ПРЕБЫВАНИЕ В ПУТИ

Искание истины, обладание истиной не являются сущностью философии, иначе она часто впадала бы в догматизм, т. е. в высказываемые положения окончательного, завершенного азбучного знания.

К. Ясперс

Да, это так: мы живем не той философией, которую создают наши современники, но той, которая досталась нам от предшествующей эпохи. Мы видим еще блеск звезды на небосводе, в то время как в действительности она давно уже не существует. Ибо нет в мире ничего более инертного, чем мировоззрение, — писал А. Швейцер.

Истина исторична. Время стирает не только письмена, оно стирает истины.

Хотя еще Блаженный Августин живо интересовался природой времени, время долго изгонялось из философии: философские системы создавались по образу и подобию вечности и на вечные времена. При всей многочисленности философских систем античных схолархов каждая из них претендовала на абсолютность и незыблемость. Средневековье с его интересом к вечности давно кануло в Лету, а Гегели и Марксы, кстати, немало размышлявшие о природе истории и темпоральных феноменов, тем не менее строили свои системы на вечные времена.

Эволюционистские представления о мире долгое время обходили стороной «науку наук» — эпоха Просвещения в этом отношении мало отличается от «золотого века» Афин, философии Платона, возводимой как средство ухода от действительности и исторических изменений. Налицо прелюбопытнейший и мало исследованный феномен: в быстроменя- ющемся эволюционизирующем динамичном мире самые выдающиеся мыслители на протяжении двух тысячелетий стремятся построить картину мира таким образом, будто ни времени, ни истории, ни развития не существует! Гегель, уделивший в своей философии огромное внимание изменениям, историческому процессу, диалектическому развитию, считал свою систему финалистской, кладущей конец дальнейшему развитию философии.

Гамлет: «Я сотру все записи опыта на доске моего сознания и построю все сначала, дабы с помощью Бога узнать истину».

Декарт: «Надо иметь решимость стереть все записи прошлого опыта, попытаться разрушить все и отстроить заново».

И вот философы эпохи Просвещения, провозгласившие своей программой избавление от аристотелевского хлама, взамен ему предлагают свою версию «вечности» — торжество разума, абсолютную рационализацию, логоцен- тризм, жизнь «по науке»...

Но если даже сама наука за свою краткую историю столько раз меняла облик, то может ли сохранить свою гносеологическую непорочность философия? Притом, что каждая эпоха — свой стиль мышления, свой язык, свои символы и мифы, свои ценности и цели. Притом, что учение Канта, представлявшееся вершиной человеческой мысли для педантичного немца XVIII века, могло показаться курьезом для китайца или араба или космическим солипсизмом для русского (именно такой она представлялась, скажем, Вл. Соловьеву).              %

Космические, абсолютистские, универсалистские, фи- налистские претензии философских систем, присущие амбициозным философам, свидетельствуют только о том, что ничто человеческое не чуждо обитателям этих башен. По словам Шпенглера, для самого стиля европейского мышления характерно непонимание того, что вечные истины мыслителя вечны только для него самого.

Я не люблю разговоров о кризисе философии, но если все же допустить, что он существует, то связан не с бессилием мудрости, недугами рефлексии, мистики, эзотерии, а с системотворчеством, возведением крепостей «несокрушимых» учений.

Каждая эпоха имеет свою специфическую мудрость, свои подъемы и спады. Античность, дав таких титанов, как Гераклит, Эмпедокл, Платон, кончилась скептиками и «псами». Пафос Средневековья питался великой идеей отрешенности от мира, а привел к еще одной попытке мирового владычества — миродержавству церкви.

Пришла пора понять, что философия — поиск в неизведанных местах и только в этом смысле она «вечна». Обратите внимание: стоило веку Просвещения написать апологию разума, как нонконформисты занялись разработкой обратных общих мест — демонстрацией жизненных реалий, противостоящих «разумному действительному». Заслуга модернистов философии, пошедших по стопам Киркегора, Шопенгауэра и Ницше, — выявление огромной мировоззренческой важности и практической необходимости абсурда, воли, подсознания, жизненного порыва, интуиции, боли, страдания, конкуренции... Маркиз де Сад и Захер-Мазох из изгоев и отщепенцев внезапно оказались первооткрывателями очевидного: человек — не «чистая доска», жизнь — шире рассудка и стремления к наслаждению.

Не только каждый человек имеет свою философию, каждому человеческому возрасту соответствует своя: от реализма детства и идеализма юности к скептицизму зрелости и мистицизму конца.

Гёте:

От Кузена мы перешли к индусской философии.

В этой философии нет ничего чуждого нам, скорее в ней повторяются эпохи, через которые прошли

мы все. В детстве мы сенсуалисты; когда любим — идеалисты. Едва любовь зашатается, и в мгновенье мы уже скептики. К остатку жизни относишься безразлично, — как есть, так и ладно, вот мы, наподобие индийских философов, и кончаем квиетизмом.

Каждый жизненный период имеет свою страсть, но я не уверен, что старость философична. Ганото говорил Валери: вы расстанетесь с возрастом философским и вступите в возраст исторический... Но кончаем мы не философией, историей или памятью, а маразмом...

Заслуга Дарвина заключалась не столько в создании весьма спорной теории естественного отбора в борьбе за существование, сколько в систематизации идей эволюционизма, осознании огромной роли времени в развитии мира. Раз существует эволюция материи, Вселенной, жизни, тем более должна существовать эволюция духа.

