ум. Если Ницше прав, то Истина с большой буквы представляет собой всего лишь ловушку, в которую сама эта истина со всеми ее ключами, цепями и замками способна поймать всех тех, кто посвятил свою жизнь ее поискам... Но, может быть, необходимо снова задуматься над ницшевским приговором (в нем категорически отделены друг от друга истина и свободный ум) в контексте, который сам Ницше не стал бы отрицать: в контексте существования вымысла, воображения.

Только глубочайшие требования свободы и воли как человеческих ценностей могут стать фундаментом науки и позволят ей избежать утилитаризма.

Стабильность знания — один из его мифов, единодушие необходимо для веры, знание требует свободы и разнообразия идей. Первый шаг к новому знанию — отбросить старое. Это всегда трудный шаг: думать, что Природа открывается истиной — впадать в утопию. Природа, считал Дарвин, насколько может, говорит нам явную ложь.

Истина всегда в маске, сбросить ее невозможно.

Не здесь ли ключ к словам Иисуса Христа, брошенным им Понтию Пилату: «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего»? (Евангелие от Иоанна; 18, 37).

Г.-Э. Лессинг:

Если бы Бог держал в своей правой руке истину, а в левой одно только вечное стремление к истине, хотя бы с придачей, что я вечно и постоянно буду ошибаться, и сказал бы мне: выбирай! Я со смирением взял бы левую руку и оказал бы: «Отец! дай. Чистая истина только для Тебя...»

Логические позитивисты были убеждены, что существуют простые способы удостоверения истины или опровержения заблуждений, позволяющие однозначно разделить науку и ненауку, рационализм и трансценденцию, знание и веру. Однако именно аналитическая философия позволила осознать, что четкой границы между наукой и вненаучными формами духовной деятельности просто не существует. К тому же гордящаяся своей объективностью наука никогда не была бескорыстным, беспристрастным и рациональным предприятием. Наука очень даже служива. По словам М. Рьюза, наука в не меньшей степени, чем иные формы человеческого постижения мира — такие, как философия и религия,— включает в себя ценности, надежды, цели и интересы, отражая тем самым культуру, человеческие чувства и устремления с той же полнотой и насыщенностью, что и прочие плоды человеческого духа.

Между истиной и верой нет непреодолимого барьера, так что нужно быть сильно заангажированным, чтобы строить китайскую стену между наукой и религией, оправдывая одну и уничижая другую.

Вред научного метода, полагал Киркегор, в том, что он питает иллюзию объективной истины. Объективен в мире только Бог, для человека объективность и истинность несовместимы. Объективных истин не существует, ибо абсолютно достоверное знание недостижимо.

Эта «страстная субъективность» достигает апогея, когда человек вопреки рассудку и очевидности верует в Богочеловека и его второе пришествие. Вера в догматы христианства — «скандал разума», и поэтому величайший триумф субъективности — высшая истина, которая только доступна человеку. «Объективная неуверенность, побеждаемая самой страстной внутренней убежденностью,— вот высшая истина, которой располагает существующий субъект... Вера есть по существу противоречие между бесконечной субъективной убежденностью и объективной неуверенностью. Если бы я мог познать Бога объективно, мне незачем было бы верить в Него, но именно потому, что я не могу познать Его обычным путем, надо, чтобы я веровал».

Отличие веры в Бога от веры в науку эфемерно. Можно сказать, что наука опирается на явления и факты, но разве вера в Бога не опирается на бытие, эволюцию, человека, разум? Чем «научные» факты отличаются от их «богоявленности»? Наука факты констатирует, религия идет дальше, делает их производными от Высшего Бытия. А разве само существование «законов природы», порядка в хаосе, эволюции, разума — не факты богоявленности?

Впрочем, одним из научных фактов является логически выведенная теорема А. Тарского: универсальный критерий истины невозможен. Это означает, что человек не гарантирован от ошибок при любом выборе и что достоверность не является прерогативой человечества. Наука погрешима, ибо является делом рук человеческих. Это не означает, что не следует искать истину или устранять обнаруженные ошибки.

К. Поппер:

...Концепция погрешимости знания или тезис, согласно которому все наше знание состоит из догадок, хотя часть из них и выдержала самые суровые проверки, не должны использоваться в поддержку скептицизма или релятивизма. Из того факта, что мы можем заблуждаться, а критерия истинности, который уберег бы нас от ошибок, не существует, отнюдь не следует, что выбор между теориями произволен или нерационален, что мы не умеем учиться и не можем двигаться по направлению к истине, что наше знание не способно расти.

Учение о погрешимости знания, или фаллибилизм, означает, что следует стремиться к истине, даже не будучи застрахованным от ошибок.

К. Поппер:

Принцип «все открыто для критики» (из которого следует, что и само это утверждение не является исключением из этого принципа) ведет к простому решению проблемы источников знания... Решение это таково: любой «источник знания» — традиция, разум, воображение, наблюдение или что- либо иное — вполне приемлем и может быть полезен, но ни один из них не является авторитарным.

Это отрицание авторитарности источников знания отводит им роль, в корне отличную от тех функций, которые им приписываются в эпистемологических учениях прошлого и настоящего... Мы приветствуем любой источник знания, но ни одно высказывание, каков бы ни был его «источник», не исключено из сферы критики.

Мы учимся на наших ошибках, пробуя и заблуждаясь. К тому же мы при этом узнаем, как мало мы знаем: все это происходит точно так же, как при восхождении на вершину, когда каждый шаг вверх открывает новые перспективы в неизвестное, и перед нами раскрываются новые миры, о существовании которых мы в начале восхождения и не подозревали.

Таким образом, мы можем учиться и мы способны расти в своем знании, даже если мы никогда не можем что-то познать, то есть знать наверняка.

