ИСТИНА ЖИЗНИ И ИСТИНА СЛОВА

Истину нельзя знать, в ней надо быть.

Д. Мережковский

В нас входят истины святые Одной случайною строкой. Но льются в головы пустые Помои слов густой рекой.

А.

Э. Гуссерль положил в основу феноменологии, «науки об истинных началах», декартовский «принцип очевидности»: «Вещи, постигаемые нами вполне ясно и отчетливо,— истинны». Отсюда следует не объективность сознания, но прямо противоположное: единственная достоверность истины — содержание нашего сознания. Только игра сознания может придать смысл, ценность и истинность вещам, существующим сами по себе: правила игры сознания определяющи для вещей.

Истины — не только «чистый» продукт сознания, но и инструмент изучения механизмов его функционирования, способ раскрытия устройства его «черного ящика».

Исследование должно быть направлено на научное познание сущности сознания, на то, чтб есть сознание во всех своих различных образованиях само по своему существу... и в то же время на то, чтб оно «означает», равно как и на различные способы, какими оно — сообразно с сущностью этих образований, то ясно, то неясно, то доводя до наглядности, то, наоборот, устраняя ее, то мысленно посредствуя, то в том или другом аттенциальном модусе, то в бесчисленных других формах — мыслит «предметное» и «выявляет» его как «значимо», «действительно» существующее.

Отличие двух подходов — картезианского и гуссер- лианского — в том, что Декарт считал продукты сознания адекватными познаваемым вещам, а более трезвый создатель феноменологии замкнул горизонт сознания на самом себе, повернул зрачок человеческого сознания внутрь, к «чистому сознанию», к голой субъективности.

Человек не может мыслить, если не предполагает, что истина существует. Но дает ли это основания для веры в наличие безусловной и единой истины, как главного начала homo sapiens? Строя теорию истины, Гуссерль разграничил безусловные очевидности логико-математических истин, непосредственных нравственных убеждений и осмысленно-целостных восприятий.

Пытаясь проникнуть в мир чистого сознания, всматриваясь в то, как сознание созерцает сущность, Гуссерль пришел к выводу, что это созерцание сущности не есть познание matter of fact, а — свойство сознания. Сущности, безотносительно к качеству своего существования, становятся ими благодаря тому, что они созерцаются нами. Мы, наше сознание,— такой же элемент мира, как и все другие, но элемент, творящий несуществующее. Как априорна логика, так явны априорные очевидности. Именно непосредственное обнаружение пробивает бреши в крепости внешнего мира, преодолевает «неподатливость» объектов познанию.

Все это означает, что истину следует искать в имманентных свойствах сознания не в меньшей мере, чем во внешнем мире. Что касается последнего, то в нем следует вынести за скобки все, что может быть подвергнуто сомнению.

Нас интересует не эмпирическое сознание и выполнение им своих функций, а более существенные вопросы, которые следует сформулировать. Сознание, или сам сознающий субъект, высказывает суждение относительно реальных объектов, задает о них вопросы, считает их вероятными или ставит под сомнение, разрешает свои сомнения и тем самым выносит «вердикт разума». Разве сущность этого права на решение не должна требовать того, чтобы быть ясно понятой в системе основных связей сознания?

Безусловная очевидность — это мир жизненной веры. Никакие знания не способны ее поколебать. Но в сознании знание и вера неотделимы. Вот для того-то, чтобы выделить безусловные очевидности, Гуссерль и предлагает прибегнуть к «феноменологической редукции»: к воздер- живанию от ниспосланных извне выводов и целеуказаний и к выявлению безусловно достоверных простейших интуиций, переживаний и восприятий.

Акцентирование внимания на сущностях сознания, исключение из рассмотрения рационального психологизма было направлено на устранение вмешательства чистой интроспекции. Гуссерль постоянно предостерегал от смешивания созерцания сущности сознания и психологического самонаблюдения. Феноменология должна по возможности избегать психических ловушек и лабиринтов сознания ради целостности и непосредственной свежести взгляда.

Ученик Гуссерля Е. Финк определил сущность феноменологии как «неустанное изумление». Здесь ее точка соприкосновения с экзистенциализмом: бесконечное изумление при любом акте восприятия — лейтмотив учения Мерло-Понти.

Цивилизация навесила между миром и человеком столько «железных занавесов», что вполне естественной стала тяга к «глазам ребенка» и «непосредственной свежести», то есть к безыскусному и беспредпосылочному видению мира. Герои Камю — это, помимо прочего, подпольщики, стремящиеся уйти в самобытность от фальши мира. Стихийность и примитивность побуждений Мерсо — пусть не «глаза ребенка», но попытка видеть мир только собственными глазами.

Главный экзистенциальный мотив Гуссерля — протест против исключения человека из науки и философии, забвения проблем человеческого существования, невнимания к проблеме смысла жизни и человеческого достоинства.

Гуссерль глубоко неудовлетворен тем, что во имя строгости, которая к тому же недостижима, наука превращает человека в «голый научный факт», пренебрегая его субъективностью и свободой.

Вслед за Шопенгауэром и Ницше Гуссерль ощутил, что философия утрачивает кредит доверия как наука и должна завоевать позиции искусства. Писать «научно», «логично», «предметно» больше нельзя: языком философии должен стать символ, метафора, миф — все средства джойсизма.

Начав с попытки онаучить философию, Гуссерль кончил отказом от низкопробной эмпирики и плоского практицизма. Духовность философии — в постижении сущности, непосредственно не выводимой из реальности.

Гуссерль как-то сказал: «Подлинные последовательные бергсонианцы — это мы». Что он имел в виду? Феноменологическая концепция «жизненного мира» имеет много общего с «непосредственными очевидностями», с преодолением ограниченности логического познания и предрассудков натуралистического объективизма, с плюрализацией мудрости.

Истина всегда соотнесена с существованием: «Истина имеется лишь постольку, поскольку есть существование»,— утверждал Хайдеггер. Вечная истина невозможна, потому что невозможно вечное существование.

Есть истины науки и есть истины человеческого существования, прорывы экзистенции к бытию. Фундаментальные и субъективные «прорывы к бытию», определяющие человеческие ценности и освещающие священные тайники души, не имеют ничего общего с «аналогичными вещами», объективными, безличными и частичными истинами науки. Экзистенциальные истины, эти манифестации духа правды, сплетены воедино с таинствами бытия и вырастают из сокровенных глубин человеческой души. Именно они определяют человеческие цели и ценности, позволяют ориентироваться в мире, разрешать метафизическое беспокойство, находить собственные ориентиры. По мнению Г. Марселя, здесь неприменим термин «познание», здесь более уместными являются понятия «признания», «приветствия». «Пенетрация» Бытия ассоциируется не с познавательными актами, но с актами веры, мистическими прозрениями, когда личность сближается с Бытием, а мир облекает ее, обретая «онтологическую плотность».

«Признание», «приветствие» Бытия имеет и более глубокий смысл — прорыва к Бытию, схватывания сути существования, обнаружения смысла Бытия в его изначальной соотнесенности с истинами человеческой жизни. Истины человеческого существования неотрывно связаны с целями и ценностями, верой и трансцендированием, персональными ответами на призыв Бытия, осознанием неотрывности личного и божественного Бытия.

Признание Бытия, т. е. вера в Бога и отдача себя в его распоряжение, есть изначальная и высшая истина человеческого существования — таков нравственно-мировоззренческий лейтмотив «конкретной философии» [Г. Марселя], являющейся, как вполне резонно заметил один из комментаторов, «пролегоменами веры».

Радикальное отличие научной «объективности» и экзистенциальное™ человеческого существования в противостоянии двух главных человеческих начал — духа и жизненного порыва, бытия и обладания, таинства и проблемы, беспокойства и любопытства.

Экзистенциальная реальность — антипод «мира объективности». Само субъект-объектное отношение не способно, выразить экзистенцию, поскольку оно формирует превратную научно-техницистскую установку на познание как обладание, покорение, преобразование, что ведет к отрыву духа от бытия, духовному обнищанию и иссяканию духовных и жизненных потенций человечества.

По Шелеру^щух» и «жизнь» находятся друг с другом в состоянии амбивалентной борьбы-взаимоподдержки: прогресс «духа» есть отрицание стихии «порыва»; «жизнь» — извечный антагонист «духа», одержимого «страхом земного»; но вместе с тем — в недостижимости гармоничного сосуществования — они взаимно необходимы друг другу, а их конкуренция божественно предопределена как драма человеческого существования.

Экзистенциальная мысль не противопоставляет внешний и внутренний миры, но констатирует принципиальное различие «объективных» истин и внутреннего опыта, драматизм фундаментальной ситуации человека в мире, напряженность отношений между внешним и внутренним бытием: «В сущности все происходит между мной и мной самим» — такова марселевская формула первичности внутреннего опыта. Отсюда же важнейший долг философа, противостоящий долгу ученого,— в «защите человека от самого себя, от того необычайного соблазна к бесчеловечности... которому в известной степени поддается много людей».

Экзистенциальная философия начинает все более органично связываться с опытом и осознает свою приверженность к постижению действительности исходя не из внешнего мира, но изнутри личности.

Наука имеет дело с проблемами, экзистенциальная философия — с таинствами: сущностью человеческого «Я», бытием, Богом, существованием, добром и злом, свободой и т. п. Г. Марсель считал философским грехом склонность к проблематизированию «таинств», то есть к представлению их в качестве познаваемых предметов, внешних и чуждых личности. По его мнению, существование Бога, идеи зла и добра, свободы и веры настолько укоренены в бытии личности, органически включены в нее, что их рационализация, овеществление, объективизация ведут к вырождению, опустошению, обездуховлению. Сущностные идеи не внеположены человеку, а непосредственно связаны с таинствами его бытия. Да и сама «проблема бытия» является неадекватным переводом «таинства», которое может быть дано сознанию, способному к глубочайшей внутренней сосредоточенности.

«Таинство», если его пытаются постичь неадекватными средствами объективирующего рационалистического мышления, деградирует до «проблемы», что Марсель считает «интеллектуальной испорченностью», опустошающей человеческий ум и закрывающей ему пути приобщения к онтологической глубине бытия (т. е. переживанию бытия в акте веры).

Как бы ни относиться к антиномии «проблема — таинство», очевидно, что к главному в человеческом существовании — его вере, любви, надежде, совести, милосердию, состраданию — нельзя подходить с мертвящими мерками опредмечивающего разума, что реальности высшего, духовного порядка являются не любопытству, а метафизическому беспокойству, экзистенции, вовлеченной в. бытие. Такое «беспокойство» Марсель называл «метафизической осью» внутреннего познания и отправным пунктом философии как фермента аутентичной духовности, стимулирующей познание к «таинствам бытия». Беспокойство стимулирует встречу человека с бытием, позволяет проникнуть в недостижимые для рассудка глубины экзистенции и в конечном итоге открывает таинства бытия.

Если в познании природного порядка можно, отвлекаясь от первопричин, обойтись истинами разума, то экзистенциальное познание немыслимо без иерархии ценностей, моральных категорий, общечеловеческой жажды безусловного. Если нет Бога, то все дозволено — от убийства другого до собственной онтологической порчи. Отсутствие ценностей, неспособность преодолевать искушения, отказ от высшего Бытия — все это ведет человека к краху, злу, порокам, создает моральный вакуум, вызывает отвращение к жизни, taedium vitae. Наука не способна компенсировать духовную напряженность, потребность в высших идеалах, устремленность к красоте и добру. «Печать Абсолюта» — это и есть жажда высшего порядка, «существование постоянных звезд на небесной тверди души». Бог неопределим, но необходим для укрепления земного порядка, вечного напоминания о подстерегающих человека опасностях и указания вечной меры.

Г. Марсель:

Никто, конечно, не может отрицать, что признание сверхземного порядка таит в себе определенный риск, тот «прекрасный риск», о котором говорил философ прошлого[71]. Суть вопроса, однако, в том, чтобы предвидеть, не вступаем ли мы, отвергая этот риск, на путь, который раньше или позже приведет нас к гибели.

Жажда Бога — не просто религиозная потребность, отличающая человека от животных, но и потребность в практической опоре для гуманизации земного порядка. Человек — только «промежуточное бытие» со всеми его комплексами и напряжениями. Абсолютное бытие абсолютно ему необходимо, дабы дух восторжествовал над телом, откровение над умозрением, добро над злом и истина над ложью.

Истина — раскрытое™ сущего. От метафизики сокрыто главное — истина бытия. Бытие же есть трансценден- ция. Вместе с тем бытие тесно связано с истиной.

Бытие имеется только постольку, поскольку есть истина. И она есть только постольку, поскольку и пока есть существование. Бытие и истина являются одинаково первоначальными.

Прежняя метафизика, считал Хайдеггер, отъединяла человека от бытия, познание — от действительности, язык — от смысла. Традиционное истолкование вещей и оперирование с вещами далеко отошло от их сущности, а ложное истолкование сути вещей есть насилие над вещами, не улавливающее вещности вещей. Дабы избежать как рационального, так и иррационального лжеистолкования, необходимо отказаться от властного давления на вещи — надо оставить им свободное пространство, в котором они могли бы свободно проявлять свою вещность. Ни суждения, ни ощущения не сближают нас с вещами, категории же формы и содержания — при всей их понятийной важности не могут быть применимы к чему угодно. Вещность вещи не терпит насилия над собой и лучше всего проявляется, когда вещь описывают или изображают, отвлекаясь от всякой философии. Поэтому истина осуществляется прежде всего в художественном произведении, в творческом бытии. Истина как бы сияет, излучается из произведения. «Красота есть способ, каким бытийствует истина», красота есть способ существования истины. «Искусство есть становление и осуществление истины».

К. Ясперс считал, что философская истина не существует как данное, она лишь направление, движение от потерянности к самосознанию. Философия — не познание истин бытия, но чтение его «шифров», приобщение к их прочтению.

Истина добывается не индукцией или дедукцией, а верой, ибо лишь посредством веры человек приходит в соприкосновение с трансценденцией. В природе, истории, искусстве, философии абсолютное раскрывается не непосредственно, а в форме мифов, шифров, символов — знаков, указывающих на трансценденцию. Еще Юм обнаружил, что эксперимент или наблюдение не могут оправдать закон, поскольку, будучи творением человека, он «выходит за границы опыта». По словам Эйнштейна, даже теоремы математики, прилагаемые к отражению реального мира, не точны: «они точны до тех пор, пока не ссылаются на действительность».

А.              Эйнштейн:

Не существует логического пути, ведущего к законам. Они могут быть получены только при помощи интуиции, основанной на феномене, схожем с интеллектуальной любовью к объектам опыта.

Даже истины науки по природе своей мифологичны.

К. Поппер:

Ученые (начиная с Фалеса, Демокрита, Платона и Аристарха) отваживаются создавать мифы, предположения или теории, резко расходящиеся с повседневным миром обыденного опыта, которые, однако, способны объяснить некоторые аспекты этого мира. Галилей испытывал уважение к Аристарху и Копернику именно за то, что они отважились пойти дальше мира наших чувств.

Теории — это сети, предназначенные улавливать то, что мы называем «миром», для осознания, объяснения и овладения им. Мы стремимся сделать ячейки сетей все более мелкими.

Истина вначале — предвосхищение, а затем все большее очищение от ошибок и заблуждений. Впрочем, выход за пределы частностей труден или невозможен. Бытие в целом не может быть познано в строгом смысле слова. К нему вполне приложима идея кантовской «вещи самой по себе».

Истина одновременно разумна и экзистенциальна. Экзистенция связана с разумом: экзистенция проясняется интеллектом, а интеллект обретает содержательность в экзистенции. Мышление, по Ясперсу, суть парение, движение. Парение предохраняет мысль от окостенения и человека — от погребения в системе. В состоянии парения человек остается хозяином своих мыслей, открытых к трансценденции и познанию собственной безусловности в мире. Состояние парения позволяет охватить мир, природу, историю, царство возможностей, не закрепляясь окончательно в конечной истине. История культуры — наглядное свидетельство необходимости отвержения догматических ответов и решений, относящихся не только к экзистенции или трансценденции, но и к знанию. Рост знания — это не движение к абсолюту, а все большее прояснение, очищение, отвечающее яспе- ровскому парению.

Ясперовская философия парения и «объемлющего» стремится понять, охватить и испытать все стороны человеческого бытия, не принимая никакого связывающего ее решения.

Человек, по Ясперсу, должен двигаться от простого голого бытия (в обществе, государстве, в мире эмпирического, во власти инстинктов и естественных побуждений) к самобытию, к экзистенции. А экзистенция действительна лишь как свобода. Я есть, пока я выбираю. Свобода эта не произвол, а автономия, самозаконодательство.

Однако наша учреждающая законы самость не всеобщая воля Руссо и не универсальный разум Канта, а конкретный человеческий индивидуум, который этим своим выбором детерминирует и последующие акты своего выбора. Человек должен сам избрать себя в согласии со своей совестью, которая является гласом Божьим. Но человек не непогрешим. Его совесть может заблуждаться. Поэтому и выбор его никогда не абсолютен и не непогрешим.

Человеческая, экзистенциальная истина не совпадает с логической, она может оказаться противоположной истинам науки, логики, морали и вовсе не должна походить на априорное суждение. По мнению J1. Шестова, она вообще не должна быть похожа на суждение. Она не рождается в споре...

...Мнения могут себе сталкиваться сколько угодно, этим истины не выманишь. Она слишком умна и отнюдь не выскакивает при всяком шуме: ее и более тонкими ухищрениями не поймаешь.

Экзистенциальная истина открывается в пограничной ситуации, в таинстве, чуде, трагедии, абсурде — трансцендентных источниках «последних истин», открывающих истины невероятные и невозможные.

J1. Шестов:

Случайно последняя истина скрыта от людей — или в тумане, которым природа обволокла свои задачи, нужно видеть злой умысел?.. Явно, что истина, я говорю, конечно, о последней истине,— есть некое живое существо, которое не стоит равнодушно и безразлично перед нами и пассивно ждет, пока мы подойдем к нему и возьмем его. Мы волнуемся, мучаемся, рвемся к истине, но и истине что-то нужно от нас. Она, по-видимому, тоже зорко следит за нами и ищет нас, как мы ее. Может быть, тоже ждет и боится нас.

Истина — всегда творчество, новизна, неповторимость, особое состояние открытости «взора души». Лишь «творчество из ничего» доставляет искателю небывалое, неповторимое, необыкновенное. Истина неотрывна от экстаза, чуда, тайны:

По самой своей природе тайна такова, что она не может быть открыта, а Истина постигается лишь постольку, поскольку мы не желаем овладеть ею, использовать ее для «исторических» нужд, т. е. в пределах единственно известного нам измерения времени. Как только мы захотим открыть тайну или использовать Истину, т. е. сделать тайну явной, а Истину всеобщей и необходимой,— хотя бы нами руководило самое возвышенное, самое благородное стремление разделить свое знание с ближним, облагодетельствовать человеческий род и т. п., — мы мгновенно забываем все, что видели в «выхождении», в «исступлении», начинаем видеть «как все» и говорить то, что нужно «всем».

Наряду с истинами разума существуют «живые» истины существования, которым в полной мере свойственны свобода выбора и персональное™. Великие метафизические системы — не одно пустословие, как утверждают позитивисты, но несут в себе таинство сопричастности Гения и Вечности. Абсолютность и безусловность делают истину вырожденной, убогой; персональное™, выстраданное™, ответственность превращают истину в подлинную ценность.

Люди почему-то решили, что эмпирических истин много, а метафизическая только одна. Метафизических истин тоже много. Они очень непохожи друг на дружку, но это нисколько не мешает им отлично уживаться меж собой. Эмпирические истины, как и все земные существа, вечно ссорятся и без высшего начальства не могут обойтись. Но метафизические истины устроены иначе и совсем не знают нашего соревнования.

Мы стремимся к простоте, общедоступности и убедительности истины, но истина загадочна, таинственна и парадоксальна как и фундаментальные свойства бытия.

Наш ум, в детстве усвоивший столько нелепостей, потерял способность к самозащите и принимает все, кроме того, от чего его предостерегали с детства же: т. е. чудесного, иначе говоря, действия без причины... Что, например, понимает современный человек в словах «естественное развитие мира»? Забудьте на минуту свою школу, и сразу убедитесь, что развитие мира ужасно неестественно: естественно было бы, если бы не было ничего — ни мира, ни развития.

Впрочем, истиной является и противоположное.

То, что «вечные истины» есть, будет только тогда основательно доказано, когда удастся доказать, что существование вечно было и будет. Пока такого доказательства нет, это положение остается фантастическим утверждением, потому неправомочным, что обыкновенно принимается философами на веру. Всякая истина, связанная с существованием, релятивна по отношению к бытию существования.

В теории познания Хайдеггер на первое место также ставил не мышление, а созерцание, считая, что анализ играет служебную роль по отношению к «схватыванию». Откровение и умозрение — лишь «два ствола одного и того же корня» —¦ трансцендентной способности воображения.

Мышление не ведет к глобальному и единому знанию, не разрешает мировых загадок, не придает сил для действия. Никто не знает, что представляет собой мир в целом и куда он идет. Мы знаем множество частностей и деталей, но во всем, что касается мира в целом, способны лишь ставить вопросы.

Высшее знание — не логос, но сочетание науки и магии. Истина человеческого существования не может быть постигнута рассудком, она есть «брешь в мышлении». Формой ее постижения является вера. Как говорил еще Киркегор, в абсурд можно проникнуть только верой.

Истина сердца выше истины знания — не только потому, что вторая не является для существования безусловно хорошей, но, главным образом, потому, что первая суть отраженная самость.

Нет никакой истины, независимой в своем существовании. Наоборот, среди необозримых теоретических возможностей, рождаемых потоком жизни, имеются и такие, которые соответствуют нашей воле к жизни,— именно их и называют истинными. Не объект сам по себе, и не суверенный разум определяет в нас самих истинность наших представлений, а сама жизнь.

Ты идешь по полю, вдыхаешь тепло земли, вокруг чертят по небу ласточки, вдали видны городские башни, звучат девичьи голоса... ты далек от всяких истин, ты находишься в мире, не знающем самого этого понятия — истина.

Ясперс считал, что истина, которая свойственна бытию и которая может быть захвачена жизнью, является становящейся истиной. Становящаяся истина должна работать; если она не работает, ее вовсе не существует. Истина активна как воля к действию. Воля — условие истины, вера и стимул — опоры.

Истина, пишет Ясперс, заключается прежде всего не в содержании, а в способе, при помощи которого она обдумывается, выявляется и обсуждается: в способе мышления. А способ мышления должен быть гибким и многофакторным для того, чтобы признать множество истин и выбрать из них наиболее актуальные — максимально соответствующие внутреннему духовному состоянию мыслящего. Для каждого времени и каждого мыслителя в каждое время существует своя existentiele Wahrheit*.

Смысл истины обусловлен ситуацией и задачей, встающей перед «определенным конкретным кругом людей, для которых признание именно этой правды имеет ожидаемые или желаемые последствия».

Величайший парадокс истины состоит в том, что, обитая в каждом из нас, она все-таки нигде не появляется в мире.

Достоевский потому остался с Христом, а не с истиной, что любая истина конечна, Христос же всеобъемлющ. Важна не идея, а человек. Весь. Там, где начинают с идеи абсолютной свободы, кончают абсолютным рабством.

Г. Лорка:

Истина — это живое, а нас хотят наполнить мертвечиной и опилками. Глупость, если она жива,— истина; теорема, если она мертва,— ложь.

К. Чапек:

Я верю, что каждый имеет часть истины: и тот, кто говорит «да», и тот, кто говорит «нет». Если бы они соединились и поняли друг друга, родилась бы полная истина. Но ведь «да» и «нет» нельзя соеди-

¦ Экзистенциальная истина {нем.).

нить. Зато люди могут соединиться; больше истины в людях, чем в словах. Я больше ценю людей, чем их истины.

А что есть истина в науке о словах? Для лингвистической философии важно не то, что есть истина, а то, как она высказывается, правильность высказывания. Между миром и человеком всегда лежит труднопреодолимое препятствие в виде языка.

Истина — истинный смысл предложения, которым мы оперируем. Истина семантична, Определить — значит ограничить. Скрупулезное продумывание предложения все- таки лучше, чем декларация, дидактика или авторитет.

То, что мы именуем познанием, в значительной мере есть переопределение понятий. Гольбах и Гёте заметили, что там, где не хватает идей, люди выходят из положения, изобретая слова.

Что говорит семантика об истине? Вот что: утверждение «Бог существует» истинно, если Бог существует, и ложно, если его нет. То же и с истиной: она существует только там, где существует истина.

Семантическое определение истины зависит от языка, в котором оно дается, и существует столько же семантических ее определений, сколько языков: расширяешь язык — изменяешь истину. Слово обозначает (bedeutet), а не объясняет (deutet), говорит Арндт. В этом исток множественности истины.

Согласно логической семантике, сами понятия «истинно» и «ложно» не совместимы с предметным языком и приводят к неразрешимым антиномиям. Они относятся к метаязыку, о котором мы говорим, а он никоим образом не совпадает с языком, на котором мы говорим. Иными словами семантически трудно отличить истину ото лжи. Семантика истины не выдерживает смысловой нагрузки — что уж говорить о содержательной стороне истины, которую трудно высказать, но еще трудней понять. Как доказал Гёдель, для каждого достаточно сильного логико-математического исчисления существуют истины, выразимые, но не выводимые в нем.

Согласно теореме Тарского само понятие истинности логически невыразимо. Парис и Харрингтон показали, что между выводимостью формул и истинностью пролегает бездна. Теоремы не столько доказывают, сколько постигают, черпают из актуальной бесконечности, так что сам рационализм оказывается антинаучным. Все это можно интерпретировать и таким образом, что миром правят не законы, но — Бог.

Прагматизм сделал истину зависящей от человека. В этом очеловечивании истины — не космическая непочтительность, переоценка собственного могущества или утрата скромности, но увеличение персональной ответственности, выражение самости познания. В познании следует увериться и строго следовать убеждению, упорно пренебрегая всем, что может его поколебать. Не следует тратить силы на споры — надлежит держаться за свое, не колеблясь. Таков кратчайший путь к успеху.

Рассел полагал, что подконтрольная человеку истина чревата отравлением — властью, господством над природой, глобальной катастрофой. Истину непозволительно черпать из сферы желаний или связывать с ценностями. Философия ценности вообще находится вне сферы истинного и ложного. Рассел перевернул концепцию Дьюи: об истине следует судить не по ее следствиям, а по ее причинам. Истина не столько зависит от будущего, сколько вытекает из прошлого. Истинно то, на что уже нельзя повлиять.

И все же рационализму Рассела я предпочитаю плюрализм Сантаяны: сумму всех истинных высказываний плюс художественность и мифологичность.

Прагматическая истина Дьюи, Пирса и Джемса не является самоцелью — она средство достижения цели. Поэтому важны ее становление и ее полезность. Ценность и значение истины — это процесс ее подтверждения. Истина — работающая идея, имеющая практические последствия. Истина плодотворна. Истина доверительна. Отсюда — «кредитная система истин».

Мы торгуем друг с другом своими истинами. Но вся эта надстройка покоится на фундаменте проверенных кем-нибудь конкретно убеждений.

Мир не есть единое целое — открытый мультивер- сум, совокупность огромного количества событий и явлений, непрерывно допускающих возникновение новых и новых.