Символом, глубочайшей эмблемой историчности философских идей является формула Ницше «Бог умер», в расширительном смысле значащая не только низвержение сверхчувственного, потустороннего мира во имя мира действительного, но необходимую смерть любых идей, ordo, иерархических порядков сущего, культур, цивилизаций, святынь, и, естественно, философий, авторитетов. «Бог умер» означает, что высшие ценности рано или поздно обесцениваются и человеку необходимо искать новые.

М. Хайдеггер:

Метафизика — это пространство исторического свершения, пространство, в котором судьбою становится то, что сверхчувственный мир, идеи, Бог, нравственный закон, авторитет разума, прогресс, счастье большинства, культура, цивилизация утрачивают присущую им силу созидания и начинают ничтоже- ствовать. Мы такое сущностное распадение всего сверхчувственного называем забытием, тлением, гниением.

М. Хайдеггер видел в мышлении способ приуготовле- ния будущего: задача мышления состоит в том, чтобы мыслить две вещи одновременно: «Самый отдаленный взгляд в наиболее сокрытую сущность Бытия и наиболее близкий успех светоносной формы скрывающейся сущности». И поступать соответственно.

Великие философы прошлого не могут быть превзойдены не по причине их величия, а просто потому, что нет надобности их превосходить. Философия для того и необходима, чтобы, не ссылаясь на авторитеты прошлого, творить непревзойдимое настоящее и лишь в этом смысле начинать с нуля. Здесь полное сродство с поэзией: нельзя стать «вторым Пушкиным», надо стать Бродским.

Новая философия парадоксальным образом должна быть укорененной и беспредпосылочной, но это относится к любому виду творчества, ибо нельзя назвать творчеством то, что не имеет фундамента, и то, что начинается с отсылки к другому авторитету.

Р. Рорти:

Философия не может завершиться, пока не прекратятся социальные и культурные изменения. Ведь в результате этих изменений устаревают прежние мировоззренческие картины и возникает потребность в новом философском языке для описания новых картин. Лишь общество, где нет политики, — т. е. общество, в котором правят тираны, не допускающие социальных и культурных изменений, — в философах больше не нуждается. Там, где нет политики, философы могут быть лишь жрецами, обслуживающими государственную религию. В свободных обществах всегда будет потребность в их деятельности, ибо эти общества никогда не перестанут изменяться, а значит, всегда нужно будет заменять устаревшую лексику новой.

Философы-прагматики глубже своих предшественников осознали преходящий, исторический характер истины и разрушили извечное представление о безусловной мудрости, инвариантной к историческим изменениям. Джон Дьюи рассматривал философию как интеллектуальную реакцию на культурную эволюцию, возникающую «из конфликта между унаследованными институтами и несовместимыми с ними современными тенденциями».

Не отрекаясь от достижений прошлой философии, беря в ней все ценное, прагматизм раз и навсегда отказался от попыток превратить философию в надмир- ную, вневременную и автономную мудрость и принял установку Локка, согласно которой задача философа — быть чернорабочим, разгребающим старье прошлого с целью расчистки места для философии будущего. Дьюи видел в философии не еще одно чудо света, не египетскую пирамиду, обтекаемую временем, но — инструмент интеллектуальных перемен, предвидения и обоснования будущего.

Фундаментализму — незыблемости истины, и радикализму — ломке старого, прагматизм предпочел золотую середину — констатацию реальных изменений и анализ тенденций их развития.

Р. Рорти:

Если мы прекратим отождествлять свою профессиональную практику с рациональным мышлением, у нас будет больше возможностей обосновать утверждение Дьюи, что наша дисциплина не более способна к провозглашению самостоятельной программы, чем инженерное дело или юриспруденция.

Философы, которые специализируются в антифундаментализме, все же часто видят себя скорее революционерами, чем разгребателями мусора или провидцами. Затем, увы, они становятся авангардистами. Они начинают говорить, что наш язык и наша культура нуждаются в радикальной перемене, прежде чем смогут быть реализованы наши утопические надежды, что философы — именно те люди, кто должен инициировать эти перемены. Этот упор на радикальность есть фундаментализм, поставленный на голову. Иными словами, они настаивают, что ничего не может измениться, пока не изменятся наши философские предпосылки. Философский авангардизм, общий Марксу, Ницше и Хайдеггеру, — побуждение немедленно сделать все новым, утверждение, что ничего не может измениться до тех пор, пока все не изменится, — кажется мне одной из двух современных философских тенденций, от которых следует избавляться.

Помимо схоластики аналитической философии и претензий авангардистской контр-аналитической философии существует третья опасность — шовинизм. Последний возникает всякий раз, когда страна или религия требуют для себя особого подхода и национальной философии для выражения их уникального опыта. Возможна национальная культура, но не национальная наука или национальная философия.

Р. Рорти:

Мы, философы, годимся для наведения мостов между народами, для космополитических инициатив, но не для разглагольствований в духе шовинизма. Когда же мы все-таки это проделываем, то получается нечто плохое, подобно тому, что Гегель и Хайдеггер говорили немцам о них самих: об исключительном отношении между определенной страной и сверхъестественной силой.

Я надеюсь, что мы, профессора философии, можем найти способ избегнуть всех трех соблазнов: революционного позыва видеть философию скорее в качестве агента изменения, чем примирения, схоластического позыва замкнуть себя внутри дисциплинарных границ и позыва к шовинизму. Мне кажется, мы сможем этого добиться, если прислушаемся к тезису Дьюи, что наша работа состоит в примирении старого и нового, а наша профессиональная функция — быть честными посредниками между поколениями, между сферами культурной активности и между традициями.

Было бы противоречивым думать о навязывании демократии силой, а не убеждением, о принуждении мужчин и женщин к свободе. Но непротиворечиво думать о том, что их можно убедить быть свободными. Если у нас, философов, все еще имеется своя специфическая задача, то это именно задача убеждения. Раньше, когда мы думали больше, чем сейчас, о вечности, и меньше о будущем, мы, философы, определили себя как служителей истины. Но теперь мы больше говорим о правдивости, чем об истине, больше о том, чтобы сила была справедливой и меньше о том, чтобы истина восторжествовала. Я считаю, что это — здоровые перемены. Истина вечна и неизменна, но трудно быть уверенным, что ею владеешь. Правдивость, как и свобода, временна, случайна и непрочна. Но мы можем знать, что ими обладаем.

Можно согласиться с Дьюи, что «философия может предложить только гипотезы, и что эти гипотезы только тогда имеют ценность, когда они делают человеческий разум более чувствительным к самой жизни».

Метафизический комфорт невозможен, ибо философствовать — это быть в пути, преодолевать дебри, торить чащобы, искать простоту и не доверять ей. Философия не знает «окончательных решений» — ее удел вечный пересмотр, «переоценка ценностей». Философия и есть вечное переос- мысливание, вечный диалог, как острил сатирик, поедание схоластиков одной масти схоластиками другой.

Философствование всякий раз должно будить и добиваться себе великих и продуктивных противников, чтобы расти именно лишь в споре с ними.

Точно так же, как художник обречен на вечный поиск новых выразительных средств для передачи красоты, которая, будучи претворенной в звуки, слова, мазки, всегда тускнеет по сравнению с оригиналом, точно так же мыслитель вечно ищет новые грани мудрости, погружается в неизученные пучины абстракции, сеет в чужие души фантазии своей.

Сила философии — ее новые идеи, будоражащие человека, определяющие пути движения мысли, демонстрирующие проблематичность и относительность решений и заключений. Идеи — векторы в грядущее, возникающие неведомо как и ведущие неведомо куда. Сила философии не в знании, а в вере, толкающей на постоянное преодоление границ достигнутого. Только с помощью продуктивной веры человек способен постичь метафизическое, лежащее по ту сторону познаваемого.

Становление — первейшее и главнейшее свойство бытия. Мы живем в становящемся, эволюционирующем мире, где «сосуществуют в неразрывной связи различные времена и ископаемые разных эпох». Увы, прошлое почти всегда господствует над будущим. Традиция — опора философии и ее оковы. По словам Хайдеггера, что бы и как бы мы ни пытались мыслить, мы мыслим в пространстве действия традиции. Не усвоив традицию, мы не двинемся вперед, освоив традицию, мы взваливаем на плечи огромный груз, замедляющий наш шаг.

Отрицание традиции — необходимость и величайшая опасность. Необходимость эволюционного процесса и опасность процесса революционного. Различить одно от другого несложно: мудрость движется вперед без кликушества и истерии, первейших черт нигилистов и путчистов. Великие философии — синтез традиции и ее ломки, осво- яющее отрицание или отрицающее усвоение. Таков поэтический, художественный, музыкальный модернизм. Как Шёнберг, глубоко впитавший и пропагандировавший музыкальную традицию, писал додекафоническую музыку, как Джойс из «классики» сплетавший супер-модернизм Улисса, так Паскаль и Киркегор, впитав мудрость Книги, создавали модернистскую экзистенциальную философию.

Философия должна быть не просто опровержимой — великая философия должна быть по-философски самокритичной. Не случайно Секст Эмпирик, Юм и Витгенштейн на последней странице своих трудов осуждали себя сами. В каждой фразе Гёте, — писала Шарлотта фон Шиллер, — заключалось противоречие, так что можно было толковать все, как угодно, но при этом вы чувствовали, что за всеми словами учителя стоит одна мысль: «Я сделал ставку на ничто!»

«Ничто» — это риск, отсутствие «окончательных решений», отсутствие страха перед противоречием, приоритет вопрошания над «расплывчатым множеством» разрешений. Речь идет не о качании «философского маятника» — большинство выдающихся философов нашего времени находили смысл философии в вопрошаниях, а не ответах.

Только люди, далекие от мудрости и от жизни, полагают, что проблемы существуют для того, чтобы быть разрешенными. Конфликты и проблемы существуют для того, чтобы были возможны жизнь и мудрость, для того, чтобы порождать новые. Мировоззрение никогда не побеждает и не заменяется лучшим — на смену одного приходит другое.

Философия не прогрессирует, а пульсирует, не восходит, а выбрасывает новые ветви. Одни необыкновенно расцветают, от других остаются кургузые сучки. После необыкновенного взлета античной мудрости, патристики, мистики Средневековья — примитивы Просвещения, после Паскаля — Гельвеций, после Киркегора — Конт, после Шеллинга — Маркс. Какая уж тут эволюция?

Философия не развивается, а истинствует, воюет, терпит поражения, залечивает раны. История философии соткана из парадоксов, наветов, умолчаний, остракизмов, экстазов. История философии субъективна, пристрастна, человечна: Платон «не заметил» Демокрита, Гегель в Лекциях по истории философии «забыл» Николая Кузанского, наши запрятали в спецхраны все лучшее в ней.

Философия спонтанна, непредсказуема, невыводима. «Захолустные гении» не рождаются к сроку или по закону часового механизма. Расцветы духовной культуры не совпадают с периодами государственной мощи или экономических подъемов. У колыбели греческой мысли стояла не мощная Спарта, а упадочные Афины.

Различие философских учений заключается не в том, что одни из них бессмертны, а другие преходящи, но в том, что одни из них были жизненными в течение известного времени, а другие никогда не были жизненными. Метафизические бастионы трудно сокрушить фронтальной атакой — их легче уязвить равнодушием, нежели опровержением. Цитадели, которые неоднократно обстреливались, но никогда не были взяты штурмом, в один прекрасный день могут оказаться необитаемы.

Ретроспективно прослеживая историю философии и практические следствия философских систем, можно заключить, что наиболее значительными оказались отнюдь не те из них, которые имели конкретную позитивную программу или притязали на коренное, революционное преобразование общественных отношений, но те, которые занимались изучением глубин человеческого сознания, выступали против единственного и однозначного «видения мира» и тотальных «культурных практик».

Становление, старение, эволюция, деградация происходят скачками. Философия тоже ступенчата, ее ступени — великие философы.

Свобода и необходимость философских систем уравновешены: наряду с «генетическим детерминизмом», обеспечивающим стабильность, существует генетическая свобода, обеспечивающая эволюционность. На пригожинском языке, стадии медленного развития по заданной траектории сменяются непродолжительными «взрывами» в точках бифуркации. Будущее философии непрогнозируемо: никто не знает, где и когда родится новый Платон.

Историзм абсурден: предсказать историю вообще и развитие человеческого духа в частности невозможно, потому что будущее определяется теми, кто родится в нем и кто изменит мир. Нельзя провидеть Ньютона, Эйнштейна, Бора, нельзя провидеть пророков и поэтов. Нельзя похитить у потомков то, что будет принадлежать только им.

История не подчиняется законам, в лучшем случае история дает уроки. Предвидение основано на знании закона изменения, нельзя предвидеть что бы то ни было до грядущего открытия, как нельзя построить дом из материалов, которые еще только предстоит создать.

Великие философии не умирают и не исчерпываются — они временно окутываются коконом, дабы вновь ожить, когда настанет благоприятное время. Для философии принципиально важны понятие бергсоновской длительности как наследования, сохранения прошлого в настоящем в процессе творческой эволюции, и хайдеггеровс- кие понятия настоящего момента (Jetzt) и данного места (Da) как главных точек обзора: прошлое должно ожить в данный момент и в данном месте, чтобы заговорить с нами на современном языке; история философии должна стать из истории философией настоящего момента и места — в этом задача герменевтики, раскрывающей глубинные пласты историко-философской мысли.

Высказывание никогда не будет говорить с нами, пока мы объясняем его только исторически и филологически. Высказывание редким образом выражает себя только тогда, когда мы... начинаем мучиться сомнениями относительно того, в чем состоит хаос, сумятица сегодняшней мировой судьбы.

Вот почему философия (как и история) — вечное переписывание философии (истории). Вечное переписывание истории философских идей необходимо еще потому, что задача историка — не постижение философских идей в историческом контексте (как считал Гегель), но выявление их связей с «настоящим моментом», их применимости к современным ответам на исторический вызов, к «выговари- ванию истины» настоящего времени. Еще — обнаружение «скрытых пружин», механизмов, мотивов, тайных подсознательных импульсов, контролирующих сознательные акты великих философов. Всегда необходимо отделять то, что явно осознавалось Платоном или Плотином, от того, что существовало как скрытая, потаенная, неосознаваемая потенция. Надо уметь видеть за сказанным несказанное, первичное, существенное, определяющее.

Философия немыслима без конгениальности, сомышле- ния, духовной близости, без которых невозможна философская коммуникация, проникновение одной эпохи в сокровенную суть другой. Хайдеггер писал, что даже отрицание, контрдвижение, всякое «анти» застревает в сущности того, против чего выступает. Преодоление всегда содержит в себе частицу преодолеваемого. Здесь важен масштаб: масштабность осмысливающего, соразмерная с масштабностью осмысливаемого. Книги о великих должны писать не менее великие.

Философское мышление самого Хайдеггера и совершалось в сомышлении, которое занимало большими полосами жизни многие годы, — сомышление с досократиками, которое, впрочем, никогда и не прерывалось, с Аристотелем, Августином, св. Фомой Аквинским, Кантом, Шеллингом, Ницше. А за пределами академической философии — с Ф. Гёльдерлином, Георгом Траклем, Р. М. Рильке.

Любая философия предпослаппа, укоренена в истории идей, эволюционно необходима, представляет собой неизбежность исторического свершения. Подобно антропному космологическому принципу, требующему появления на некотором этапе эволюции Вселенной наблюдателя, должен существовать антропный метафизический принцип, требующий в ходе эволюции духа появления свидетеля данной точки зрения, новой перспективы. Эволюция идей — очередной этап эволюции жизни, отличающийся тем, что ее результаты — не живые существа, а живые идеи, которым предстоит конкурировать (гибнуть, выживать, трансмутировать) в новой сфере — сознании.

