ЕДИНСТВО ИЛИ МНОГООБРАЗИЕ?

Только в глубинах правда таится: ложь и страх там на вершинах царят.

Р. Вагнер

Я никогда не сомневался, писал самоуверенный оксфордский профессор Иохим, что истина универсальна, едина и вневременна.

Истины не ходят тьмами.

Только — обманы.

Вот это-то и великое заблуждение, будто истина единственна, а ложь многообразна, что истина относительна, а ложь абсолютна. На самом деле даже из оспариваемой идеи множественности истины можно сделать разные выводы. Существует много истин, а, следовательно, сама истина бесконечна, писал античный схоларх. Существует много истин, а, следовательно, истины совсем не существует,— отвечал Ницше.

Все претендуют на право говорить от имени истины. Это ли не свидетельство ее бесконечности?

Самое большое заблуждение — правда и только правда, самая большая опасность — глашатаи единственной истины. Там, где появляется абсолютная правда и не знающие сомнений пророки, там льется кровь и начинается распря.

Истина — не все или ничего, но бесконечность, пролегающая между ними. Нет, не посередине — везде.

Коперник убрал человека из центра вселенной, Дарвин лишил человека богоизбранности, Фрейд лишил человека права быть хозяином собственного сознания. Пора понять, что нет центра в мироздании и нет истины, лежащей посередине. Истина рассредоточена; разные истины равноценны, у каждого своя правда. Нет ничего цельного в нашем мире, все в нем мозаично, считал Бальзак. Причем различные системы ценностей мира находятся в непрекра- щающейся борьбе друг с другом.

Истина, полагал Ф. К. С. Шиллер, не может быть одна. Она должна быть отнесена к тому или иному времени и месту, к людям и их намерениям. Каждый человек имеет свою истину, которая является таковой, пока она его удовлетворяет.

И. В. Гёте:

Различные образы мысли основаны на различии людей, и именно поэтому последовательное единообразие убеждений невозможно.

Любое абстрактное понятие по своей природе имеет этическое или религиозное происхождение. Единственная истина является плодом христианской морали, ее источник — образ мышления рабов: одна стадная истина хозяина на всех.

Большинство людей устает от перемен и тяготеет к постоянству, которое для них является синонимом истинности. Вот почему истина, в которую верят эвримен и конформист, должна быть не столько плодотворной, сколько стабильной. Там, где исчезает стабильность, разрушается вера.

Приблизительно так же обстоит дело и с рационализмом. Ориентируя человека на всеобщую и единую истину, рациоцентризм исходил из зеркальности сознания миру: из идентичности порядка идей порядку вещей, а заодно — из простоты, ясности и очевидности этих порядков. Единичное, индивидуальное, особенное, неповторимое, мое приносилось в жертву всеобщему, характерному, объединяющему, верному для всех. К чему это привело, хорошо известно — к утопии, омассовлению, тоталитаризму.

У «отцов науки» мы унаследовали идею единственности научного описания мира и простоты законов природы.

Сложность природы была провозглашена кажущейся, а разнообразие природы — укладывающимся в универсальные истины, воплощенные для Галилея в математических законах движения.

Даже изощренный Фейнман считал сложность природы кажущейся: в своих истоках она подчиняется простым правилам. Наука — это постепенное раскрытие божественной простоты плана мира, «доступ к той самой сокровенной точке, откуда Бог взирает на мир».

Хотя мудрый Эйнштейн в этом отношении более осторожен, тем не менее и он верил, что упрощение теорией «картины мира» непринципиально:

Какое место занимает картина мира физиков-те- оретиков среди всех возможных таких картин? Благодаря использованию языка математики эта картина удовлетворяет высоким требованиям в отношении строгости и точности выражения взаимозависимостей. Но зато физик вынужден сильно ограничивать свой предмет, довольствуясь изображением наиболее простых, доступных нашему опыту явлений, тогда как все сложные явления не могут быть воссозданы человеческим умом с той точностью и последовательностью, которые необходимы физику-теоретику.

Я думаю — да, ибо общие положения, лежащие в основе мысленных построений теоретической физики, претендуют быть действительными для всех происходящих в природе событий. Путем чисто логической дедукции из них можно было бы вывести картину, т. е. теорию всех явлений природы, включая жизнь, если этот процесс дедукции не выходил бы далеко за пределы творческой возможности человеческого мышления. Следовательно, отказ от полноты физической картины мира не является принципиальным.

Мах возвел «экономию мышления» и простоту описания в философский принцип научного мышления: из всех возможных описаний надлежит выбирать простейшее — резюмирует Пуанкаре. Однако внутренний ход развития самой науки показал, что простота — принцип порочный: углубление понимания мира требует все большей сложности и все большего разнообразия описаний.

Понять науку вне идеи эволюции знания невозможно: знание эволюционирует по тем же законам, по которым эволюционировала сама природа, — вещество, вселенная, жизнь. У него есть свой «генетический код», «скачки», «мутации» и т. д. Видимо, пора вводить понятие генетики знания: высшие его формы возникают из низших путем усиления неравновесного состояния знания и образования бифуркаций.

Хотя Эйнштейн в своей теоретической практике исходил из убеждения о существовании универсальных принципов и фундаментального простого уровня, он стал Дарвином физики, неожиданно для себя открыв «новый континент» или «новый уровень» или «новый мировой порядок», приведший к радикальному усложнению картины мира по сравнению с ньютоновской. Как ни сопротивлялся сам Эйнштейн этой сложности, развитие физики (теория расширяющейся, а не стационарной вселенной, квантовая механика, пригожинская синэргетика) подтвердило эволюционную модель науки, ее восхождение ко все большей сложности описания мира.

Внутреннее развитие науки привело не только к само- усложнению, но и к множественности языков описания, вытекающей из боровского принципа дополнительности.

И. Пригожин, И. Стенгерс:

Бор всегда подчеркивал новизну, нетрадиционное™ позитивного выбора, производимого при квантовомеханическом измерении. Физику необходимо выбирать свой язык, свой макроскопический измерительный прибор. Эту идею Бор сформулировал в виде так называемого принципа дополнительности, который можно рассматривать как обобщение соотношения неопределенности Гейзенберга. Мы можем измерить либо координаты, либо импульсы, но не координаты и импульсы одновременно. Физическое содержание системы не исчерпывается каким- либо одним теоретическим языком, посредством которого можно было бы выразить переменные, способные принимать вполне определенные значения. Различные языки и точки зрения на систему могут оказаться дополнительными. Все они связаны с одной и той же реальностью, но не сводятся к одному- единственному описанию. Неустранимая множественность точек зрения на одну и ту же реальность означает невозможность существования божественной точки зрения, с которой открывается «вид» на всю реальность[72]. Однако принцип дополнительности учит нас не только отказу от несбыточных надежд. Бор неоднократно говорил, что от размышлений над смыслом квантовой механики голова у него идет кругом, и с ним нельзя не согласиться: у каждого из нас голова пойдет кругом, стоит лишь оторваться от привычной рутины здравого смысла.

Реальный урок, который мы можем извлечь из принципа дополнительности (урок важный и для других областей знания), состоит в констатации богатства и разнообразия реальности, превосходящей изобразительные возможности любого отдельно взятого языка, любой отдельно взятой логической структуры. Каждый язык способен выразить лишь какую-то часть реальности. Например, ни одно направление в исполнительском искусстве и музыкальной композиции от Баха до Шёнберга не исчерпывает всей музыки.

Экзистенциализм Киркегора, Шестова, Ясперса, Хайдеггера, прагматизм Дьюи, Пирса и Джемса, философия жизни Ницше, философия Бергсона или Вебера, перспекти- визм Ортеги, науковедение Куна, Полани и Фейерабенда — все новейшие системы мировидения, нацеленные на разрушение мнимого единства и цельности, на личную ответственность за то, какие ценности человек принимает, на сопричастность моего «я» и моих обстоятельств моей истине, на истину, воспринимаемую сообразно природе каждого субъекта, были, в сущности, не только новой парадигмой, но и отповедью массовому сознанию, массовому обществу, масс-культуре, человеку-массе.

Нет, идея множественной истины не вела к отчуждению и отъединению, она вела к дополнению и обогащению, к многогранности и углубленности плюралистической истины, к ее аддитивности, синкретичности, обилию. Плюрализм чужд массовому сознанию именно потому, что человеку, ориентированному на тотальность, необходима объединяющая идея, ибо человек-масса находит себе защиту в монолитности и единстве.

Единая истина, как мы видим, в равной мере является фетишем абсолютной веры (трансцендентности) и рационализма: истина едина, ибо Бог един, или истина едина, ибо закон неизменен. Традиционное знание и традиционная вера в этой точке совпадают.

Гёте считал, что природа не имеет системы, она живет, она сама есть жизнь, это мы приписываем ей правила и полагаем, что она неукоснительно следует им.

Нелепо отрицать существование законов природы, но слишком самонадеянно абсолютизировать знание. Во-первых, законы только приблизительны, а абсолютных теорий, как известно, не существует. Вредность хорошо слаженной теории именно в завершенности и окончательности — качествах, сковывающих и тормозящих познание. Теория тем и хороша, что ее можно опровергнуть. Парадокс истины: истинно лишь то, что опровержимо. Лишь догмы неопровержимы. Отсюда попперовский принцип фальсификации: критерий научности — принципиальная возможность пересмотра. Если мировоззрение монолитно, значит это тоталитаризм.

Вне опытов субъектов не существует ничего, ничего, ничего, пустое ничто.

Во-вторых, научное познание многослойно, а не однозначно. Как процесс оно меняется от смутного предчувствия до ясного разумения, от совокупности фактов — до формулы, от формулы — до понимания природы вещей. Как история оно развивается путем смены парадигм, систем мировоззрений. Как реальность оно отказывается от простоты, единственности, однозначности, универсальности, вневременности, рассудочности, объективности, определенности.

Чем сложнее теория, тем труднее проверить ее экспериментально. Не движется ли наука к чистой теории, самодостаточности, внутреннему изяществу и красоте?

М. Твен считал, что правда — величайшая драгоценность, нужно ее экономить. Мах сформулировал правило экономии: из всех возможных интерпретаций наука принимает наипростейшую. Но ведь почти все законы природы, найденные в древности, оказались неверными. С другой стороны, римляне возводили гигантские, до сих пор приводящие в изумление акведуки, не зная основ механики.

Истина науки — формула, механизм, закон, частный случай. Это — простейшая часть истины, истина разъя- тости, а не цельности. Истина шире закона природы. Закон — это скорее правило действия, наподобие правил игры. Наука дает нам истины, ограниченные областью практических действий, философия и религия — мировоззрение и смысл жизни.

Научная истина не стоит костра. Подвиг состоит не в обладании истиной, но в вечном стремлении к ней. Сизиф, а не Прометей!

JI. Н. Толстой:

То, что называется наукой, составляет сбор случайных, ничем не связанных между собою знаний, часто совсем ненужных и не только не представляющих несомненной истины, но сплошь да рядом самые грубые заблуждения, нынче выставляемые как истины, а завтра опровергаемые.

То, что Толстой считал недостатком науки, является ее достоинством. В этом смысле Бурсов прав: истина Пушкина выше истины Толстого:

Идеи Пушкина, как правило, не нуждаются в мотивировках. Идеи же Толстого обычно развиваются как цепь мотивировок. Поэтому, если Толстому дорога истина более как система ее доказательств, истине Пушкина доказательства не нужны.

Из Ульмской ночи Алданова:

Арнольд Реймон пришел теперь к тому, что есть шестнадцать возможных функций (скорее видов) научной истины. Не только Аристотелю, но и Джону Стюарту Миллю показался бы диким самый язык современных (последовавших за Фреге) логиков, с их vrai possible, vrai probabilitaire, vrai demontr6, vrai non encore demontre, vrai categorique, vrai relatif («правда возможная», «правда вероятная», «правда доказанная», «правда еще не доказанная», «правда категорическая», «правда относительная»). А закон причинности? Сам Мизес уже говорит об «ограниченной причинности» («beschrankte Causalitat»). Шредингер предложил исключить понятие причинности. Другие знаменитые физики теперь сочетают причинность с «комплементарностью» [«дополнительностью»]. Нильс Бор даже так доволен этим сочетанием, что предлагает его перенести в биологию и в социологию.

Решительность, с которой новая физика отбросила логическую однозначность, есть следствие имманентной мифологичности сознания. Здравый смысл необходим, но не достаточен. Надо уметь понимать энигмы, не разгадывая их.

Знание больше не строится на принципах взаимоисключения, однозначности, однообразия. В куске металла нет двух одинаковых электронов — они обязательно отличаются энергией. Электрон — то частица, то волна. Если мы знаем координаты электрона, то принципиально не можем знать импульс и наоборот. И т. д., и т. п.

Неизбежная односторонность всякой истины делает неизбежной необходимость плюрализма.

Плюрализм истины не означает равной истинности разных высказываний. Во-первых, существует иерархия истинности. Во-вторых, в пределах данной парадигмы данный аспект реальности, рассматриваемый компетентно с разных позиций, взаимно дополнителен с другим аспектом, то есть разные мнения экспертов в конечном итоге могут совпадать друг с другом или друг друга дополнять. В пределах единого мировоззрения существует синкретичная истина, причем каждый волен верить в истинность какого-то одного ее аспекта. Истина не релятивна, она многоаспектна, многослойна, полицентрична, фрагментарна, мозаична, перспективна. В-третьих, по мнению Фуко, множество истин глубоко и внутренне связано. Простота и ясность — лишь первый шаг к глубине. Есть истина тривиальная или очевидная, и есть глубокая, противоположная которой тоже глубокая:

Истина плавает как рыба в невидимом принципе. Как только ее вынимают оттуда, она умирает.

Речь идет о той реликтовой праправде, которая, как и добро, лежит на дне бытия. В иррадиации духа важна не эманация, а скрытая от взора сердцевина, в которой все происходит. В глубине вырывающихся на поверхность идей лежит всеобщая система мышления, эпистемы* которой разворачивают не только драматическое богатство сталкивающихся идей, но и некие глубинные структуры, одна из которых состоит в том, что любое открытие требует абсолютной сосредоточенности на нем и пренебрежения множеством не менее важных идей, часто отрицаемых первооткрывателем.

Трудно добывать новую истину под давящим грузом альтернатив. Пионеры всегда немного фанатики. Сосредоточенность, поглощенность собственным видением необходима для обретения своей истины, но опасна подавлением чужой. Точка зрения из опоры легко превращается в препону — это происходит всякий раз, когда узурпирует все другие. Видимо, именно это имел в виду Кондорсэ, когда незадолго до гибели писал:

Таким образом, вместо того, чтобы открывать истины, они [люди] выдумали системы, пренебрегли наблюдением фактов, предпочитая отдаваться своему воображению, и, лишенные возможности подкреплять свои воззрения доказательствами, пытались защищать их хитростями.

¦Глубинные структуры мышления.

Дело не в том, что никогда не бывает слишком много дорог к истине, но в том, что вовсе не обязательно, чтобы они сходились в одну точку.

Истина не противоречива — она многообразна. Эдгар Кине в письме, написанном сто лет тому назад, пророчествовал: «философские формулы золотят гнусности». Да, однозначность логична, диалектична, рациональна. Но логика истины — это логика не знаменитого Гегеля, а гораздо менее известного Бутру — логика индивидуального, случайного, различного, динамического, а не раз и навсегда заданного, к тому же находящегося в вечной борьбе. Истина — сосуществование, а не взаимоисключение.

К. Чапек:

Представьте себе, что нашему человечеству явится сама Абсолютная Правда, сам Бог; уже не говоря о том, что те или другие люди начнут на нем наживаться и спекулировать им, не говоря о том, что он подорвет основы нашего общественного строя, покоящегося на совершенно безбожных принципах, человечество неизбежно превратит Абсолютную Правду в торжество полуправд, в узкие, близорукие, сектантские лозунги, в соответствии с интересами национальными и групповыми. Сразу появился бы бог портных и бог сапожников, правда европейцев и правда монголов, и сразу же во имя Бога, Правды, Расы человек пойдет на человека.

Я скажу о жизненной правде.

Лишь один я пою о ней.

Мои песни падут, как семя.

Замолчите же, все певцы,

Не мешайте плевелы с хлебом!

Как говорил Понтий Пилат, каждый открыватель новой правды страждет запретить все остальные. Отсюда — самооправдание самого Пилата: не распни он проповедника из Назарета, ученики последнего в свое время будут распинать других во имя его правды. Вот вам еще пример двух правд: Пилата и Христа.

Единство пугает меня — как бездны пугали Паскаля. Тоталитарность страшна во всех своих проявлениях, включая интеллектуальное. Мышление не следует отделять от видения, откровения, интуитивного схватывания, прозрения. История науки — история прозрений. Но стоит ли объявлять их взаимоисключительными?

Стремление к единой и абсолютной истине разрушительно для познания. Единство и единодушие годятся для тирании, но не для развития мысли. Одна истина на всех — это и есть суть фанатизма и Прекрасного Нового Мира: «По сотне повторений три раза в неделю в течение четырех лет. 62 400 повторений — и готова истина».

Новое плюралистическое и парадигмальное мышление должно сменить догматическое не только в обыденной жизни, но и в познании природы. Рационализация не только обедняет мир, но умерщвляет жизнь, которая всегда шире «да» или «нет». Блейк не случайно противопоставлял рационализму чистоту детского восприятия природы и людей.

Рационализация превращает познание в абстракцию, доступную счислению, но делает его неподвижным и неизменным. Лишь созерцание, откровение, интуиция одушевляют, включают единичное в живое и непосредственное единство. Познание призвано не останавливать время, но сохранять его, оперировать вероятностями, перспективами, альтернативами.

Я уверен, что грядущее познание будет познанием хаоса с его законами и беззаконием, с его упорядоченностью и размытостью, с его причинностью и случайностью, с его рациональностью и трансцендентностью. Мир прост лишь в нулевом приближении. То, что ныне мы видим как строгий порядок, в грядущем обернется невиданным разнообразием.

Не будем недооценивать божественное!

Можно вечно приближаться к истокам бытия, но «любовь к мудрости» никогда не станет самой мудростью в образе абсолютного знания, как в то верили Гегель и его недальновидные наследники. Гораздо точней и поэтичней о «судьбе философии» сказал М. Хайдеггер вПисьме о гуманизме:

Мысль нисходит к нищете своего предваряющего существа. Мысль собирает язык в простое оказывание. Язык есть язык бытия так же, как облака — облака в небе. Мысль прокладывает своим сказом неприметные борозды в языке. Они еще более неприметны, чем борозды, которые крестьянин шагом проводит по полю.

Такие слова не нуждаются в комментариях, но не могу удержаться: для нас, рожденных в насильственнейшей из цивилизаций, «борозды в языке» еще .неприметней кривых и похмельных крестьянских борозд, не говоря уж о свойстве масс-культуры — неприметности «борозд в языке» на фоне холмов на груди идолиц шоу- бизнеса или оборонительных рвов и «защитных полос» на теле многострадальной земли, проведенных шоуменами от политики...