ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ КАК ПОПЫТКА ПРЕВРАТИТЬ НАУКУ В ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ

Постструктурализм начнет свое наступательное шествие против структурализма, отталкиваясь от самого структурализма. При этом по понятным причинам он редко будет критиковать его напрямую, но, скорее, постарается исподволь продемонстрировать его слабость и уязвимость.

Чтобы лучше понимать смысл философских интуиций постструктурализма, попробуем проникнуть к истокам его интеллектуальной мотивации. Для этого нам следует как можно яснее представлять те философские контексты, по отношению к которым постструктурализм позиционирует свою критичность. Это тем более уместно еще и в связи с тем, что постструктурализм является глубоко критической теорией, а именно, уклоняясь от позитивной презентации своих идей, он предпочитает критическое комментирование чужих. Эта стратегия ни в коем случае не проистекает из слабости ее собственных установок, но, скорее, из самих задач, поставленных постструктурализмом, — демонстрации неполноты и условности всякой теории. Строго говоря, во избежание метаязыкового парадокса (парадокса ненормального множества) такая демонстрация может быть сделана только внетеоретическими, т. е. внеутвердительными средствами, если угодно, в апофатической манере229. И поскольку не совсем очевидно, можно ли реализовать подобную задачу, то и сами выводы постструктуралистской философии остаются не вполне очевидными.

О каких ключевых оппонентах постструктурализма идет речь? В первую очередь, это феноменология, диалектика и ближайший предшественник постструктурализма — сам структурализм. Таким образом, постструктурализм является самой критической частью неклассической философии, т. к. помимо общего врага в лице метафизики выступает также против своих бывших друзей. Со всеми тремя своими оппонентами постструктурализм будет расходиться по разным вопросам. С феноменологией — по большей части по вопросам значения и смысла, а также теории знака. В основном эта работа будет проделана Ж. Деррида. С диалектикой — по вопросу логики различия и тождества (Абсолюта и Иного). Здесь имеет смысл упомянуть два ключевых имени — Ж. Деррида и Ж. Делеза. И наконец, со структурализмом — по вопросам прин: ципа универсальной структурности, теории языка, знака и смысла и, в целом, общесциентистских установок. Здесь можно привести гораздо более обширный список имен, где, впрочем, по-прежнему лидирует Ж. Деррида в окружении таких имен, как Ю. Кристева, Ж. Бодрийяр и др.

Критические возражения постструктуралистов по первым двум пунктам мы разберем в последующих главах230, в этой же главе сосредоточимся на собственно анттшструктуралистских позициях постструктурализма.

В структурализме постструктурализм не устроит в первую очередь ставка на сциентизм. Собственно, выделение постструктуралистских течений неклассической философии из самого структурализма можно связывать с довольно оригинальным сочетанием причин: во-первых, несогласием с программой структуралистских исследований, а во-вторых, неуспехом этой программы. В предыдущей главе мы вкратце охарактеризовали структуралистский метод, который должен был претендовать на универсальный метод гуманитарных наук. Однако мы ничего не сказали о его эффективности.

Постструктурализм будет отталкиваться от того, что проблема несостоявшейся сциентизации гуманитарных дисциплин имеет гораздо более глубокие корни, чем просто неудавшаяся в силу своей наивности попытка пересмотра классической неокантианской парадигмы.

Что представляет собой обновленный неклассический стандарт научного знания? В целом, расхождение по ряду традиционных положений классической метафизики и классической нау- ки — принципу наблюдения, принципу описания, принципу связи предметов, принципу истинности и т. д. В общем виде изменения коснутся 1) постулата о положении наблюдателя и предмета наблюдения и 2) представления о причинности. В отношении первого постулата постструктурализм будет имплицитно исходить из того, что в неклассической науке наблюдатель встроен в картину наблюдения конституирующим образом, притом что это не совсем то же самое, что кантовская модель познания. В отношении второго постулата постструктурализм будет вдохновляться возникшим в квантовой механике принципом нелинейного и индетер- министского характера причинности. Рассмотрим вначале второй момент, т. к. нам уже доводилось говорить о нелинейной причинности в гл. 4.