Великие мыслители интересны не только тем, что они сказали, но и тем, почему это сделали, как выразили, что утаили. Продуктивное усвоение прошлого — его дешифровка, сверка текстов «розетских камней», где неизвестный язык — бессознательное философов.

Чужой язык — не просто чужой дом бытия, но эзотерический текст, нередко больше скрывающий, нежели говорящий. Где нет подтекста, там нет философии.

Недоступных философских «истин» не существует — любую философскую мысль можно «переложить» на обыденный язык. Для чего же тогда все эти «философские выкрутасы»? Воля к эзотерии питается многими источниками, прежде всего «многослойностью» сознания и неоднозначностью языка. Философы бессознательно стремятся к многозначности, к необходимости дешифровки. Войти в философскую вечность с примитивными идеями нельзя: важно предельно «нагрузить» мысль, порой облачить в непроницаемые покровы. Философское мышление так же трудно поддается переводу, как и поэзия. Конечно, любую фразу можно «облегчить», «обнажить», «прояснить», но возможен ли буквальный перевод сложного на язык простого?

Поскольку в философском мышлении царит наивысшая мыслимая связь, постольку все великие мыслители мыслят одно и то же. Но это то же так существенно и богато, что один мыслитель никогда не сможет его исчерпать, а каждый лишь прочнее связывает другого.

Согласно альтернативной точке зрения изощренность человеческого ума — кажущаяся, на самом деле он весьма примитивен и изощряется больше в демонстрации интеллектуальных завихрений, нежели глубины. Заумь, выспренность, эзотерия скрывают мелочность или тщеславие. «Интеллектуальная глубина» — уловка, стиль, особая форма речи. Паскаль, Декарт, Лейбниц, Локк, Беркли, Юм, Киркегор, Шопенгауэр; Ницше, философы жизни, экзистенциалисты, прагматики писали для широкой публики, а не для профессионалов. И разве от этого их философия много потеряла?

Круг философских проблем мало меняется со временем — меняются стили, языки и позиции. Естественно, различие языков и позиций затрудняет проблему философской коммуникации: скажем, последователи Кирке- гора и члены «Венского кружка» не просто говорят на разных философских языках, но живут в разных, почти не сообщающихся философских вселенных. Философия чувства, теоретическая философия и практическая философия — разные миры, темпераменты, структуры сознания.

Философов объединяют не идеи, но — настрой, не интересы, но — конгениальность. Философия — это вечный возврат (к Платону ли, Аристотелю, Августину, Фоме Аквинскому, Паскалю, Беркли, Юму, Канту, Киркегору, Бергсону), потому что в разные времена разные люди настроены на близкие ритмы, чувствительны к определенному зову бытия.

Новой поворотной эры в философии никогда не будет, потому что всегда найдутся предтечи, первопроходцы и потому что разные мыслители всегда будут слышать разные голоса.

Трудность освоения философии в том и состоит, что без соответствующего настроя, без совпадения резонансных частот сущность чужой философии ускользает. Никакое изложение не может заменить первоисточники, никакое прочтение первоисточников не поможет усвоению при отсутствии сродности.

Я категорически не согласен с Уайтхедом, представлявшим всю западную философию в виде нескольких примечаний к Платону. Не говоря уж о том, что синкретическая мудрость доплатоников естественней и природней платоновской, античность — широчайший диапазон идей, далеко выходящий за пределы аристокловых эйдосов.

В далекой древности философия берет истоки в священной загадке и словопрениях, одновременно

выполняющих также функцию праздничного развлечения. Со стороны сакрального отсюда произрастает глубокая теософия и философия упанишад и до- сократиков, со стороны игры — занятия софистов. Непроходимой грани между обеими сферами нет. Платон возводит философию как благороднейшее стремление к истине на такие высоты, достичь которых мог только он один, но всегда в живой, изящной форме, которая была элементом его философии. Параллельно философия развивается и в своей сниженной форме, как словопрение, игра ума, софистика и риторика. Но в эллинском мире агональный фактор играл такую важную роль, что риторика смогла распространиться за счет философии в ее более чистом виде и, будучи культурой более широких слоев, вытеснила ее в тень и угрожала вообще подавить. Типичной фигурой вырождения культуры был Горгий, отвернувшийся от углубленного знания ради возвеличения власти блистательного слова, которой он злоупотреблял. Доведенные до предела дух соперничества и заученность философского ремесла шли рука об руку. И уже не впервые в истории эпоха, взыскующая смысла вещей, сменилась эпохой, довольствующейся словом и формулой.

Игровое содержание этих явлений не поддается четкому описанию. Граница между ребяческой Spielerei (забавой) и превратной мыслью, иной раз блуждающей вблизи самых глубоких истин, редко бывает до конца определенной. Знаменитый трактат Горгия «О не-сущем», где автор совершенно отвергает всякое серьезное знание в пользу радикального нигилизма, можно с таким же основанием назвать игрой, как и декламацию о Елене, которую Горгий сам назвал так. Отсутствие ясно осознаваемых границ между игрой и знанием вытекает еще и из того факта, что стоики не отрывают лишенных смысла, построенных на грамматических ловушках софизмов от серьезной аргументации Мегарской школы.

Архаичный философ, vates, многомудрый — наследник пророка, жреца, ясновидца, чародея, шамана, знахаря, мифологического героя. Он больше кудесник, маг, мистагог, чем метафизик. Таковы Гераклит, Эмпедокл, Пифагор, Горгий, Протагор. Греческий софист — артист, игрок, участник состязания. Философия и берет начало с магии, состязания, игры (не только игры ума — игры как таковой). Произведения Горгия не случайно называли риторической игрой, да и сами софисты в древности воспринимались больше игроками, нежели мудрецами. Сама духовная активность первых схолархов выражалась не столько мудростью, сколько состязанием в ней.

Гераклит и Эмпедокл считали борьбу, спор, распрю началом всех вещей. Для них мир был таинством, griphos, загадкой, а свою задачу они видели в отгадке шифра бытия, в мистическом озарении, выражаемом в экстатическом тоне жреческого пророчества. В китайской философии игровому, состязательному началу мира соответствовала антиномия «инь» и «ян». У одного из отцов европейской философии Анаксимандра борьба лежит в самых недрах бытия: космос должен нести вечное покаяние за свою внутреннюю несправедливость.

Согласно Й. Хёйзинге, в философии (как и культуре в целом) игровое, состязательное начало преобладает. Умственная игра, софизмы, интеллектуальные ловушки, ученые забавы, мировые загадки, витийство, словесные выкрутасы, поединки в красноречии — все это лежит в истоках мудрости.

В «Софисте» Платона Теэтет вынужден признаться чужеземцу из Элеи, что софист — из породы ярмарочных шутов, буквально из тех, кто занимается игрой... Парменид, понуждаемый высказаться по проблеме бытия, называет эту задачу «игрой в замысловатую игру».

По свидетельству Аристотеля, Зенон Элейский первым начал сочинять диалоги в той форме вопросов и ответов, которая отличает мегарских философов и софистов. Это была техника уловления противника в сети. Платон затем следовал в своих диалогах комедиографу Софрону, и Аристотель тоже ведь неспроста называет диалог формой мима, клухта, который сам в свою очередь является формой комедии. Даже Сократ и сам Платон не избежали причисления к породе фокусников, жонглеров, чудодеев, к которой относили тогда софистов. Если всего этого еще недовольно, чтобы обнаружить игровой элемент философии, то его можно найти в самих платоновских диалогах. Диалог — форма искусственная. Это художественный вымысел, фикция. Как бы высоко ни ставили греки искусство беседы, оно тем не менее никогда целиком не совпадало с литературной формой диалога. Диалог у Платона — это легкая, игровая форма словесного искусства.

Платон не пренебрег этим легкомысленным стилем вольного диалога, чтобы навсегда раскрыть перед всеми главную ошибку софистов, изъяны их логики и этики. Ибо и для него философия, при всем ее глубокомыслии, оставалась благородной игрой. И если не только Платон, но и Аристотель находили достойными серьезных возражений умозаключения и словесные ухищрения софистов, то происходило это потому, что их собственная философская мысль еще не высвободилась из игровой сферы. Высвободится ли она из этой сферы когда-нибудь вообще?

Архаичная философия, как и архаичное искусство неотделимы от состязания, соперничества в разгадывании хитроумных загадок. Если хотите, конкуренция берет свое начало не только в борьбе за роль вожака в первобытной орде, но и в борьбе за интеллектуальное первенство: рядом с физической силой стоит сила интеллектуальная. Культура — это вечное состязание насилия и ума со все большим вытеснением первого вторым.

По мнению Йохана Хёйзинги, диалог античной философии — легкая, игровая форма словесного искусства, а сами философские занятия древних — разновидность приятного и вместе с тем ухищренного времяпрепровождения, после которого наступает жизнь: «бросишь философию и приступишь к делам поважнее», — говорит в Г о р г и и Калликл.

Сказанное полностью относится ко всем истокам человеческой мудрости, ко всем народам и странам.

Нам не дано определить в продуктах древнейшей экзальтации и восторга перед тайнами бытия разделительную грань между священной поэзией, мудростью, граничащей с безумием, глубочайшей мистикой и рядящимися в покров тайны словесами. Слово древних священников-певцов все время парит над вратами непознаваемого, которые закрыты для нас, как были закрыты и для них. Здесь остается сказать лишь следующее. В этих культовых состязаниях рождается философия, не из пустой игры, но в священной игре. Здесь культивируется мудрость как священное упражнение искусности ума. Философия здесь рождается в игровой форме. Космогонический вопрос о том, как могло появиться все то, что есть в мире, — один из первых вопросов, всегда занимавших и занимающих человеческий ум.

Вопросы-загадки ведийских гимнов прямиком ведут нас к глубокомысленнейшим суждениям упа- нишад... Кто более или менее ориентируется в литературе Вед и Брахманов, тот знает, что ее объяснения происхождения вещей очень сильно разнятся, противоречат друг другу, отличаются чрезвычайной пестротой, запутанностью и вычурностью. Ни общего смысла, ни взаимосвязи частей в них нельзя найти. Если при этом, однако, иметь в виду изначально игровой характер космогонических спекуляций и происхождение этих толкований из ритуальной загадки, то становится ясным, что эта запутанность проистекает не столько из хитроумия и тщеславного корыстолюбия жрецов, желающих превознести свое жертвоприношение над всеми другими, сколько, по всей вероятности, из того факта, что бесчисленные противоречивые толкования во время уно были столь же бесчисленными разгадками ритуальных загадок.

Для Хёйзинги игра человека — не «струенье невещественного света» (Г. Гессе), но совокупность смыслов истории, если хотите, ее содержание.

Если убрать игру, то вся история распадется на потерявшие смысл фрагменты, лишится творческого начала. Человек неиграющий, по мысли Й. Хёйзинги, собственно, даже не человек, ибо он утрачивает свое главное качество — свободу, а вместе с нею и радость, и возможность созидания культуры и самого себя. Если все в жизни человека определяется только непреложным целеполаганием и полезностью, то что же может выявить сущность человека как богоподобного существа во вселенной?

Даже в самые антиигровые времена мудрость не утрачивала игривости, самоиронии, способности самоотрицания.

Вся философия мира не стоит Джульетты, говорит Шекспир. Пренебрегать философией — значит истинно философствовать, нахожу у Паскаля. Философия философов — это обыкновенные мысли на маловразумительном языке, — Гёте.

Тот цвинглианцем стал, а этот — лютеранин,

У каждого свое Священное писанье.

И каждый входит в спор, твердя, что он лишь прав.

Ибо только таким образом и воздвигаются великие философские здания: для того, чтобы они могли держаться, их скрепляют известью софистики.

Софизм действительно поразил тело философии, процветание которой в немалой степени обязано словесным играм, злоупотреблениям недостатками речи и двусмысленностям слов.

Он забивал мою голову массой сведений об «астральных телах», «каузальном теле», «переселении душ», упанишадах, Плотине, Кришнамурти, «кармической оболочке души», «сознании нирваны» — обо всей этой ерундистике, которая залетает к нам с Востока, словно дыхание чумы.

Как говорила Д’Аламберу его кормилица, философ — это чудак, лишающий себя всех радостей жизни ради того, чтобы о нем говорили после смерти. «Кормилица» — это ирония самой философии.

Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией.

Проблема времени — главный нерв философии. «Царский путь» западной философии со времен Платона и Аристотеля связан с вечностью, абсолютностью, окончательностью. Киркегор, Ницше, Бергсон, Хайдеггер разорвали традицию отождествления бытия с безвременностью, Уайтхед ввел понятие «процесса». Бытие не может быть сведено ко времени, но о нем нельзя говорить как о лишенном временных «коннотаций». Бытие и становление, эволюция бытия — таковы аспекты реальности.

Стоящие сегодня на повестке дня главные философские проблемы — живой, конкретный человек в условиях наших дней и растущая дегуманизация мира — не новы, но требуют новых, неординарных решений, как, впрочем, требовали того же во все времена.

* * *

Рядом с историческим переживанием, передачей умонастроений и чувствований эпохи, «потребностью видеть ушедшие вещи возродившимися в блеске живой жизни» (Л. Февр, М. Блок, Ж. Ле Гофф, Й. Хёйзинга) следует поставить философские «Анналы» — прояснение смысла философских переживаний, достижение метафизического контакта с ушедшими философами, перевод одного мышления в другое, адекватная передача сознания людей прошедших эпох сознанию наших современников. Не может быть философского интереса без любви к мудрости прошлого, по крайней мере, без уважения к ней. Подобно историку, который должен пропустить через себя все исторические и культурные события, все человеческие жизни, философ должен пережить и прочувствовать все мировоззрения. История философии, как история вообще, — это воскрешение. Писать историю философии означает воскрешать сознание людей былых времен. Не судить ушедшие эпохи, но пытаться понять и оправдать их. Не создавать паноптикум мертвых или отживших мировоззрений, но изображать живое прошлое, ожившие духовные формы — то, что Бергсон именовал длительностью.

Я не сторонник возведения стен между сознаниями людей разных эпох, но не вызывает сомнений неадекватность видений мира первобытного, античного, средневекового и современного человека. Глаз древних, даже античных людей был явно обращен вовне; внутренний мир, интимность, жизнь сознания, субъективность значили для них гораздо меньше, чем для Киркегора или Ницше. Каждая эпоха имеет не только собственную парадигму но и свой образ мышления. Внутренняя реальность, казалось бы, столь очевидная, почти ничего не значила для египтянина эпохи фараонов. Даже изобретение древними греками души оказалось недостаточным, чтобы измерить ее бездонность и констатировать неповторимость (душа для них — только восковая пластинка, на которой внешний мир оставляет свои следы). Для того чтобы открыть человеку внутренний космос, потребовалась мощь бл. Августина, в Новое время — Декарта и Лейбница, наконец, Фрейда и его последователей.

История человеческой мысли — главное в истории культуры. К ней относится все то, что Й. Хёйзинга писал об истории: историческое понимание — связь между самосознаниями ушедших и нынешней эпох. Работа философа с материалом прошлого суть налаживание отношений между сознаниями. Мы будем вечно переписывать историю философии, потому что каждая эпоха углубляет ее и собственное ее понимание. Новые интерпретации — оживление старого духа в его первоистоках. Надо изучать прошлое ради настоящего и будущего, выявляя те значения, которые оно имело в себе и для себя. Чувство превосходства здесь опасно, гораздо плодотворнее чувства восхищения и смирения.

Философское событие — это текст, подлинник. Научиться философствованию можно путем соприкосновения с философскими текстами как выражениями сознания или вдохновения других.

Подобно тому как в науке существует проблема «объекта» и «субъекта», в философии существует проблема глубины прочтения. Философские тексты крупных философов, как тексты сакральных книг, открываются постепенно, их понимание — настолько, насколько оно возможно — требует конгениальности. Критика великой философии должна быть соразмерна ей. К. Вайцзеккер признавался, что его возражения против Канта были вызваны недостаточным пониманием Канта.

Толанд считал, что любая философия имеет экзо- и эзотерию: внешний облик и глубинное содержание, поверхность и подполье, видимость и сущность. Одно — явное, расхожее, общепринятое, приспособленное к ходячим воззрениям, другое — сакральное, скрытое и глубокое, предназначенное для высокомудрых.

Поскольку мы обычно не знаем, что философ действительно думает, нам остается углубляться в его тексты, понимая, что они — мысли и тексты — часто нетождественны. Подлинные взгляды мыслителя, как теперь известно на многих исторических примерах, остаются «вещью самой по себе», тем самым открывая возможности бесчисленных интерпретаций.

Шопенгауэр как-то сказал, что первый том его главного труда состоит из одной-единственной мысли, которую он не смог изложить короче. Это — ключ к любой философии, ибо необходимо обладать недюжинным талантом, дабы одновременно иметь несколько великих мыслей. Не меньший талант необходим, чтобы за толщей книги разглядеть и правильно понять эту «единственную мысль».

Как я уже сказал, интерпретации великих философий требуют соразмерности интерпретатора с автором. Поэтому история философии чаще всего оказывается ее выхолащиванием: великий мыслитель, как правило, глубже и шире историка. Особенно это относится к авторам, откровенно заявляющим, что они намеренно себе противоречат, дабы дать элитарному читателю «скрытое учение», сигетику[2]. Подтекст великой философии так же труден, как фигуры умолчания или философские метафоры. По разным причинам философы больше скрывают, чем открывают.

...То, что должно стать решающим в любом философском знании, содержится не в высказываемых предположениях, но в том, что, хотя и не проговаривается как таковое, предстает нашему взору через эти предположения.

Интерпретация, дешифровка, раскрытие фигур — это искусство, такое же, как, скажем, искусство Йитса, Паунда, Элиота, а также их великих критиков.

Герменевтика — это синтез излагаемого и излагающего: в новом тексте они нераздельны. Толкуемый текст здесь только отправная точка для фантазии толкователя. В силу философской традиции вся философия сущностно герменевтична: новый текст так или иначе построен на основе старых — в искусстве аналог сказанному джойсовский Улисс.

Цель герменевтики — раскрыть изначальный смысл текстов посредством искусных приемов. Я полагаю, что философской герменевтике предшествовали теологическая и филологическая. Не сокрытие темнот Библии, не ее подмена церковной догматикой, но освоение ее богатств, постижение глубинных смыслов. Священное Писание есть sui ipsius interpres — постижимое через самое себя. Такова точка зрения Лютера, модернизировавшего христианство.

Сначала герменевтика должна была освободиться от всякого догматического ограничения и стать собственно герменевтикой, чтобы затем подняться до универсальной значимости исторического органона. Это произошло в XVIII веке, когда такие умы, как Землер и Эрнести осознали, что адекватное понимание Писания предполагает признание различий их авторов, то есть отказ от догматического единства канона. С этим «освобождением истолкования от догмы» (Дильтей) собрание священных текстов христианства вдруг стало играть роль собрания исторических источников, которые в качестве литературных произведений должны подвергаться не только грамматической, но одновременно также исторической интерпретации.

С точки зрения Дильтея, герменевтика лишь тогда обретает свою настоящую сущность, когда она сменяет свое служебное положение при догматике — для христианских теологов задача догматики заключается в верном возвещении Евангелия — на функции исторического органона... Поворот к историческому сознанию в этом случае есть не освобождение герменевтики от догматических пут, а изменение ее сущности.

Если в Средневековье герменевтика была неотрывна от теологии, то эпоха Возрождения дала начало филологической герменевтике, призванной исследовать религиозные тексты, ликвидировать искажения, возвращать им первоначальный смысл. Основоположником философской герменевтики стал Ф. Шлейермахер, который рассматривал ее как метод наук о духе и считал, что с помощью психологического «вживания» можно проникнуть во внутренний мир авторов древних текстов и на этой основе понять исторические события и осознать их глубже, чем их осознавали участники этих событий.

X. Г. Гадамер провозгласил герменевтику универсальной философией современности, призванной дать ответ на основополагающий философский вопрос: как возможно понимание окружающего нас мира, как в этом понимании воплощается истина бытия? Она должна выступать как самосознание человека.

Наиболее выдающимся образцом такой герменевтики и такого самосознания являются философские изыскания обладавшего уникальным лингвистическим и звуковым чутьем М. Хайдеггера, раскрывшего путем глубинной пе- нетрации в толщи слышимой речи новые пласты античной, средневековой и современной мудрости.

Увы, чем больше мы начинаем понимать великого философа, тем сильнее обнаруживаем, как много от нас ускользает. В этом смысле «великая философия» напоминает само Бытие, что позволяет дать однозначно положительный ответ на принципиальный вопрос: «возможна ли философия?» Иными словами, интерпретация великой философии напоминает интерпретацию мира вне нас.