И пока мы способны учиться, нет никаких причин для отчаяния разума; поскольку же мы ничего не можем знать наверняка, нет никакой почвы для самодовольства и тщеславия по поводу роста нашего знания.

Возвращаясь снова от науки к религии, мы можем заключить, что две веры — в знание и в Бога — различаются только количественно и что степень приближения к истинам науки и веры определяется лишь нашей глубиной.

Бог может быть определен как «объективная» истина, соединяющая знание и веру.

Я не разделяю стремления К. Поппера спасти «научную объективность», объявив ее «продуктом общественного характера научного метода» или результатом общественной критики. Если «научная объективность» не есть продукт индивидуальной беспристрастности ученого, то суммирование «субъективностей» всех членов научного сообщества не даст нам «объективности» точно так же, как из тысячи «идей» не получится одного «яйца». Сколь бы мы ни улучшали свое знание, мы никогда не сможем объявить его абсолютным, то есть объективным.

Путь к истине пролегает через искоренение предрассудков. То, что представляется истиной, чаще всего только неосознаваемое заблуждение. По Гадамеру, предрассудки в гораздо большей степени, чем рефлексия, суждения и т. п., составляют историческую действительность бытия человека.

Они [предрассудки] законны, неизбежны, коренятся в объективных исторических условиях. И дело, следовательно, отнюдь не в том, чтобы отбросить эти предрассудки; их надо осознать, учесть, привести, так сказать, во взвешенное состояние. И если избавляться, то только от ложных предубеждений. Но чтобы узнать, какие предубеждения являются ложными, чтобы избавиться от отрицательных предрассудков, необходимо постоянно вести диалог с изучаемым преданием, текстом, событием, постоянно вопрошать традицию.

Тот же, кто, «полагаясь на объективность своих методов и отрицая свою собственную историческую обусловленность, мнит себя свободным от предрассудков, тот испытывает на себе могущество этих предрассудков, господствующих над ним без всякого контроля с его стороны, подобно некоей vis а tergo...»

Вера необходима для знания, но ничего нельзя принимать исключительно «на веру». Вера — потому вечный поиск, что либо постепенно освобождается от «исторического наследия», либо оказывается «гробом повапленным», цепями догматики, наследием неолита. К этому необходимо добавить, что человеку не дано победить предрассудок, стать на позицию Бога. «Переписывая» науку, историю, философию, мы можем только углублять понимание, очищать парадигму, просветлять видение, но не достигать горизонта, не достигать небес.

Нерушимость в науке так же опасна, как в любой сфере жизни. Г. Жювэ призывал будоражить устоявшееся знание, сложившиеся формулировки, как будоражили основы математики Абель, Якоби, Галуа, Больяи, Пуанкаре.

Не следует притворяться, что истина, сущность Бытия является чем-то само собой разумеющимся. Бытие умеет прятать свои тайны, а истина больше умалчивает, чем говорит, скрывает, чем открывает...

Поскольку Бытие избегает крепкой хватки дескриптивных утверждений, поскольку оно может быть заключено лишь в непрямой дискурс и «передано молчанием», обители Бытия остаются необна- руживаемыми.

Истина сокрыта. Истина эзотерична. Истина молчалива. Истина подсознательна. И рождается истина не в споре, но в тишине. Великие события вообще происходят в тишине — так говорит Заратустра. К тому же, заговаривая, «истинное содержание» начинает звучать на разных языках.

Истину добывают не в споре, а в молчании, наедине с Богом. Истина требует величайшей сосредоточенности, одиночества, эскапизма. Истина, добытая в споре, спорна.

Нельзя рьяно защищать истину, не теряя ее. Истину нельзя провозглашать: громогласность — убийца истины. О высшей истине не стоит говорить, о ней должно молчать. Не отсюда ли концепция молчания у всех великих поэтов? Даже в Логико-философском трактате Людвига Витгенштейна нахожу: «То, что вообще может быть высказано, должно быть сказано ясно; об остальном следует молчать».

Истину не открывают — ее творят. «Молчаливая тайна бытия не раскрывается, но только открывается как тайна». Даже в науке все лучшее — художественно. «Внутренняя красота теории» — отголосок творения и таинства истины.

Хотя замолчанные истины действительно могут стать ядовитыми, молчание споспешествует поиску. Да и слово — далеко не единственный и не лучший выразитель человеческой правды. Есть истина жеста, взгляда, молчания, намека, скрытого смысла, усмешки.... Жеста Чаплина, взгляда Кабирии, молчания Анны Маньяни, скрытого смысла притчи Голдинга, усмешки Дюрренматта...

Истине никогда не вредила насмешка, но рост истины останавливается в насмехающемся.

И все же... in risu veritas — истина в смехе: Рабле, Свифт, Джойс, Батлер....

Есть такая жестокая философия, что истина — не в слове, не в смехе, не в выражении глаз, но в действии. Согласно этой философии, поиски истины — детская игра по сравнению с огромной серьезностью задачи — стать истиной самому. Не научной, философской, этической, художественной — а исторической истиной, которая неопровержима. Нельзя опровергнуть музыку, но нельзя опровергнуть и Калигулу — его существование и деяния. Трагедия человечества в том, что бессмертная музыка и огромное количество смертей, обязанных историческим «деятелям»,— равно истинны.

Так плавно мы подошли к максиме: «В несчастье яснеет истина». Для страдающего человека истина и есть страдание, даже самоуничтожение, ибо познавшая себя сущность — есть конец существования. Овладеть истиной — значит себя уничтожить. Разве не к этому сводится суть творчества Достоевского, Джойса, Музиля, Кафки, Бекке- та или Мишо?

Они стали говорить на разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и говорили, что истина достигается лишь мучением. Тогда у них появилась наука. Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманизме и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину.