Трактовка советско-германских отношений и политики «умиротворения»
В свете требования об изучении политики воюющих государств задолго до начала войны приобретает интерес внимание ряда буржуазных историков к советско-гермап- ским отпошениям накануне агрессии. Для консерваторов характерны искажения в духе доктрины тоталитаризма. Они, например, упрекают СССР в том, что он сохранил дипломатические отпошения с Германией и после прихода фашистов к власти 74, хотя, как известно, ни одно из государств не порывало с ней отпошений. Вопреки господствующей тенденции ряд историков, в первую очередь демократических и либеральных, более или менее объективно показывают советско-германские отношения 1933—1941 гг. По мнению А. Куна, существовавшее со времени Рапалльского договора 1922 г. советско-германское сотрудничество после прихода фашистов к власти было разрушено ими 75. Автор отмечает нападения на советские учреждения в Германии, дискриминацию советских журналистов, антисоветское выступление министра экономики А. Гугенберга на всемирной экономической конференции в Лондоне в 1933 г., прекращение военпого сотрудничества, резкое снижение торгового оборота. А. Кун подчеркивает антисоветскую направленность гер- мано-польского пакта о ненападении. Он полагает, что этот пакт «не только разрушил французскую систему союзов в Восточной (точнее в Цептральпой.— А. М.) Европе, по и покончил с советско-гермапским сотрудничеством» 76. Д. С. Макмурри освещает советско-германские отпошения предвоеппых лет весьма объективно. Из его рассуждений вытекает, что, несмотря на «непримиримые мировоззренческие противоречия» между НСДАП и ВКП(б), государственные отпошения Германии и СССР могли сохраниться нормальными, поскольку советская сторона не выдвигала на первый план в международных отношениях идеологический фактор и многократно выражала готов- пость к продолжению сотрудничества на принципах Ра- палло. Автор правильно понимает один из основных принципов внешней политики СССР. В. И. Ленин говорил: «Я не вижу никаких причин, почему такое социалистическое государство, как наше, не может иметь неограниченные деловые отношения с капиталистическими странами» 77. Ответственность за разрыв отношений Д. С. Мак- мурри недвусмысленно возлагает на германскую сторону, которая не только постоянно отклоняла все советские инициативы, но и вела антисоветскую пропаганду: «Политика Гитлера по отношению к СССР соответствовала его ненависти к СССР» 78. В новейшей литературе усилилось внимание к антисоветскому аспекту германо-польских отношений 30-х годов. Мы ие заметили в ней свойственных ранним трудам крайних консерваторов обвипений в адрес Польши, с полным основанием отвергпувшей в 1939 г. аннексионистские притязания немецко-фашистских лидеров, поскольку их принятие было равносильно утрате независимости. В то же время в ряде книг можно найти критику Польши за то, что она, по их мнению, являлась «авангардом антибольшевизма», страной, в которой процветали антисемитизм, русофобия. Именно на это, по мнению С. Хаффнера, рассчитывал Берлин, пытаясь «сговориться с Польшей». А. Кун и М. Залевский сообщают о планах совместно с буржуазной Польшей как «временным союзником» на- насть на СССР. Известно, что эти планы находили определенный отклик в правящих кругах Польши. Суть их курса, может быть, наиболее ярко проявилась в том, что они, по словам Черчилля, «получили Тешин в награду за свою позорную позицию при ликвидации Чехословацкого государства». «Польша аннексировала чешскую область»,— отмечает Ринге. «Кроме того,— подчеркивает этот историк,— Польша получила в те дни как дружественный подарок 60-миллионный кредит для покупки германских машин» 7Э. В ряде трудов нашли отражение важные стороны внешней политики СССР 1917—1941 гг. Ее определяющим мотивом было, по М. Мессершмидту, «при всех обстоятельствах» не допустить единого фронта капиталистических государств против СССР. Как считает Д. С. Макмур- ри, «СССР нуждался только в дальнейшем хозяйственном и военном развитии, в предотвращении сближения великих несоциалпстических держав» на антисоветской основе. А. Кун полагает, что внешняя политика СССР была призвана обеспечить «внутриполитический эксперимент индустриализации и коллективизации», в ее основе лежал принцип сосуществования с капиталистическими государствами 80. Он отметил также гибкость советской внешней политики. Представляет интерес статья Г. Хекера, написанная в основном с либеральных позиций и посвященная связи внутренней и внешней политики СССР. Когда «надежды русских коммунистов» на быстрое развертывание мировой пролетарской революции 81, отмечает автор, не оправдались, перед ними возникла задача «спасти революцию в своей стране». В значительной степени он отходит при этом от традиционной консервативной версии «экспорта революции». Г. Хекер, по существу, верно показывает, что советская дипломатия в 20—30-е годы должна была «в условиях капиталистического окружения обеспечить внешнеполитически строительство социализма в России, единственной стране, где были созданы его основы» 82. Некоторые историки показывают обоснованность опасений СССР в связи с установлением в Германии фашистской диктатуры. В Москве «были внимательно изучены „Моя борьба41 Гитлера и программное сочинение русофоба А. Розенберга»,— отмечает Г. Грамль83. Как сообщают отдельные исследователи, в СССР надеялись, что продолжатся традиционные экономические отношения с Германией. Но ее руководство отвергло советские предложения 84. Вместе с тем для консервативной историографии характерно игнорирование борьбы СССР за коллективную безопасность в Европе. Лишь некоторые ее представители, а также историки-демократы и либералы сравнительно полно раскрывают эту важную проблему. В 1934 г., отмечает Д. С. Макмурри, СССР взял твердый курс на создание системы коллективной безопасности85. Суждения Д. С. Макмурри противоречивы. С одной стороны, он показывает, что советская политика «в конце концов не была направлена против гитлеровской Германии», что СССР предлагал ей присоединиться в качестве третьего партнера к его пакту с Францией, но Германия отвергла это 86. В то же время Д. С. Макмурри представляет эту политику лишь как «тормоз», функцией которого было выиграть время, отодвинуть ожидаемую войну, в случае необходимости защитить Советский Союз или, что еще лучше, суметь использовать войну между ведущими капиталистическими державами 87. Ведущие консервативные историки ФРГ нарочито усй- лили внимание к вопросу об использовании Советским Союзом межимпериалистических противоречий. В 30-е годы, особенно в предвидении новой мировой войны и с учетом активных попыток империалистических держав разрешить свои трудности за счет СССР, советские дипломаты руководствовались известным указанием В. И. Ленина: «...надо уметь использовать противоречия и противоположности между империалистами», чтобы затруднить их борьбу против нас 88. Это отнюдь не означало, как пытаются представить, что В. И. Ленин стремился «внести вклад в развязывание войны между империалистическими державами» 89. Говоря об использовании разногласий между империалистами, В. И. Ленин в 1920 г. писал: «...вся наша политика и пропаганда направлена отнюдь не к тому, чтобы втравливать народы в войну, а чтобы положить конец войне». К появлению этих противоречий СССР совершенно непричастеп. Их вызывает «глубочайшая неискоренимая рознь экономических интересов между империалистическими странами» 90. Из всех вопросов советско-германских отношений 1933—1945 гг. наибольшее внимание консервативные историки и публицисты уделяют пакту о ненападении. Уже в 60-е годы появились работы, направленные специально против советской оценки пакта. Автор одной из них, Г. Раух, отмечая обоснованность многих аргументов марксистско-ленинских историков, делает различные оговорки. Договор, по его мнению, приносил выигрыш во времени не только Советскому Союзу, но и Германии. Широкие военные действия Японии против СССР и МНР в 1938— 1939 гг., которые, как известно, в числе других обстоятельств побудили Советское правительство заключить пакт, критик назвал «булавочными уколами». Вывод о стремлении «умиротворителей» толкнуть Германию против СССР он объявил «гротескным преувеличением» 91. Пакт о ненападении, заключенный между СССР и Германией 23 августа 1939 г., занимает заметное место в предыстории второй мировой войны. Его искаженная трактовка широко используется в современных идеологических диверсиях империалистов 92. В марксистско-ленинской историографии пакт и советско-гермапские отношения 1939—1941 годов в целом изучены недостаточно. Существуют различные точки зрения — от взглядов на пакт как диктовавшийся условиями, естественный шаг со сто роны СССР до утверждения о том, что «сталинское решение заключить договор с Германией» нанесло «большой вред» интересам СССР и мирового коммунистического движения 93. Не случайно освещение пакта зарубежными историками вообще и западногерманскими в особенности изучено недостаточно 94. Искажение пакта было и остается одной из главных линий антикоммунистической фальсификации. В литературе консервативных направлений, а также в ряде трудов либеральных историков даются различные оценки всем существенным моментам этого события: почин в заключении пакта, намерения сторон, политический характер пакта, его значение и др. В 50—60-е годы консерваторы исходили из того, что СССР накануне войны будто бы мог свободно выбирать между Берлином, с одной стороны, Лондоном и Парижем — с другой. Некоторые историки даже утверждали, что «Советская Россия выжидала, кто больше даст за ее помощь» 95. Хотя в 70—80-е годы это суждение встречается реже, остался тезис о «советской инициативе» в сближении с Германией 96. Главным, а порой и единственным доводом используется ссылка на материалы XVIII съезда ВКП(б), действительно осудившего «провокаторов войны» в Англии и Франции, антисоветскую сущность Мюнхенского соглашения. Эти историки нарочито игнорируют, что одновременно с критикой пособников агрессии на съезде было показано, что военным противником СССР скорее всего будет фашизм. Последний подвергся критике как на самом съезде, так и после него, вплоть до заключения пакта. Так, в «Правде» 10, 14, 16, 20 августа 1939 г. были опубликованы статьи, сами названия которых говорят об их антифашистской направленности: «Рост антифашистских настроений в Германии», «Разоблаченный миф», «Чешский народ не побежден». Известпые нам исторические источники не дают оснований говорить о некоем «переориентировании» СССР. XVIII съезд рекомендовал «проводить и впредь политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами». При этом подчеркивалось, что СССР рассчитывает на благоразумие стран, не заинтересованных в нарушении мира 97. Некоторые историки освещают вопрос о почине в заключении пакта противоречиво. К. Д. Брахер разделяет тезис о «советской инициативе» в сближении с Германией, в то же время верно показывает небывалую активность германской дипломатий, поворот пропаганды после заключения советско-германского торгового договора в апреле 1939 г. от нападок на большевизм к критике «демократической плутократии» Запада. В историографии еще в прошлые десятилетия не было единства в вопросе, кто к кому пришел. По свидетельству О. Райле, Гитлер в марте 1939 г. приказал «приостановить антисоветскую пропаганду». «Гитлер настаивал,— писал другой крайний консерватор, В. Лнгер,— заключить пакт о ненападении с Советским Союзом как можно скорее». В 1979 г. эту мысль повторил М. Мессершмидт 98. «Гитлер,— писал А. Кун,— настаивал на скорейшем заключении договора, Сталин же проявлял сдержанность. Но, когда вследствие отказа Польши пропустить Красную Армию через свою территорию переговоры между Советским Союзом и западными державами провалились, Сталин решил уступить германским домогательствам» ". Пока существовала надежда на заключение англо- франко-советского соглашения, Советское правительство пе придавало значения зондажам немцев 10°. В книге М. Барча и его соавторов читаем: «Предложение о пакте пришло из Берлина в момент, когда стало совершенно ясно, что Лондон и Париж не думают заключать соглашения с Москвой... Ни одна из европейских держав не согласилась заключить действенный союз против агрессии», «Для Советского Союза,— пишут авторь^— ситуация 1939 г. была тяжелой. Он находился в возникшей не по его вине жесткой (буквально: ледяной.— Л. М.) изоляции, окруженный открыто враждебными соседями. К тому же он был уже в состоянии войны... против Японии, опаснейшей великой державы на Востоке» 101. Тот факт, что инициатива исходила от гермапской стороны, подтверждают и ряд документов, опубликованных в ФРГ. В телеграмме Шуленбурга в МИД Германии 19 августа 1939 г. сообщалось, что его «попытки побудить русских принять г. имперского министра (Риббентропа.— А. М.), к сожалению, остались безуспешными» 102. То есть всего за три дня до подписания пакта СССР не был склонен его заключать. Необходимо, однако, сделать серьезную оговорку. Окончательный ответ на вопрос о том, кто к кому сделал первый шаг, СССР или Германия, можно будет дать лишь после изучения документов, которые до сих пор не опубликованы. Мотивы советской стороны при заключении пакта в литературе ФРГ толкуются противоречиво. Значительная часть исследователей выдвигает па первый план намерение вернуть свои территории, с этим связаны рассуждения о будто бы начавшемся осенью 1939 г. возвращении СССР к «национально-русской политике царей». Эти высказывания носят чисто спекулятивный характер. Впрочем, в противоположность К. Д. Эрдманну, сводящему к территориальному вопросу всю суть пакта, А. Хилльгрубер и К. Хильдебранд полагают, что при заключении пакта этот вопрос «для СССР не был решающим» 103. Некоторые историки непоследовательны. Так, М. Барч и его соавторы, с одной стороны, справедливо замечают, что Германия угрожала изолированному на международной арене Советскому Союзу, а с другой — заявляют, что в 1939 г. Гитлер «хотел войны против Советского Союза», но «не располагал необходимыми средствами», что СССР «представлялся слишком сильным противником. Поэтому в Берлине думали пока идти грабительским путем в другом направлении» 104. Читателю не ясно, на каком основании сделан вывод о том, что фашисты после намеченного ими разгрома Польши в сентябре 1939 г. не бросили бы свои армии против СССР, если б он не заключил с Германией пакта. Нельзя принять п суждения о том, что военно-политические руководители Германии в 1939 г. считали свою страну не подготовленной к войне против СССР. По данным бывшего министра вооружения А. Шпеера, например, уже в это время Гитлер и его советники весьма иизко оценивали боеспособность Красной Армии 105. Не отвечают авторы и на другой очень важный вопрос: было ли известно Советскому правительству о намерении Германии напасть на СССР. Чтобы верно судить о действиях исторического лица, необходимо, по мнению К. Клаузевица, «постараться в точности стать на его точку зрения, т. е. сопоставить все то, что он знал и что руководило его действиями, и отстранить от себя все то, чего деятель не мог знать или не знал» 106. Помимо известного авантюризма фашистских планов необходимо иметь в виду, что гитлеровское руководство зпало о массовых репрессиях против руководящих кадров Красной Армии, несомненно ослабивших ее. Представляется обоснованным и другое соображение: немецко-фашистские милитаристы придавали громадное значение фактору внезапности. При нападении на СССР в 1939 г. этого фактора они были бы лишены. Между тем в историографии ФРГ есть прямые подтверждения того, что СССР перед лицом складывающейся коалиции реакционных сил мира не имел другого выхода, кроме как принять предложение Германии о пакте. По мнению Г. Мольтманна, «в случае соглашения между западными державами, Германией и Польшей Советскому Союзу противостоял бы сплоченный антикоммунистический блок, а в случае германского нападения на Польшу безопасность России была бы поставлена под непосредственную угрозу». «Генеральные штабы Франции и Великобритании,— отмечал М. Фройнд,— в то время считали еще невозможным выступление их армий против германской империи. Это, несомненно, означало для Советского Союза страшную военную опасность. Пока Англия и Франция сохраняли за собой право стоять с ружьем у поги, Гитлер имел возможность уже в первые часы войны обрушиться на СССР». «Мюнхеп и многое другое,— с полным основанием подчеркивает Черчилль,— убедили Советское правительство, что пи Англия, ни Франция не станут сражаться, пока на них не пападут, и что даже в таком случае от них будет мало толку. Надвигавшаяся буря могла вот-вот разразиться. Россия должна была позаботиться о себе» 107. Многим историкам ФРГ, рассматривающим пакт в связи с мюнхенским курсом западных держав, свойственна непоследовательность. Так, один из соавторов многотомного издания «Германпя» — В. Випперманн верно утверждает, что «угроза со стороны германского п нацистского реваншизма и экспансионизма» возникла одновременно с «умиротворением». Но вопреки истине пакт 23 августа он выводит из некоей «советской политики умиротворения». Однако «умиротворение» было политикой держав, победивших в первой мировой войне. В 30-е годы они свободно выбирали свой курс, преднамеренно вскармливая фашистского хищника, попирая международное право и общечеловеческую нравственность, отвергая предложения СССР о коллективной безопасности. Договор же с Германией казался советским руководителям единственным выходом из положения. Он полностью соответствовал всем этическим и юридическим нормам. Тем не менее он вызвал на Западе истерию. В какой- то степени она не прекращается и ныне. «Отверженные уже по своему социалистическому рождению,— подчеркнул в этой связи М. С. Горбачев,— мы ни при каких обстоятельствах не могли быть для империализма правыми» 108. Антисоветские трактовки пакта связаны с ложным представлением ряда буржуазных историков о некоем принципиальном изменении политики Германии по отношению к СССР, по словам К. Д. Брахера, «новой ориентации германской восточной политики». При этом он, по существу, отождествляет основапную на пакте политику фашистов с известным Рапалльским договором. Это равносильно отождествлению Веймарской республики с «третьей империей». К. Менерт верно считал, что пакт со стороны Германии вовсе не соответствовал традициям Рапа лло: «Гитлер отнюдь не изменил своих намерений в отношении большевизма и в отношении „русских недочеловеков44» 109. Многие современные историки отмечают сугубо тактический характер пакта с германской стороны 11Q. Е. Дюльффер верно пишет о «преходящем характере пакта»: «С точки зрения длительной идеологической перспективы соглашения других стран с гитлеровской Гермапией едва ли были возможны. На ее пути к мировому господству Англия, Франция или СССР могли быть лишь временными партнерами» 1П. В ФРГ опубликованы прямые свидетельства того, что и само правительство Германии видело в пакте лишь тактический шаг, способ избежать войны на два фронта. «Все, что я предпринимаю,— заявил «фюрер» 11 августа 1939 г. верховному комиссару Лиги Наций в «свободном» городе Данциге К. Буркхардту,— направлено против России; если Запад настолько глуп и близорук, что не может этого попять, я буду вынужден прийти к соглашению с русскими и пойти на войну против Запада, чтобы потом, после его поражения, повернуть все силы против СССР. Мне нужна Украина, чтобы нас снова, как в последней войне, пе взяли измором». Подлинные расчеты фашистов определил обвинитель от США на Нюрнбергском процессе P. X. Джексон: пакт был заключен «во исполнение... нацистского плапа агрессии», Германия намеревалась его соблюдать ровно столько, «сколько было необходимо для подготовки к его нарушению» 112. С игнорированием или иепопимапием тактического характера пакта связано повышенное внимапие ряда историков к реакции на заключение договора в самой Германии, как и в союзных с нею государствах. Они пытаются представить известие о пакте в виде «разорвавшейся бомбы», преувеличивают глубину расхождений в оценке пакта между Гитлером и Риббентропом, с одной стороны, А. Розенбергом, Ф. Гальдером и Ф. В. Канарисом — с другой, л также степепь «замешательства» в правящих кругах Италии и Японии, степень «ухудшения» отношений Германии со своими союзниками под влиянием пакта1 Ч Тезис о вынужденном характере пакта со стороны СССР можно будет считать окончательным лишь после исследования обеих известных сейчас альтернатив этому договору. Одна из них — соглашение Советского Союза с западными державами,— сравнительно, хорошо изучена. Действия западпых держав накануне события, весь опыт после революции в России выразительно показывали: этот вариант для советской дипломатии отпадал. Вторая альтернатива — отказ СССР от пакта с Германией — должна быть подвергнута специальному изучению. Разделять сейчас мнение о вынужденном шаге СССР отнюдь не означает оправдывать Сталина. Внешнеполитическая изоляция СССР накануне войны возникла по вине не одних лишь империалистов. Сталин и его окружение не реализовали возможность объединить всех противников фашизма на общечеловеческой общедемократической основе. С их догматическими и одновременно автократическими взглядами они и не могли бы осуществить это. Даже антикоммунизм Чемберлена и Даладье, который сорвал создание антифашистской коалиции накануне войны, нельзя рассматривать вне связи с их опасениями перед Сталиным. Его крайняя жестокость по отношению к «своему» народу, не без оснований полагали па Западе, рано или поздно должна была сказаться и на его внешней политике. Не были секретом и представления Сталина о развитии мировой революции через войну 114. Многие консервативные, а также некоторые социал- демократические историки представляют пакт в виде договора о «помощи» 115. Это не ново. Пытаясь вбить клин между СССР и его вероятными союзниками, фашисты уже 24 августа 1939 г. объявили об установлении «дружественных отношений» между Германией и СССР. Как показал бывший в то время советским послом в Лондоне И. М. Майский, ряд ведущих английских политиков подозревали о существовании германо-советского «военного союза». 22 февраля 1940 г. нарком иностранных дел СССР сообщил Майскому для передачи английскому правительству, что в Москве считают «смешным и оскорбительным... предположение, что СССР будто бы вступил в военный союз с Германией», что на самом деле он как был, так и останется нейтральным в происходящей войне, если на него не нападут. «Даже простачки в политике», продолжал Молотов, понимают, какой риск представляет собой военный союз с воюющей державой П6. Тезис о «союзе» в трудах современных западногерманских историков можпо объяснить или антисоветизмом, или неспособностью проникнуть в суть явления. На самом деле, о каком союзе между СССР н Германией может идти речь, если последняя и после заключения пакта пе только не отказалась от агрессивных целей против своего партнера, но и продолжала вести форсированную подготовку нападения, хотя и пыталась скрыть свои подлинные намерения; если СССР знал об этих намерениях? В действительности пакт имел несравненно более/ ограниченные функции. По советско-германскому договору, заключенному на 10 лет, обе страны взяли обязательство «воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга». Статья V обязывала оба государства разрешать «споры и конфликты исключительно мирным путем» 117. Тезис о «союзе» отвергает и ряд западногерманских историков. Хотя и с оговорками, о пакте как основанном на нейтралитете, пишет, например М. Залевский 118. Весьма характерно, что Рузвельт и Черчилль, несмотря на пакт, отнюдь не считали СССР союзником Берлина. Как показал Ф. Книппинг, президент США, отвергая тезис о «союзе», понимал подлинный смысл договора. Вопреки господствовавшей в Соединенных Штатах антисоветской тенденции его администрация начиная с 1939 г. все больше склонялась к мысли, что СССР и США имеют потенциально одних и тех же противников и сходные интересы. Белый дом и государственный департамент, подчеркивает автор, имели основапия надеяться, что советское решение о пакте обусловлено лишь стремлением к безопасности, вызвано лишь определенной ситуацией и что пакт недолговечен 119. Тезис о пакте как «союзе» противоречит верной трактовке целей Германии в Восточной Европе как «захватнических и истребительных», трактовке, которая доминирует ныне в литературе ФРГ. Некоторые сторонники такой позиции пишут, что, заключая договор, Германия хотела избежать войны на два фронта, что пакт призван был прикрыть тыл Германии во время ее войны против Запада120. Другие авторы смотрят дальше. По мнению И. Хенке, пакт и локальная война против Польши были нужны Германии «для проверки боеспособности вермахта и приобретения базы для запланированной агрессии на Востоке, которую он продолжит при любых обстоятельствах». Еще раньше примерно та же мысль была высказана М. Домарусом: «Гитлер ни в коем случае не предполагал в будущем поддерживать дружбу с русскими». Пакт 23 августа он заключил, чтобы получить возможность неожиданно напасть на Россию. К. Д. Брахер среди «мотивов пакта» на первое место ставит «сохранившиеся среди немецких дипломатов бисмарковские традиции германо-русского сотрудничества»121. С этим нельзя согласиться. В 1939 г. такие дипломаты уже не делали погоды. Однако и в данном случае необходима оговорка. Некоторые неверные и с точки зрения здравого смысла трудно объяснимые шаги советской дипломатии после 23 августа 1939 г. могли создать впечатление о том, что советско- германские отношения приближаются к союзническим. Таковы «Договор о дружбе и границе», заключенный СССР с Германией 28 сентября 1939 г., заявления Сталина и Молотова об ответственности Англии и Франции за продолжение войны и о готовности СССР и Германии «ответить поджигателям войны». Могло ли социалистическое государство, не запятнав себя, вступить в соглашение с фашистским? Вопрос возникал непосредственно после заключения пакта 122. Сейчас этот вопрос тенденциозно используется в антисоветских целях большинством консервативных историков. Он интересует и некоторых искренне заблуждающихся историков и мемуаристов123. В этой связи обратимся к теоретическому наследию В. И. Ленина и его дипломатической практике. Напомним содержащийся в «Письме к американским рабочим» от 20 августа 1918 г. рассказ Владимира Ильича о его соглашении с французским офицером Ж. де Люберсаком, вызвавшимся вопреки своим антикоммунистическим убеждениям помочь Советскому правительству в борьбе против кайзеровской армии, вероломно нарушившей условия перемирия и перешедшей в наступление на Петроград124. При всей условности исторических параллелей пакт от 23 августа можно сравнить с таким широко известным компромиссом, как Брестский мир. Его условия были очень тяжелы для Советской Республики. Но история оправдала этот решительный шаг РКП (б). Мастер революционной стратегии, В. И. Ленин требовал не отказываться «от военных соглашений с одной из империалистских коалиций против другой в таких случаях, когда это соглашение, не нарушая основ Советской власти, могло бы укрепить ее положение и парализовать натиск на нее какой- либо империалистской державы...»125. Такая параллель тем более обоснованна, что, заключив пакт 23 августа, СССР не был намерен воевать ни с одной из коалиций капиталистических государств. Пакт от 23 августа не был первым соглашением, заключенным Германией с другими странами. В литературе ФРГ упоминается, в частности, конкордат с Ватиканом, который К. Ииклаусс называет «первым успехом» гитлеровского правительства за рубежом 126. Договоренности западных держав с Германией от пакта четырех о «согласии и сотрудничестве», заключенного между Лондоном, Парижем, Берлином и Римом в 1933 г., до Мюнхенского соглашения 1938 г. носили антисоветский характер. От них отличался пакт от 23 августа (но пе Договор от 28 сентября). Он не был направлен против стран ни косвенно, ни тем более прямо. Советское правительство не считало пакт несовместимым с возможным соглашением о взаимной помощи между СССР, Англией и Францией. СССР и после 23 августа был заинтересован в сотрудничестве с ними. Пакт не противоречил ни нормам международного права, ни интересам возникшей впоследствии антифашистской коалиции 127. В консервативной литературе 50—60-х годов доминировало представление о пакте как причине войны. Крайний консерватор Ц. К. Вернер утверждал, что «вторая мировая война началась в ночь с 23 на 24 августа 1939 г. не чьим-либо выстрелом, а после того, как министры иностранных дел Гитлера и Сталина поставили свои подписи». В. Тройе писал менее категорично: пакт «сделал неизбежной войну» 128. Такое суждение было результатом преднамеренного искажения или поверхностного наблюдения. Оно осталось и в наше время. Крайний консерватор Г. Райн в книге «Немцы и политика» повторяет тезис о пакте как причине войны. По Ю. Браунталю, этот «наиболее роковой документ в истории Европы развязал вторую мировую войну». К. Д. Брахер, как и И. Гоффман, считает, что пакт «открыл ворота во вторую мировую войну» 129. Подобная точка зрения имеет распространение и в историографии США и Англии 1го. Для новейшей литературы характерно стремление отмежеваться от этой предумышленной версии. Так, историк К.-Г. Руффманн подчеркивает несомненную единоличную ответственность «третьей империи» за развязывание второй мировой войны. В то же время он возвращается к старому утверждению о пакте, который будто бы сделал «это развязывание возможным» 131. В отличие от многих трудов, в структуре которых пакт занимает узловое положение, в главе М. Залевского «Подготовка и развязывание второй мировой войны» «Очерков германской военной истории» не без основания выделены лишь два раздела: «От Мюнхенского соглашения к захвату остатков чешских земель» и «Дипломатия и военное планирование весной 1939 г.» Фактически, считает автор, вопрос о развязывании войны Германией был решен еще весной, одновременно с подписанием «Белого плана» (плана нападения на Польшу), т. е. до заключения пакта и независимо от него. В книге Г. Грамля «Европа между войнами» исследование предыстории войны также.закончено оценкой принятого Гитлером 3 апреля 1939 г. решения напасть на Польшу. По мнению Ш. Блоха, У. Лакера, «агрессивные намерения Гитлера делали войну неизбежной». А. Кун вполне определенно подчеркнул: «Нельзя считать, что без пакта не было бы войны» 132. Нападение па Польшу, несомненно, связано с империалистической политикой Германии еще задолго до 23 августа 1939 г. 133. План нападения в германском генеральном штабе был разработан еще в 1929 г. Дипломатическое же наступление началось сразу после Мюнхена, после ликвидации Чехословакии оно резко усилилось 134. Опубликованные в СССР, ГДР, ФРГ документы высших военно-политических инстанций Германии135 показали, что конкретный план разгрома Польши был принят и срок готовности — 1 сентября 1939 г.— был установлен еще 3 апреля 1939 г. Вопреки своей концепции К. Д. Брахер отмечает эту «неизменную» дату нападения. Как показывают 3. Вест- фаль и другие авторы, уже 13 апреля на совещании главнокомандующих армией, авиацией и флотом Гитлер потребовал доложить о разработке соответствующих мер, на совещании 23 мая он подтвердил свое решение. Ряд историков полагают, что угроза Польше возникла сразу же после оккупации Праги. По мнению И. Хенке, «после Мюнхена» «незыблемой константой Гитлера», его «ближайшей целью стало завоевать Варшаву при любых обстоятельствах». Автор сообщает, что это решение активно поддерживал М. Хорти 8 августа, что 12 августа из встречи с Гитлером Г. Чиано вынес убеждение: в Германии решено «ликвидировать польский вопрос путем наступления во всяком случае» 136. Как считает М. Залевский, «решающий поворот» наступил в связи с английской декларацией 31 марта о пре доставлении Польше гарантий. Под влиянием этого «катализатора» германское правительство отказывается от сотрудничества с Польшей в антисоветских целях и принимает решение устранить ее в ходе скоротечной войны. Исчезала надежда договориться с Англией о разделе сфер интересов в Европе и за морями. В речи 1 апреля Гитлер выразил «твердую волю... в случае необходимости идти на разрыв англо-германского морского соглашения». На совещании 14 августа он потребовал подготовить удары по Польше из Восточной Пруссии, Померании и Силезии. Цель общего массированного наступления танковых и моторизованных сил: взять польскую армию в клещи и уничтожить ее в течение 8—14 дней. Его поддержал Галь- дер. «Браухич также был настроен оптимистически и заявил, что в крайнем случае он был готов вести войну и на два фронта» 137. Значение советско-германского договора было оценено еще в документах Коммунистического Интернационала и коммунистических партий сразу же после его заключения. В Воззвании Исполкома Коминтерна по случаю 22-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции было показано, что СССР сорвал планы провокаторов антисоветской войны, поставил свои народы вне военного конфликта 138. Но до сих пор ни в воспоминаниях, ни в трудах советских ученых не доказано, что заключением пакта «была предотвращена возможность наиболее неблагоприятного хода событий — объединенной войны всех империалистических держав против Советского Союза» 139. СССР получал дополнительное время для укрепления обороноспособности. Необходимо учитывать, что СССР находился в то время в чрезвычайно сложной обстановке. Его экономические, внешнеполитические, военные позиции были относительно слабыми. Консервативная историография несколько преувеличивает те односторонние выгоды, которые будто бы принес пакт Германии. Как бы в подтверждение Г. Манн приводит слова Гитлера, якобы произнесенные им после подписания пакта: «Теперь мир в моем кармане». А. Хилльгрубер подчеркивает «чрезвычайное улучшение внешнеполитического положения Германии» 140. Эти историки игнорируют те обстоятельства, что любой компромисс сопряжен с какими-то издержками. Советские ученые не идеализируют этот пакт. Он давно оценен как «выход на худой конец». Оптимальным решением проблемы войны и мира в Европе в 1939 г. было бы создание системы кол лективной безопасности. Это предотвратило бы агрессию. К. Д. Брахер пишет о том, что пакт «изолировал западные державы». Другие историки утверждают, что пакт побудил Англию вести войну с Германией один на один 141. Но ни к первому, ни ко второму СССР не имеет отношения. Действия самих западных держав, особенно их позиция на московских переговорах 1939 г., вели к этому. Они сами себя изолировали от Советского Союза. В литературе ФРГ есть и объективные суждения о значении пакта. По мнению А. Куна, пакт помог СССР избежать войны в тот момент. Ряд историков показывает, что пакт означал конец изоляции СССР, в которой он пребывал с 1917 г. по вине западных держав, создавших так называемую «зону безопасности против коммунизма». А. Хилльгрубер и К. Хильдебранд полагают, что пакт «нейтрализовал Гитлера как лидера антикоммунизма. СССР добился того, что опасный для него антикоминтер- новский пакт был обезврежен» 142. Правда, «нейтрализация Гитлера», как верно отметят оппоненты, была временной. Но антикоминтерновский триумвират, не без прямого влияния пакта, на самом деле перестал действовать, по крайней мере прямая агрессия Японии против СССР была предотвращена. Одним из последствий пакта 23 августа было заключение 13 апреля 1941 г. между СССР и Японией договора о нейтралитете. Некоторое освещение получило значение пакта в подготовке условий для создания антифашистской коалиции. «Пакт был несчастьем для Гитлера,— писал близкий к либералам П. Зете.— Результатом пакта была война Германии на два фронта и антигитлеровская коалиция». «Гитлер открыл Советскому Союзу двери в Европу,— полагает К. Д. Брахер,— сначала в 1939 г., когда он заключил пакт, потом в 1941 г., когда он вынудил западные державы войти в альянс с Советским Союзом» из. Эти суждения — скорее образ, чем концепция. Они отражают не сущность и даже не явление, а лишь отдельную его сторону. В действительности война разразилась главным образом вследствие стремления германского фашизма к мировому господству, поэтому же она стала войной именно на два фронта, чего с полным основанием всего больше боялись немецко-фашистские милитаристы. Настолько же закономерной была, как уже сказано выше, и антифашистская коалиция как реакция на претензии фашизма завладеть миром. В связи же с мыслью о втором о так называемом секретном дополнении к пакту149 впервые прозвучали в выступлении одного из защитников главных немецких военных преступников на Нюрнбергском процессе. Из «Вопросов к советской исторической науке», с которыми обратился К. Д. Эрдманн в 1978 г. в связи с третьей встречей историков СССР и ФРГ в Мюнхене, явствует, что западногер- майская историография не располагает подлинником этого «секретного протокола». Лишь какие-то «германские акты» будто бы «делают очевидным существование и содержание этого документа, важного для исследования современной истории». Впрочем, это обстоятельство не смутило западногерманских издателей. Они включили «протокол» в собрание «Документы германской внешней политики». Анализ консервативной историографии 40—80-х годов показывает, что «вопросы советским историкам», как и в целом «проблема секретного протокола», носят скорее пропагандистский характер, чем научный, источниковедческий. На самом деле при заключении пакта о ненападении, отмечал видный деятель польского и международного коммунистического движения В. Гомулка, «Советское правительство сделало оговорку, что в случае войпы между Польшей и Германией Германия не может захватить украинских, белорусских и литовских земель, входивших в состав польского государства, и что в случае поражения Польши эти земли б!удут заняты Советской Армией». В 1979 г. в книге «Европа в международных отношениях» воспроизведено сообщение о демаркационной линии между советскими и германскими войсками на 1939 г. Впервые оно было опубликовано после вступления Красной Армии в западные украинские и белорусские области. Естественно, нельзя не признать ошибочным согласие советских руководителей провести эту линию по рекам: Писса, Нарев, Буг, Висла, Сан. В этом случае в пределы СССР вошли бы наряду с украинскими и белорусскими и собственно польские земли Варшавского и Люблинского воеводств. Однако вскоре это решение было пересмотрено. Фактически граница государственная стала совпадать с этнографической 150. Редкий в ФРГ историк или публицист, обращающийся к советско-германским отношениям предвоенных лет, не высказывает своего мнения о берлинских переговорах Молотова и Гитлера о советско-германских отношениях в ноябре 1940 г. Г. Франц-Виллинг, Э. Хельмдах изображают позицию советской стороны в Берлине чуть ли не как коренную причину нападения на СССР. А. Хилльгрубер, Т. Шидер, Г.-А. Якобсен пишут, что переговоры будто бы «устранили последние сомнения Гитлера», решать ли военным путем «все современные и будущие проблемы». Однако разве сами умеренные не показали, что «война была главным ориентиром гитлеровской внешней полити ки», «война и уничтожение составляли закон развития нацизма», «его внутренняя сущность последовательно вела его к войпе» 151. К. Хильдебранд видит в переговорах «лишь подтверждение правильности решения об уже давно планпруемом им (Гитлером.— А. М.) русском походе». Г. Киндер в В. Хильгеманн воздерживаются от обвинения советской делегации в срыве берлинских переговоров152. В действительности начатые по инициативе Германии переговоры в Берлине не оказали и не могли оказать никакого влияния на уже состоявшееся решение фашистского руководства. К операции «Барбаросса» они, естественно, имели отношение, но лишь в том смысле, что в ходе переговоров немецкие дипломаты пытались отвлечь внимание СССР от его западных границ, а если удастся, то и столкнуть с Англией 153. Разумеется, они отнюдь не стремились «подкупить» СССР и «привлечь его для выполнения агрессивных планов фашистского блока», как представляют себе некоторые советские историки 154. Опубликованная в ФРГ директива ОКВ № 18 от 12 ноября 1940 г. о «подготовительных мероприятиях высшего командования для ведения войны в ближайшее время» гласила: «Политические переговоры с целью выяснить позицию России на ближайшее время начаты. Независимо от того, какой результат будут иметь эти переговоры, все приготовления на Востоке, о которых устно были отданы приказания, должны быть продолжены... Указания об этом последуют, как только будут мне представлены и мною одобрены основные положения оперативного плана» 155. Это было конкретное решение напасть, а не какие-то отвлеченные наметки оперативного плана «на случай войны с враждебным соседом», будто бы обычные для генерального штаба любой страны, как пытаются представить некоторые неофашистские публицисты. Верно истолковывает директиву JI. Грухман: Гитлер приказал действовать независимо от этих переговоров, «тем самым придав этим разработкам характер вполне определенных указаний... Нападение на Советский Союз должно быть подготовлено в любом случае». Автор считает, что с помощью переговоров германская сторона пыталась «выяснить позицию России в ближайшее время». В то же время он пишет о «неудачной попытке создать континентальную коалицию против Англии»156; иными словами, автор некритически воспринимает те, по существу ложные, аргументы, которыми оперировала фашистская дипломатия на берлинских переговорах, пытаясь достичь сво их истинных целей. Более резко этот порок проявляется в трудах других историков. Г.-А. Якобсен в выступлении на московской конференции, посвященной 20-летию разгрома фашизма, сообщает, как о чем-то само собой разумеющемся, о намерении Гитлера создать «несокрушимый блок четырех» (Германия, Италия, Япония, Советский Союз), предоставить СССР выход к Индийскому океану через Индию и Иран; о согласии «в принципе» советских представителей на берлинских переговорах с предложениями Германии 157. В литературе это ложное суждение, хорошо согласованное с тезисом современной империалистической пропаганды о «стремлепии России к южным морям», по- прежнему сохраняется 158. Весьма характерно, что из опубликованных Г.-А. Якобсеном записок германского дипломата П. О. Шмидта о переговорах в Берлине непреложно следует, что «Молотов возразил» Гитлеру и поставил «более близкие проблемы», в частности вопрос о германской дипломатической активности на Балканах, «которая затрагивает интересы СССР как черноморской державы»; что Молотов ушел от обсуждения вопроса о «всемирно-политическом четырехугольнике» 159. Ряд историков различных направлений не принимали антисоветской версии берлинских переговоров еще в 50-е годы. Например, близкий к либералам О.-Х. Кюнер отрицал зависимость нападения на СССР от позиции последнего на переговорах в Берлине. В новейшей западногерманской литературе показано, что СССР отказался принять предложение вступить в пакт четырех держав, в то же время, несмотря на «жесткую позицию Гитлера» в этом вопросе, стремился сохранить с Германией мирные отношения 160. Ю. Фёрстер считает, что, неизменно отклоняя это предложение, Молотов неоднократно обращал внимание германской стороны на ввод немецких войск в Финляндию и другие страны. По мнению автора, глава советской делегации верно оценивал германскую позицию на переговорах как «тактический прием». Ссылаясь на документы совещания в ОКВ — ОКХ 4 ноября 1940 г., Ю. Фёрстер подчеркивает, что в действительности фюрер не был намерен создавать упомянутый «четырехугольник» с участием СССР 161. Политика правительства Великобритании и Франции, вошедшая в историю как «политика умиротворения», явилась важной предпосылкой войны. Ее освещение занимает значительное место в современной историографии ФРГ. В ней прослеживается реабилитация реакционных кругов Запада, поощрявших агрессивность Германии. Ее социальную основу составляют классовая, в том числе «атлантическая», солидарность, антикоммунизм. Подобная трактовка предыстории войны обусловлена нежеланием или неспособностью исследователей подойти объективно к оценке «политики умиротворения». В консервативной литературе обоих направлений наблюдаются различные попытки оправдать пособничество агрессии. Может быть, наиболее примитивно объясняет «умиротворение» Раух. Его породила будто бы «угроза раздела Западной Европы между СССР и Германией». Бра- хер, Грамль и некоторые другие верно отмечают, что политикой «умиротворения» нельзя было устранить угрозу со стороны держав «оси», она «лишь усилипала пепасыт- ные завоевательные устремления». В то же время Брахор утверждает что эта политика будто бы была «бездейственной, выжидательной». Игнорируя исследования не только марксистско-ленинских, но и ряда немарксистских ученых, автор не замечает, что «умиротворение» никогда ис было пассивным. Это была активная и целеустремленная политика, направленная в значительной мере против СССР, на подталкивание Германии к походу на Восток. К. Д. Брахер констатирует, что отстранение СССР от участия в европейских делах усилило фашистов, однако он отрицает антисоветскую сущность «политики умиротворения». В конце концов автор фактически признает свое нежелание или неспособность познать сущность этой политики. Стремление использовать германский милитаризм в качестве бастиона Запада против большевизма, как известно, составляет одну из основ «умиротворения». К. Д. Брахер отмечает, что «борьба с большевизмом стояла на первом месте» в политике фашизма, что в Москве «испытывали страх перед антикоммунистическим фронтом фашизма и западного капитализма», но тезис о бастионе отвергает как «пропагандистский», будто бы выдвинутый советскими историками «в целях реабилитации пакта». К. Д. Брахеру, однако, должно быть известно, что тезис о бастионе, как и сама политика, которую он выражает, возникли сразу же после Октябрьской революции 162. Германские милитаристы еще до своего поражения в первой мировой войне пытались вступить в переговоры с Антантой и предложить себя в качестве «передового отряда» борьбы против советской революции. Эти попытки не были безуспешными. Мнение К. Д. Брахера не разделяют даже многие его единомышленники. Они полагают, что названный тезис был «ведущей идеей» английской политики. Британия, по мнению Т. Шидера, «никогда не исключала возможность использовать сильную Германию в качестве бастиона... против России». Н. Чемберлену, считает М. Залевский, Германия представлялась как антисоветский буфер, «всякое ослабление „третьей империи44 — как опасность прорыва антибольшевистской плотины в Европе» 163. Многие историки, стараясь оправдать «политику умиротворения», выдвинули без достаточных оснований тезис об ответственности за вторую мировую войну только одной Германии. Он скопирован с аналогичного утверждения о единоличной вине Германии в развязывании первой мировой войны, получившего в свое время распространение в антигермански ориентированной историографии. М. Мессершмидт и другие авторы т. 1 официозного десятитомника «Германская империя и вторая мировая война» отрицают ответственность за эту войну не только капитализма в целом, но и империалистической буржуазии западных держав. Также несостоятелен тезис о том, будто «главным противником германской гегемонии» была Великобритания, занимавшая «позиции держателышцы ключей» 164. Показательно, что Г. Деммлер, рецензент из неофашистского журнала «Нации Европы», предъявил авторам тома явно преувеличенные обвинения по поводу «германской вины». Правда, эти публицисты шумно воюют с тезисом «о развязывании мировых войн одной лишь Германией», и без повода, который им дали М. Мессершмидт и его соавторы165. Что касается официозной западногерманской концепции «политики умиротворения», то она противоречива. С одной стороны, в ней говорится об «умиротворении» как о «тактике выигрыша времени», а об английской дипломатии — как «поборнице коллективной безопасности». М. Мессершмидт полагает, что Н. Чемберлену была свойственна «не слепота, а надежда на мир», что он хотел «вывести Гитлера на путь мирной эволюции, чтобы обеспечить в Европе безопасность». С другой — автор не отрицает, что английский премьер отвергал советские предложения о коллективных акциях против возможных агрессий, что, по мнению Чемберлена, «взаимопонимание с Россией — это единственное, чего Великобритания не должна допускать», а умиротворение в Европе должно быть достигнуто «при любых обстоятельствах» без СССР. В том же 1-м томе десятитомника М. Мессершмидт пишет о планах создания «оборонительного (?!) союза» против СССР, и в том же томе приводятся выдержки из документов английского МИД, в частности те места, в которых говорится о «рекомендациях» посла Англии в Берлине предоставить Германии «свободу рук на Востоке», «во всяком случае» возможность «экономического господства» в этом регионе. Н. Гендерсон считал также «предпочтительным в собственных интересах Германии создать независимую Украину как буферное государство между империей и Россией». Наконец, посол полагал «очень возможной войну против Советского Союза за жизненное пространство» и, по существу, обещал Германии доброжелательный нейтралитет Англии166. Многие историки, не решаясь прямо оправдать «политику умиротворения», тем не менее пытаются смягчить оценку ее наиболее одиозных сторон. Пишут, например, не о намеренном поощрении агрессии против СССР английской и французской дипломатий, а о «страхе» правящих кругов западных стран перед большевизмом. В то же время, противореча самим себе, они объясняют отказ западных политиков от сотрудничества с СССР «неверием» в его военное могущество. Эта категория историков ссылается при этом на незаконные и необоснованные репрессии против советских военных кадров, осуществленные Сталиным главным образом в 1937—1938 годы167. Да, репрессии на самом деле ослабили Красную Армию, за свои будущие победы над агрессивным блоком Красная Армия заплатит неимоверно тяжелую цену. Однако не одно это обстоятельство определяло политические калькуляции Н. Чемберлена, его союзников и вдохновителей. Их антисоветские расчеты возникли до репрессий и независимо от них. Косвенно это подтверждают и авторы тезиса о «военной слабости» СССР. Они, как правило, игнорируют приведенные начальником Генерального штаба Красной Армии Б. М. Шапошниковым на заседании военных миссий СССР, Англии, Франции 15 августа 1939 г. в Москве сведения о вооруженных силах, которые советская сторона была намерена выставить в случае агрессии168. Эти исследователи не отвечают на главный вопрос: насколько исторически обоснованным оказалось то «неверие», ссылаясь на которое, они стремятся оправдать правящие круги Англии и Франции. Конечно, не все западногерманские историки стоят па подобных позициях. Ряд ученых верно показывают место СССР в системе европейской безопасности, подчеркивают, что возможность пресечь агрессию «в высшей степени зависела от заключения альянса западных держав с Советским Союзом». Эту точку зрения в 30-е годы разделяли и некоторые буржуазные деятели Запада. Называя взаимопонимание с СССР «ключом к созданию великого союза», У. Черчилль вспоминал: советские предложения игнорировались, к ним относились «с равнодушием, чтобы не сказать с презрением... События шли своим чередом, как будто Советской России не существовало. Впоследствии мы дорого поплатились за это» 169. Этот вывод на основании опубликованных в Англии па рубеже 60—70-х годов документов подтвердили английские историки М. Арнольд-Форстер и другие: войну можно было бы остановить, если бы «правительство Н. Чемберлена приняло идею России» 17°. Как показывает Ф. Хессе, германские дипломаты в Англии докладывали в Берлин 23 июня 1939 г., что в стране существует мнепие: лишь с помощью России возможно удержать Гитлера от дальнейших агрессивных акций. Весьма характерно, что германские политические круги испытывали «страх перед возможным сближением СССР с западными державами» 171. Ряд историков с полным основанием указывают на стремление направить агрессию на Восток как главную цель «умиротворения». О. Хаузер, к примеру, привел такие сведения: премьер-министр Великобритании У. Болдуин весной 1936 г., подчеркнув, что желание Гитлера «двинуться на Восток» общеизвестно, заявил: «Когда в Европе дело дойдет до драки, то мне было бы больше всего по душе, если бы она происходила между большевиками и нацистами». А. Кун, по существу, отвергает известную апологетическую мысль о «пацифизме» Н. Чемберлена: «На основе сделки между Великобританией, Францией, Италией и Германией он стремился изолировать Советский Союз». И далее: «Желание Британии прийти к соглашению с антикоммунистическими государствами препятствовало ее сближению с Советским Союзом, которое ввиду падающего влияния Франции было непременным для успеха антифашистской внешней политики СССР» 172. В коллективном труде «Вторая мировая война», переизданном в ФРГ, отмечалось, что в 1937—1939 гг. СССР готов был вместе с Англией и Францией «поддержать любые меры, в том числе и силу, для сохранения статус- кво», но в Англии «советские предложения встретили прохладное отношение». Англия и Франция стремились направить фашистскую агрессию на Восток 173. М. Барч и его соавторы, пожалуй как никто другой в немарксистской литературе, провели обоснованную историческую параллель между интервенцией капиталистических стран против СССР в 1918—1920 гг. и поведением Запада в 1939 г. «Западные державы стремились направить агрессию Гитлера против Советского Союза», ожидая, что из этого конфликта обе страны выйдут ослабленными, а «Англия и Франция выступят в роли третейских судей» и укрепят «свои мировые позиции», поэтому и были отвергнуты предложения СССР о коллективной безопасности. Позицию Запада 1939 г., как и ответную реакцию СССР, нельзя попять, если «не обратиться к тому периоду советской истории, который остается в ФРГ неизвестным, а именно интервенционистской войне 1918—1920 гг.» Тогда Германия, Англия, Франция, США и другие буржуазные державы пытались «расчленить Россию и захватить ее территорию». Историки приводят известные слова Черчилля, пытавшегося «задушить коммунизм в его колыбели». В СССР хорошо помнят, «какие бедствия истекающей кровыо России принесло вторжение сотен тысяч вражеских солдат». Немецкие милитаристы по поручению Антанты оккупировали Прибалтику. Три советские республики были заняты «с помощью германского корпуса и солдат балтийских крупных землевладельцев». «Крах интервенции,— подчеркивают авторы,— не устранил угрозы для Советского Союза; Запад прибегнул к другим средствам, чтобы воспрепятствовать развитию СССР»; к 1939 г. «антисоветские позиции западных держав существенно не изменились» 174. Некоторые историки недвусмысленно показали, что отказ лидеров Великобритании и Франции от принципов коллективной безопасности, их стремление направить агрессию против СССР побудили его принять предложение Германии о пакте. Их надежда, отмечал В. Тройе, на то, что политика Берлина направлена лишь против большевизма, «рухнула 23 августа 1939 г.» Ю. Браунталь сообщает, что СССР никогда не заключил бы пакта с Германией, если бы не Мюнхенское соглашение. По мнепию А. Куна, заключая пакт, СССР стремился предотвратить «второй Мюнхен». Ряд авторов полагают, что «Россия подписала договор в целях самозащиты», что пакт явился «упреждающим шагом» СССР, вполне обоснованно опасавшегося, что «западные демократии направят агрессию на Восток» 175. Крупный левосоциалистический историк В. Абендрот показал, что лидеры Англии и Франции «пытались отвести от себя агрессию Германии и Италии и направить ее против СССР, делая в этих целях уступку за уступкой», «относясь терпимо» ко всем агрессивным актам фашистов. Лишь в предвидении нападения на Польшу эти лидеры были вынуждены предложить СССР совместные действия, хотя перед этим они его предали и обошли. После Мюнхена, полагает автор, у правительства СССР оставалось мало оснований видеть существенные различия в политике фашистских и нефашистских держав. Оно пыталось как можно долее отсрочить неминуемую войну с Германией. Раньше западные державы ничуть не посчитались с интересами даже буржуазно-демократической Чехословакии. Теперь СССР, по словам В. Абендрота, не видел оснований подчинить собственную потребность в мире интересам милитаристской диктатуры в Польше, тем более что там с давних пор подвергались преследованию коммунисты и другие демократы. Так, по мнению этого историка, возник пакт 23 августа176. Заметим, что СССР не нужно было «подчинять» свои интересы кому бы то ни было. Речь шла об объединении усилий для обуздания агрессоров, и именно поэтому СССР был готов к такому объединению, несмотря на политический строй государств — его возможных партнеров. Рассмотрим освещение в западногерманской историографии некоторых частных моментов истории «умиротворения». Большое внимание здесь по-прежнему привлекает Мюнхенское соглашение. Мысль о нем как о «большой капитуляции» стала получать значительное распространение еще в 60-е годы. В последнее время отрицательное отношение к этому акту в научной литературе стало если пе всеобщим, то, по крайней мере, преобладающим. Это соглашение критикуют даже те историки, которые разделяют ложные мнения, об англо-франко-советских переговорах 1939 г. Вслед за либеральными историками, еще ранее назвавшими Мюнхен «символом позора», чисто нравственный аспект проблемы привлекает внимание и авторов новых книг. По мнению В. Рингса, «западные державы позволили себя шантажировать. Они заставили капитулировать Чехословакию... пожертвовали надежным союзником... Какая чудовищная готовность превращать себя в сообщника врага!..» 177. Ряд авторов с полным основанием называют Мюнхенское соглашение высшим трагическим пунктом англофранцузской «политики умиротворения». По Т. Шидеру, Мюнхен означал конец коллективной безопасности и мирной политики в духе Лиги Наций. Весьма важно, что в некоторых книгах объективно показана роль Мюнхенского соглашения в развязывании войны. Этому соглашению, а также захвату Чехословакии М. Залевский отвел центральное место в непосредственной подготовке войны. X. Центнер прямо связывает решение Гитлера напасть на Польшу с тем, что англо-французы «воодушевили» его в Мюнхене. В подтверждение той же мысли составители трехтомного издания «Вторая мировая война» цитируют речь У. Черчилля 5 октября в палате общин, в которой он, имея в виду Мюнхенское соглашение, говорил: «Мы потерпели тотальное и окончательное поражение... И вы не думайте, что это конец. Это — только пачало». В том же издании справедливо подчеркивается, что «Мюнхен был прологом, он только открыл занавес к первому акту — 1 сентября 1939 г.» 178. Касаясь военной стороны мюнхенской сделки, составители названного издания ссылаются на мнение американского либерального историка У. Ширера, который расценивает соглашение как «катастрофу» для Франции. Особо он подчеркивает утрату Францией в качестве союзнических 35 хорошо вооруженных чехословацких дивизий, падение политического влияния Чехословакии в Центральной и Юго-Восточной Европе. Издатели книги обращают внимание на то, что в 1938 г. чехи и французы вместе были более чем в два раза сильнее немцев 179. Значительное внимание уделяется в новых исследованиях проблеме «Мюнхен и СССР». Советское правительство, сообщает П. Фабри, официально информировало Прагу, что оно готово выполнить свои обязательства по договору о взаимной помощи. СССР «остро реагировал на польские маневры в сентябре 1938 г.» против Чехословакии. «Но Советский Союз не был приглашен на мюнхенскую конференцию... Мюнхен означал крах политики коллективной безопасности». А. Кун, Т. Шидер и другие историки также отрицательно оценивают то обстоятельство, что участники конференции «обошли» СССР, хотя он «был связан с Чехословакией союзным договором». «Антикомму- ййстйческйе установки премьер-министра Англии,— отмечает Залевскпй,— сводпли на нет стремление русских сохранить самостоятельность Чехословакии». Многие авторы показывают, что в Москве под влиянием Мюнхена «имели основания не доверять западным державам». «Сделка Великобритании и Франции с гитлеровской Германией 29—30 сентября 1938 г. в Мюнхене за счет Чехословакии при неприглашении Советского Союза па конференцию,— по мнепию Хилльгрубера,— вызвала тревогу Сталина. Выработка новой советской тактики стала неизбежной. При изложении советской внешней политики периода второй мировой войны это обстоятельство должно учитываться во всяком случае» 18°. Насколько реальной была опасность возникновения на базе Мюнхенского соглашения четырех держав антисоветского империалистического блока? Среди историков ФРГ нет единого мнения по этому вопросу. К. Д. Брахер голословно, без учета возможных исторических альтернатив отвергает суждение о связи соглашения с планами англо-германского похода против большевизма. При этом он сбрасывает со счетов уже имевшиеся к тому времени прецеденты: интервенцию против Советской России; активную деятельность на рубеже 30—40-х годов крайне империалистических кругов Англии, Франции, США, готовых пойти дальше Чемберлена и Да ладье; весьма реальные расчеты фашистской дипломатии на взаимопонимание с ними. Достаточно напомнить в этой связи секретные англо-германские переговоры, подготовку в Англии и Франции вооруженных акций против СССР во время советско-финской войны, известный полет заместителя Гитлера Р. Гесса в Англию. К. Д. Брахер не учитывает эффективные действия советской дипломатии, направленные против политики поощрения фашистских агрессоров. Он игнорирует научные изыскания не только марксистско- ленинских, но и ряда буржуазных ученых. Так, К.- Г. Руффманн считает, что «западная политика умиротворения» с ее кульминационным пунктом в Мюнхене была «тяжелым ударом для Москвы», автор пишет об «опасности совместного крестового похода Запада против СССР» 181. Внимание многих историков ФРГ привлекают вопросы: «предоставили ли государственные мужи Парижа и в первую очередь Лондона в Мюнхене Гитлеру свободу рук на Востоке против России?», «была ли политика „умиротворения" по отношению нацистской Германии в кондля сближения с вооруженными силами агрессора. Без этого СССР не смог бы выполнить свои обязательства по военной конвенции. Правомерность такого требования, по существу, никем не ставилась под сомнение. По мнению Г. Рауха, «колебания западных держав летом 1939 г. ... разумеется, открыли свободный путь к пакту» от 23 августа. Пусть и пе прямо, а косвенно, но тем не менее автор обвинил Запад в срыве московских переговоров. Политика саботажа, нечестная игра вокруг кардинального вопроса о мире в Европе у Г. Рауха выступают как невинные «колебания» 192. В литературе ФРГ довольпо часто встречаются высказывания и о позиции самой Польши летом 1939 г. К. Д. Брахер считает, что требования СССР, особенно по вопросу прохода частей Красной Армии через польскую территорию, будто бы «препятствовали заключению военного союза». Большинство же историков справедливо считают, что переговоры были сорваны вследствие неконструктивной позиции тогдашнего польского правительства. «Переговоры зашли в тупик,— писал X. Центнер,— поляки отказались пропустить советские войска через свою территорию... Польский отказ имел катастрофические последствия: он уничтожал любой шанс на англо-француз- ское соглашение с Россией» 193. Польша отказалась от помощи СССР 194. Ее правящие круги пренебрегли не только интересами европейской безопасности, но и кровными интересами своей страны. Генерал В. Сикорский, возглавлявший польское эмигрантское правительство в 1939—1943 гг., считал это преступлением 195. JI. Грухманн пытался объяснить «негативную польскую политику по отношению к Германии при одновременном отклонении сотрудничества с Советским Союзом» «безмерной переоценкой собственных сил и равной ей недооценкой сил Германии». Это раскрывает лишь одну из сторон весьма сложного явления. Тем более что автор одновременно исходил из ложного представления об искреннем стремлении правительств Англии и Франции создать совместно с СССР оборонительный союз против агрессии. Отказ Польши был весьма удобным поводом для Лондона и Парижа оправдать их нежелание сотрудничать с СССР. Авторы кпиги «Вторая мировая война», изданной в Лондоне, с полным основанием констатируют, что Англия и Франция «не предпринимали никаких шагов», чтобы побудить Польшу принять помощь СССР 196. Все сказанное в главе о предыстории войны, в частности о позиции западных держав, не означает, что советская внешняя политика середины 20-х — начала 40-х годов была безупречна и полностью использовала все имевшиеся возможности в целях предотвращения новой мировой войны. Отношения СССР и капиталистического мира определялись не только классовой ненавистью буржуазии к социализму, по и в известной степени зависели от международной деятельности руководства СССР и ВКП(б), от стратегии и тактики Сталина (особенно после XVII съезда партии). В главе «Внешняя политика» книги английского историка А. Джопга «Сталин» не без оснований отмечается, что «зарубежный опыт Сталина был минимальным, кроме родного, он знал единственный иностранный язык — русский. Он не искал советов у более компетентных людей (в другом месте книги автор подчеркивает в характере Сталина «упрямую уверенность в собственной интуиции».— А. М.). К большевикам, владевшим языками, Ра- деку, Бухарину, Зиновьеву, он относился недоброжелательно... Внешнеполитический курс Сталина базировался на ошибочной оценке капиталистического окружения, постоянно готового напасть на СССР, и капиталистического общества, находящегося накануне гибели. Из этого он исходил, давая указание зарубежным коммунистам считать социал-демократов реальными врагами» 197. Если лейтмотивом ленинской внешней политики был принцип мирного сосуществования государств с различными социальными системами, то главпой мыслью мпогих выступлений Сталина был тезис о неизбежности новой мировой войны, с чем он связывал развитие революции. В этих условиях па Западе складывалось впечатление, что строительство социализма в одной стране, по Сталину, это — лишь «передышка» в борьбе за мировую революцию, что лозунг мирного сосуществования предназначен только «для зарубежной агитации» 198. По мнению М. Гейе- ра, в представлении Сталина понятия «мощь Советского государства» и «мировая социалистическая революция» сливались, что давало повод для обвинения СССР в великорусском шовипизме 199 и стремлении к «экспорту революции». Политика с позиции силы внутри страны проеци ровалась зарубежными наблюдателями иа внешнюю политику СССР. Слабая теоретическая подготовка Сталина не позволяла ему видеть адекватную картину быстро меняющегося мира. Так, он не смог понять особенностей фашистской, наиболее опасной формы империализма; полагал, что германский фашизм будто бы прошел две стадии развития — патриотическую и захватническую. Пока фашисты занимались «собиранием немецких земель и воссоединением Рейнской области, Австрии и т. п., их можно было с известным основанием считать националистами»,— писал он. В действительности Австрия никогда не была «немецкой землей», Рейнскую землю не «воссоединяли», а лишь демилитаризовали. Фашисты же никогда не были просто националистами. С момента своего возникновения их партия с ее глобальной завоевательной программой была сугубо империалистической. Сталин проявил непонимание целей фашизма в Восточной Европе, считая, что Германия стремится лишь «к восстановлению (в СССР.— А. М.) власти помещиков, восстановлению царизма» 200. Характерно, что это ошибочное положение его выступления по радио 3 июля 1941 г. не прошло мимо внимания руководителей фашистской пропаганды201. Ошибка была тем более недопустима, что Гитлер никогда не скрывал своих действительных целей. Такие представления Сталина в какой-то мере составляли основу его дипломатии. Так, совершенно неоправданна вера Сталина в то, что Гитлер выполнит свои обязательства по пакту о ненападении. Показательно, что намерение главного советника Сталина по германским делам Молотова поехать в эти дни в Берлин, чтобы решить все миром, Геббельс в своем дневнике назвал «наивным» 202. О дипломатических промахах Сталина говорит провал его попытки укрепить оборону Ленинграда в условиях начавшейся второй мировой войны путем обмена соответствующих территорий с Финляндией. Правительство Мапнергейма, поощряемое международной реакцией, отказалось от советских предложений. Но автократическая и неуравновешенная натура Сталина не терпела каких-либо возражений, и он принимает крайне несправедливое решение начать против Финляндии военные действия 203. Некоторые апологеты утверждают, что он почти «магически уничтожал» одних своих врагов-имперпалистов руками других 204. В ряде своих выступлений сам Сталин высказывал мысль о «решающей гире» (1925 г.), которую он бросит на весы в критический момент войны империалистов и выйдет победителем. При этом он упоминает вскользь о мирной политике СССР. Основная же его идея иная: «Но если война начнется, то нам не придется сидеть сложа руки,— нам придется выступить, но выступить последними» 205. Вполне очевидно, здесь идет речь о неспровоцированном выступлении. Такого рода заявлениями Сталину удалось добиться лишь одного: его тезис успешно используется антисоветской пропагандой в течение десятилетий. Однако на деле во второй мировой войне запланированную им роль «третьего радующегося» играли другие, причем за счет СССР. Главным образом по вине Сталина Советская страна в момент вступления в войну оказалась без единого союзника и сразу же попала в исключительно трудное положение. Она несла главную тяжесть действий возникшей впоследствии антифашистской коалиции вплоть до 3 сентября 1945 г. «Мудрому вождю» были свойственны изоляционизм, отчуждение от окружающего мира, отождествление всех инакомыслящих с недругами, постоянные призывы бороться с врагами внутри и вне страны. В годы его правления торжествовал ограниченный по своей сути и вредный политически девиз «кто не с нами, тот против нас». Сталину были чужды плодотворная ленинская тактика компромиссов, марксистско-ленинская трактовка соотношения классового и общечеловеческого. Большой ущерб нанес тезис Зиновьева о «социал-фашизме», воспринятый Сталиным и ставший определенной тактикой ВКП(б) и Коминтерна в целом. С конца 1924 г. Сталин ставил на одну доску фашизм, пацифизм, социал-демократизм 206. Это противоречило действительности. Программы упомянутых трех течений резко расходились. Их смешение наносило вред интересам рабочего класса, человечества в целом, поскольку раскалывало ряды противников фашизма, препятствовало созданию единого народного фронта. Отсутствие единства в рабочем и других демократических движениях было одним из условий возникновения второй мировой войны. Отрицательное влияние Сталина на Коминтерн не ограничивалось лишь его узкосектантскими идеями. После смерти Ленина он стал вмешиваться во внутренние дела братских компартий, навязывать им определенную поли тическую линию. Руководители и рядовые члены некоторых партий подверглись репрессиям 207. Международному авторитету СССР, а значит, и объединению всех антифашистских сил мира постоянно наносили ущерб незаконные насильственные методы, применяемые Сталиным и его окружением (в ходе коллективизации, массовые репрессии 1937—1938-х годов) 208. Отношение ряда деятелей международного демократического антивоенного движения к сталинизму ярко выразил Ромеи Роллан. Имея в виду деспотизм Сталина, оп писал: «Я пе Сталина защищаю, а СССР — кто бы ни стоял в его главе. Вреднейшая вещь — идолопоклонство по отношению к личностям, будь то Сталин, Гитлер или Муссолини. Я стою за дело свободных народов, хозяев своей судьбы» 209. Подводя итоги освещению в новейшей западногермап- ской немарксистской историографии происхождения агрессивной войны против Советского Союза, следует подчеркнуть его сложность и противоречивость. В последнее время значительно усилилось внимание многих историков к предыстории агрессии, хотя это внимание к различным важным сторонам предыстории очень неравномерно. Неофашистские публицисты и некоторые крайне консервативные историки по-прежнему распространяют утверждение фашистов об оборонительном характере их нападения на СССР. Эти авторы не привели ни одной мысли, которая не была бы уже высказана в фашистской публицистике. В то же время опи игнорируют огромный фактический материал, частично приведенный еще на Нюрнбергском процессе, и новейшие достижения науки. Большинство же немарксистских историков отказалось от фашистского вымысла об оборонительпом характере агрессии. Они считают его абсурдным, особенно в свете вновь введенных в научный оборот сведепий о подлинных целях войны против Советского Союза, о месте операции «Барбаросса» в общей глобальной завоевательной программе германо-фашистского империализма, о преемственности аннексионистских планов германских милитаристов и империалистов в Восточной Европе в XIX—XX вв., об органической связи фашизма и наиболее реакционных кругов финансового капитала, о советско-германских отношениях 1933—1941 гг. и об ответственности фашистов за их резкое ухудшение, о борьбе СССР за коллективную безопасность, о политике «умиротворения», явившейся одной из важнейших предпосылок агрессии. В современной историографии ФРГ представлен значительный фактический материал, но во многих книгах подлинная предыстория агрессии против СССР соседствует с заблуждениями или сознательными искажениями. Наряду с достижениями отдельных ее представителей в целом анализ социально-экономических корней агрессии по-прежнему недостаточен. Не преодолена и персонификация истоков Восточного похода. Значительная часть консерваторов оказалась не в состоянии полностью освободиться от фашистской пропагандистской традиции. Антисоветизм, как и раньше, в большой степени определяет концепцию предыстории второй мировой войны вообще и агрессии против СССР в особенности.