Мы помним, что структуралистский анализ был построен на причинно-следственных отношениях — элементы структуры соотносятся с целым, равно как с самими собой, по принципу функционального объяснения. Фигура ладьи в системе шахмат означает только то, какую функцию она выполняет (совершает определенные ходы, занимает определенное место и т. д.). Функция является одной из четырех возможных причин, описанных, как мы видели, еще Аристотелем. Она дает ответ на вопрос, почему нечто существует, указывая на расположение этого «нечто» как элемента в пространстве целого и его (элемента) особые свойства, поддерживающие целое как единое связное образование. В такое понимание заложено вполне линейное понимание причинности, исключающее, по сути, появление случайных, неожиданных элементов в системе. Строго говоря, ни в одной системе нет и не может быть случайного, функционально не подкрепленного элемента. Исходя из таких посылок структурализм и надеялся исчерпывающим образом объяснить наличие того или иного элемента в системе. Будь то персонаж мифа или романа, аспект некоего ритуала, артефакт культуры, мотив сновидения, который следует психоаналитически истолковать, — он должен быть связан с неким предположительно существующим целым узами функционального родства. И именно это структурализму не удавалось сделать удовлетворительным образом — в системе оставалось слишком много лишних (случайных) элементов. Постструктурализм не находит в этом ничего удивительного — неклассической науке в лице по меньшей мере квантовой механики прекрасно известно, что определенные уровни мира (а именно микроуровни) не описываются детерминистическими схемами. Поскольку определенные элементы мира (кванты) ведут себя спонтанно, мы обязаны включить спонтанность в структуру мира, оставив вопрос о том, как связаны индетерминизм микро- мира с детерминизмом макромира, открытым. Соответственно, в том, что в структуралистском анализе находится место «случайного» — не сводимого к структуре — материала, нет никакого конфуза. То есть «быть наукой» вовсе не означает требования давать жесткие причинно-следственные объяснения, как это имплицитно предполагалось в структурализме. Такая ложная посылка напрямую вытекала из классического метафизического дуализма духа (царства) и природы, которую структурализм принимал некритически. В свою очередь, квантовые разделы современной науки опротестовывают этот дуализм — в поисках свободы покидать мир природы вовсе необязательно, и в этом смысле наличие «двух миров» является жестом избыточного удвоения.

Если ставка на «научный» детерминизм сыграла над структуралистами злую шутку, то, может быть, первый постулат — о поло- э/сении наблюдателя и объекта его наблюдения, взятый структуралистами на вооружение, явился более адекватным? К сожалению, здесь структурализму повезло еще меньше, т. к. этот тезис был кардинально пересмотрен современной неклассической наукой. Классическая философия (наука), как известно, прошла как минимум два этапа в своем отношении к проблеме наблюдения — условно их можно назвать некритическим и критическим. Согласно первому, вещи и явления, данные нам в опыте, предстают в опыте такими, какие они есть на самом деле. Согласно второму, вещи и явления предстают в наблюдении такими, какими их воспринимает наблюдатель. Некритический период был очень недолгим в истории философской мысли (но, возможно, более затяжным в истории науки), поскольку философия с самого начала своего зарождения была склонна полагать, что мир не исчерпывается видимым и представимым — явлением, но имеет еще и некую изнанку, представляющую собой истинное положение дел, — сущность. Самым критичным в этом плане был проект Канта — сущности не просто постулировались, как это делалось большей частью философских систем, но радикально отсекались от мира явлений, не оставляя наблюдателю шансов проникнуть по ту сторону экрана собственного восприятия. В целом и классическая наука, и классическая философия в своих познавательных процедурах всегда апеллировали к модели «сущности-явления», лишь по-разному определяя возможности познающего субъекта — наблюдателя — к освоению сущностей. Неклассический период и в философии, и в науке ознаменуется пересмотром этой традиционной пары в духе канонического для неклассики снятия удвоения — мир сущностей отсекается в пользу одних лишь только явлений. В философии эту работу проделает диалектика и наиболее систематич- но феноменология, которая, как мы помним из прошлой главы, выступала ближайшим конкурентом структурализма. Согласно этому неклассическому подходу, наблюдатель не просто признается не-нейтральным условием возможности явления, всегда уже развернутого в модальности для-меня, но служит своего рода границей мира, неким пределом, за который бессмысленно пытаться заглянуть, равно как спрашивать о том, что простирается за ним. Неклассическая наука, в свою очередь, также подвергла основательной ревизии классический тезис о том, что наблюдатель имеет дело с явлениями, за которыми расположены сущности. Для неклассической науки это высказывание практически не имеет смысла. Ученые даже не имеют присущей философам привычки определять то, с чем они имеют дело, как «явление», уже имплицитно предполагающее, что где-то скрывается «сущность». Для научного исследования всякое явление вполне сущностно (или существенно). Кроме того, даже самому критически настроенному ученому вполне очевидно — то, что реальный наблюдатель (исследователь) обнаружит за пределами некоторого явления, будет еще одним явлением, за которым «скрывается» другое, а за ним третье и т. д. Но тогда не проще ли и вовсе отказаться от навязчивого желания получить доступ к сущности, если она, по сути, есть не что иное, как сконструированный разумом объект (в определенном смысле лже-объект), с которым в реальном мире мы все равно никогда не встречаемся (или встреча с которым, как сказал бы Деррида, всегда откладывается)? Строго говоря, наука несколько раньше отказывается от призрачной идеи удвоения (в этом смысле период неклассики возникает в науке также раньше, чем в философии); ученый вовсе не вдохновляется образом платоновской пещеры, т. к. он видит в явлениях предельную реальность, то, что следует изучать как самодостаточное состояние мира. Как пишет Сартр: «Сила, например, не есть метафизическое стремление неизвестного рода, которое замаскировано своими действиями (ускорением, отклонением и т. д.): она — совокупность своих действий. Равным образом электрический ток не имеет тайной изнанки: он не что иное, как совокупность физико-химических действий (электролиз, нагревание углеродной нити, отклонение стрелки гальванометра и т. д.), которые его обнаруживают»233.

Итак, неклассика, говорим ли мы о философии или о науке, порывает с такой моделью наблюдения, в котором наблюдаемое не имеет самостоятельного смысла, но отсылает к поддерживающей его (семантически и онтологически) сущности. В каком тогда смысле структурализм был сориентирован на ложный образец науки? Просчет структурализма заключался в том, что он, реализуя свои сциентистские амбиции, исходил из классического образца научного знания — некое явление может быть понято, только будучи возведенным к своей сущности. Под видом понятия структуры, только кажущегося ультрасовременным, в структурализме скрывалась старая добрая метафизическая сущность. Действительно, если мы присмотримся к тому, какую функцию выполняет структура, то мы с удивлением обнаружим, что, вопреки серьезному антисуб- станционалистскому настрою структурализма, от классической модели «сущность-явление» он избавился не вполне. Это нетрудно заметить, припомнив, как работает метод структурного анализа: если мы хотим понять, почему Эдип совершает отцеубийство, а Антигона жертвует жизнью из любви к брату и т. д., то мы должны перейти с поверхностного уровня повествования (уровня явления) на глубинный уровень структуры (уровень сущности). Поскольку поверхностный уровень (уровень явлений) девальвируется (сами по себе действия Эдипа или Антигоны не имеют смысла, он появляется только при обнаружении структуры), то мы должны искать некий подлинный сущностный смысл, дающий истолкование частным событиям мифа. Оправданность такого метода нетрудно уяснить, ведь, как мы помним, структурализм в отличие от феноменологии сознательно настаивал на риторике объяснения, а не описания, а объяснение почти всегда предполагает обнаружение существенного, т. е. редукцию к сущности234. Тогда можно понять и причины неудач, постигших структурализм, — объяснительная процедура не могла быть удовлетворительным образом проведена, т. к. она попросту не могла быть завершена. То, что было призвано служить финальным структурным объяснением некоего повествования (явления), на поверку оказывалось еще одним повествованием (явлением). Так знаменитый леви-строссовский анализ мифа об Эдипе (в котором, напомним, речь идет об оппозициях «гипертрофии и атрофии родственных отношений», а также «отрицании и утверждении автохтонности человека») может показаться незаинтересованному читателю еще одним мифическим сюжетом, требующим структурной раскодировки. Справедливо- сти ради надо признать, однако, что и сам структурализм отчасти отдавал себе отчет в двусмысленности проводимых им процедур. «На самом деле открыл дорогу "деконструктивистской" поэтике не кто иной, как Клод Леви-Стросс, несмотря на то что именно он жестоко критиковал "моду на постструктурализм", — именно он доказывал, что теоретическая интерпретация мифов является еще одной версией самих этих мифов. Например, он рассматривал фрейдовскую теорию эдипова комплекса как просто еще одну вариацию мифа об Эдипе»235. Если процедура истолкования и сама не свободна от нуждающихся в структурном прояснении содержаний, то такой анализ грозит никогда не закончиться. Нам еще придется вернуться к этой проблеме, здесь же отметим, что неудача структурного метода в части сохранения остаточного материала, равно как неспособности дать исчерпывающее объяснение динамичности повествовательного ряда, напрямую связана с наивными попытками структурализма восстановить эссенциализм, утраченный не только в неклассической науке, но и в неклассической философии. Поскольку со структурой работали как с сущностью, постольку терпели фиаско сразу по двум направлениям — во- первых, объекты структурного анализа переставали говорить сами за себя и, соответственно, ничего не могли сообщить исследователю; а во-вторых, предлагаемое исследователем структурное решение являлось всегда неполным, т. к. являлось финальным только в воображении автора.

Таковы главные трудности структурализма, который по ошибке вдохновлялся «нерабочей» версией науки. Но прежде чем перейти к программе самого постструктурализма, мы должны высказать один очень важный довод в защиту структурного метода, о котором до сих пор умалчивали. Этот довод вдвойне важен, т. к. именно благодаря ему станет ясней программа постструктурализма и именно через него постструктурализм обретет собственный голос и собственные основания. Благодаря этим же доводам мы сможем убедиться, в сколь значительной степени постструктурализм явился порождением структурализма.

Довод в защиту структурализма состоит в следующем — несмотря на то что обращение со структурой действительно напоминало апелляцию к сущности, у структуры имелось важнейшее отличие, серьезно ослабляющее подобные сближения. Мы помним, что ключевым принципом структурализма был метод десубстан- тивации. Согласно ему, знаки и значения не существуют как некоторые эссенции (субстанциональные единичности), но являются результатом соотносительных процедур в замкнутой системе отношений. Значение, поскольку оно всегда связано со знаком, т. е. с процедурой означивания, не является тем, на что можно указать как на некое статуарное тождество. Значение в структурализме определялось строго дифференциально — систематическим отношением знаков друг к другу и никак не посредством их указания на материальные предметы. В структурной лингвистике сам знак определяется в высшей степени антиэссенциалистски — он представляет собой обладающую значением единицу, только потому что замещает (субституирует) некий другой знак. В свою очередь, и сама структура, которая распределяет значения между элементами, ее составляющими, делает это внесубстанциальными средствами — так, «переоценка родственных отношений» в мифе об Эдипе означает только то, что она противостоит «недооценке», и наоборот. В целом в обоих этих положениях мифа не следует искать какой-либо позитивный смысл, т. к. их смысл задается сугубо отрицательными отношениями. Тогда получается, что структура должна быть «чиста» от каких бы то ни было эссенциальных содержаний. И структурализм может резонно оппонировать постструктуралистским обвинениям, справедливо указывая на то, что структура ни в коем случае не есть то же, что сущность, ибо последняя определяется тождеством, в то время как первая различием. Как согласовать мнения тех и других или как установить правого? Достаточен ли этот весьма серьезный довод, чтобы полностью реабилитировать структурализм? В действительности для постструктурализма сказанное вовсе не является новостью, и его критика очевидным образом учитывала эти возможные возражения. В общем виде, ситуация расхождения постструктурализма со структурализмом будет заключаться в следующем. Постструктурализм будет исходить из того, что структурализм был совершенно прав в своих базовых интуициях, но в силу ряда обстоятельств, таких, как ложный идеал сциентизма и недостаточный радикализм отстранения от метафизического наследия, окончательно запутался в противоречиях и нестыковках. Главным противоречием структурализма и станет как раз парадоксальная попытка соединить две взаимоисключающие техники — 1) структурный анализ как сугубо формальное дифференциальное расположение элементов и 2) структурный анализ как обнаружение глубинного основания, который, не принадлежа самой структуре, удерживает всю конструкцию. Именно из этой задачи, не имеющей решения, и будут проистекать все проблемы и трудности структурализма, чей метод давал столь многочисленные сбои. Виной тому, впрочем, послужат не просчеты структуралистов как исследователей, а вполне объективные факторы, а именно противоречивость самого понятия «структура». Именно с указания на ее изначальную мифичность и внутреннюю несогласованность236 начнется критическое самообособление постструктурализма. В чем заключается противоречивость структуры? С одной стороны, структура есть сугубо дифференциальное образование. Это означает, что элементы, ее образующие, имеют значение лишь постольку, поскольку могут быть замещены другими. В структуре нет ничего, что не могло бы быть заменено. Строго говоря, на уровне элементов структура является полностью заменимой (как шахматы, которые могут быть разыграны с помощью любого материала изготовления фигур). Что тогда отвечает за сохранность структуры, или, правильнее спросить, что отвечает за структурность структуры? Если все ее элементы подвижны, то что удерживает ее как некую формализованную конструкцию? Что препятствует ее распадению и размыванию в силу свободно протекающего субституирования элементов? Деррида скажет, что за это должен быть ответствен некий центр, противоречивость которого состоит в том, что он должен быть одновременно и в структуре, и вне ее. В структуре он должен быть, т. к. он есть неотъемлемая часть конструкции — ведь он задает ее своеобразие и цельность. Однако он должен быть также вне ее, т. к. только так он может избежать размывания в процессе перманентного движения дифференцирования элементов. То есть как раз во втором случае структура должна выполнять функцию сущности, чтобы сохраниться как структура. Деррида говорит об этом так: «Безусловно, центр структуры, ориентируя и организуя согласованность системы, дозволяет и игру — люфт элементов внутри формы как целого.... Однако центр также и закрывает игру, которую сам открывает и делает возможной. В качестве центра он является той точкой, в которой подмена значений, элементов, терминов более невозможна. В центре перестановка или преобразование элементов... заказаны. По крайней мере, всегда оставались запретными... Тем самым всегда считалось, что центр, который по определению единственен, составляет в структуре как раз то, что, структурой управляя, от структурности ускользает. Вот почему в рамках классического осмысления структуры можно парадоксальным образом сказать, что центр и в структуре, и вне ее. Он находится в центре цело- купности и, однако, поскольку центр в нее не включен, центр ее в ином месте. Центр — это не центр. Понятие центрированной структуры — хотя оно и представляет согласованность как таковую, условие эпистемы как философии или науки — согласовано весьма противоречиво»237. Поскольку все вышесказанное звучит в достаточной степени абстрактно, приведем очень простой пример тому, о чем мы говорим. Еще раз прибегнем к леви-строссовскому анализу мифа об Эдипе. Мы помним, что на уровне структуры мы обнаружили оппозицию «утверждение автохтонности/отрицание автохтонности». Эта пара явилась, если угодно, пределом анализа данного мифа — в этом месте Леви-Стросс ставил точку, означающую конец исследования. Готовы ли мы удовлетвориться этим объяснением? Разве понятие «автохтонности» является таким простым и далее не разложимым, разве само оно не нуждается в дальнейшем прояснении, а главное, разве само оно не отсылает к другому мифу? Данный анализ Леви-Стросса включает в себя принципиальную непрозрачность на уровне самого предела. Так, в последний момент Леви-Стросс вынужден заявить, что архаический человек верил в автохтонное происхождение человека (миф о рождении человека Землей), и поскольку этот миф с трудом сочетался с фактическим положением дел (рождением человека от союза мужчины и женщины), то миф об Эдипе явился результатом осознания этого фундаментального противоречия. Получается, что один миф объясняется с помощью другого, который, в свою очередь, тоже нуждается в прояснении. Но тогда предел анализа является, скорее, продуктом волевого решения исследователя, а не объективной необходимости, и мы, как никогда, далеки от модели картезианской редукции. В данном примере мы видим, что условность остановки связана с тем, что структура как знаковое образование позволяет бесконечное замещение собственных элементов — предельная оппозиция «утверждение автохтонности/ отрицание автохтонности» может быть заменена любой другой, призванной объяснить смысл «автохтонности», т. е. структура склонна «расползаться», т. к. всегда включает в себя такие элементы, которые требуют продолжения (постструктуралисты скажут, что в пределе бесконечного) процедуры структурирования. Но, строго говоря, такая «структура», которая не удерживает своей структурности, а, скорее, обращается в процесс структурирования, уже не является структурой. Именно поэтому мы должны фиксировать некий центр, но вынуждены расположить его вовне, чтобы некоторым образом спасти от децентрирования, ибо структура структурирует все на своем пути (по сути, отменяя саму себя). Так положение о том, что архаичный человек верил в миф об автохтонности и не мог соединить эту веру с очевидными фактами, является внешним по отношению к мифу об Эдипе объяснением. Но, в свою очередь, структура, которая лишена центра в себе самой, уже также не является структурой.

Из этих критических посылок постструктурализм попытается извлечь для себя полезные уроки и обрести свою собственную стратагему. В каком-то смысле постструктурализм (притом, что сам он будет избегать таких самоопределений) попытается стать своего рода подлинным структурализмом, а именно структурализмом без структуры. Мы можем теперь перейти к непосредственному рассмотрению его собственных стратегий и, наконец, дать объяснение тому, в каком смысле постструктурализм распространил понятие «гуманитарного» на все пространство научного знания.

Для этого нам следует не в последнюю очередь уяснить, чем определялась столь высокая ценность вопроса о сущности и центре. Идет ли речь только об эффективности или неэффективности структурного метода или о чем-то еще? Конечно, дело не ограничивается только спором о профессиональной состоятельности структурализма как метода. В действительности «спор о структуре» выводит на нечто большее, чем выяснение узкопрофессиональных нюансов. Под видом структуры, которая, как мы выяснили, таит в себе «загадку центра», скрывается ключевая для философии тема онтологии предела. Иными словами, структура, а точнее, ее центр, выводит нас на весь корпус традиционно метафизических понятий и схем, объясняющих предельное устройство мира, т. е., по сути, то, что составляет главный предмет философии. «Центр последовательно и установленным образом получает различные формы или имена. История метафизики, как и история Запада, становится тогда историей этих метафор или метонимий. Можно было бы показать, что все имена, относящиеся к основе, первопричине или же центру, всегда отсылают к определенному инварианту присутствия [эйдос, архе, телос, энергия, усия (сущность, существование, субстанция, субъект], алетейя, трансцен- дентальность, сознание, Бог, человек и т. д.)»1. Сказанное означает, что обнаруженные трудности, связанные с центрацией структуры, вовсе не являются частными проблемами структурализма. Напротив, неуместный эссенциализм структурного анализа, входящий в явное противоречие со всем остальным, что предписывал структурализм как метод, возник именно в связи с тем, что структурализм пользовался классическими философскими ходами — он искал центр, первопричину, первоначало, предельное устройство, базовый смысл и т. д. Таким образом, проблема центра (его парадоксальность), вскрытая в структурализме, имеет отношение ко всей философии. На это можно возразить, что классическая философия в отличие от структурализма никогда не подписывалась под тем, что она «структурирована как язык», иными словами, она не определяла себя как сугубо дифференциальное образование. Чтобы отвести это возражение, мы должны припомнить, что под сос- сюровское определение языка подпадает всякая формализованная знаковая система. Сам структурализм распространил выводы структурной лингвистики на все области гуманитарного знания. Должна ли была сюда подпасть также и философия? Разумеется, иначе структурализм вряд ли стал бы разделом неклассической философии. Для структурализма, равно как и для постструктурализма, философия предстает формализованной системой, ключевые понятия которой (например, Абсолют, Причина, Сущность, Субъект) должны быть прояснены, т. е. должны быть установлены их значения. В свою очередь, мы помним, что процедура установления значения в структурализме не имела ничего общего с соотнесением знака с некой материальной, внезнаковой, реальностью. Именно в этом состояла главная заслуга структурной лингвистики — означаемое является таким же идеальным образованием, что и означающее. Тогда к философии, равно как к теориям, ее составляющим, должны применяться те же требования, что и к любой другой формализованной системе. И тогда философия, определяющая себя как опыт разыскания пределов (первоначал и первопричин), подпадает под то же действие парадокса центра, что и структурализм, как, собственно, и любая другая теория, нар- рация, повествование, т. е. всякая система знаков.

Чего тогда, собственно, добивается сам постструктурализм? В самом общем виде его позиции состоят в том, чтобы принять интуицию о сугубо дифференциальном, несубстантивистском характере знаков и идеальной природе означаемого, равно как быть достаточно смелым, чтобы уметь принять все последствия этих посылок. В свою очередь, структурализм проявил некоторое метафизическое малодушие, пожелав порядка, детерминизма и эссен- циализма в условиях, когда практически собственноручно открыл всю игрушечность этих понятий. Постструктурализм призовет интеллектуалов следовать до конца по пути структурной революции, открывшей единственный предел — несуществующий предел знака238.

Что значит принять идею о тотальности дифференцирования? В первую очередь, это означает, что язык есть принципиально не- иерархизированная система, она абсолютно горизонтальна, или ри- зомна. В языке нет ни начала, ни конца, ни центра, ни периферии. В нем есть одни только замещения (сдвиги и смещения), каждое из которых стоит другого. Можно сказать, что язык является самой демократической системой из всех возможных, т. к. дает нам образец равенства всех своих состояний. Если теперь соединить эту идею с той идеей, которой началась эта глава, а именно о природе явлений, не отсылающих ни к каким сущностям, то собственная онтология постструктурализма начнет постепенно проясняться.

В общем виде она состоит в отказе от мистической веры классической философии в то, что мир имеет 1) предел (пресловутые первоначала и первопричины); 2) смысл (некий замысел, логику, законосообразность, в соответствии с которой все разворачивается); 3) сущность (некое сокрытое, далее не редуцируемое истинное положение дел). Если прибегнуть к некоему собирательному термину, объемлющему все сказанное, то можно воспользоваться наиболее расхожими в постструктуралистских контекстах терминами Центр, к которому мы уже апеллировали, или Абсолют239. Как можно отрицать эти концепты? С одной стороны, все просто — ничто в реальном обыденном мире не склоняет нас к тому, чтобы принимать наличие таких гипотетических абстракций, как Абсолют или Центр, и в этом смысле постструктурализм мог бы аргументировать свою позицию так же, как это делает радикальный эмпиризм или номинализм. Однако эта аргументация не вполне подходит постструктурализму, т. к. эмпиризм отталкивается от физичности, материальности, а главное — достижимости означаемого. Постструктурализм же, как мы уже сказали, исходит из идеальности означаемого, и, как мы впоследствии увидим, его принципиальной недостижимости*. В свою очередь, классическая философия по большей части отдавала себе отчет во вне-эмпиричности своих ключевых понятий и прямо полагала предметом своей дисципли- ны сверхчувственную реальность. Однако она полагала немыслимым отсутствие таких понятий, как сущность, смысл, предел, центр или Абсолют. Таким образом, доказательство их реальности отсылало не к опыту чувств, а к опыту мысли. Так, например, в рамках классической метафизики софистическое суждение «все относительно» может быть оспорено простым аргументом — суждение об относительности имеет смысл только в случае владения абсолютным критерием, т. е. знанием об Абсолюте или причастностью к нему. Для постструктурализма это совершенно неубедительный довод. Отсутствие центра не только прекрасно мыслимо, оно еще и представимо, ибо язык дает нам наглядный пример того и другого. В отношении языка можно сказать, что в нем все относится ко всему и каждому другому без того, чтобы требовалось устанавливать иерархию. Это замечание напрямую соотносится с правилами структурной лингвистики, по Соссюру, согласно которым в системе языка нет абсолютных терминов, т. к. в ней существуют лишь отношения взаимозависимости, и в конечном счете «в языке имеются только одни различия». Постструктуралисты лишь добавляют к этому, что подобное определение имеет решающее значение для смены ключевых основ интерпретации мира. А именно отныне, для того чтобы констатировать относительность в мире, нам не нужно примысливать к этому некий Абсолют. Нам не нужно вслед за Платоном утверждать, что если мы отличаем оттенки красного или белого, то наша душа сверяется при этом с припоминаемым образом абсолютно красного или белого. Если нечто видится нам более, а нечто менее прекрасным, то это вовсе не потому, что нам ведомо «прекрасное как таковое», нечто абсолютно прекрасное, но только потому, что мы находимся в системе означения, позволяющей устанавливать значимости с помощью сугубо рядоположенных соотнесений. Равно нам не нужно примысливать к миру никаких сущностей, мы имеем дело с явлениями и только явлениями. Большая часть представителей классической философии не согласится с идеей «монизма явления» — если мы указываем на явление, то оно, по определению, отсылает к своей сущности. Однако и в этот раз язык дает нам пример такой отсылки, которая не предполагает отсылки по вертикали, но исключительно по горизонтали — от явления к явлению при посредничестве явления. В таком виде это суждение хорошо согласуется с положениями неклассической науки и феноменологии (впрочем, постструктурализм существенно радикализирует и этот тезис, что позволит ему противопоставить себя в первую очередь феноменологии). За явлением всегда открывается еще одно явление, и не существует предела этому движению; сущности, которые мы в данном случае просто примысливаем к реальному процессу взаимодействия с миром, предстают лишь фикциями ума.

Итак, язык предоставляет нам массу полезнейших иллюстраций, каждая из которых в отдельности ставит под вопрос базовые посылки классической философии и науки, и в первую очередь те из них, которые были некритически позаимствованы структурализмом. Очень важно отметить в этой связи, что когда мы вслед за структурализмом и постструктурализмом говорим о «языке», то мы имеем в виду не только естественный язык, но любую формализованную систему знаков и обозначений. Это расширительное толкование также напрямую восходит к Соссюру, идеи которого легли в основу семиотики — науки о знаках вообще. И структурализм, и постструктурализм предполагают тотализацию сферы семиотического — человек, наделенный речью и владеющий языком, всегда имеет дело с означениями и опосредующими их знаками и никогда с «самими вещами». Такое положение может показаться нам контрфактуальным, однако мы помним, что оно напрямую вытекало из соссюровского тезиса об идеальной природе не только означающего, но и означаемого. Его концепция значения была целиком структурна и относительна (скорее, дифференциальна, чем референциональна в классическом понимании этого слова): значение (фиксация означаемого) определялось отношениями внутри системы, а не вещами вовне. Иными словами, значение знаков заключалось в их систематическом отношении друг к другу и никак не зависело от внешней референции к материальным предметам. Именно от этого положения отталкиваются и постструктуралисты, и структуралисты, когда приходят к выводу об избыточности внешнего мира по отношению к пространству знаков. Классическая философская традиция исходила из существующей трансценденции мира как того, что лежит вовне любой процедуры означения, служа при этом условием возможности и необходимым подкреплением процедуры референции. Если что-то означается, то это что-то должно по меньшей мере наличествовать как предмет означения. Структурная лингвистика не оспаривала этого требования, но лишь добавляла к этому: то, что означается в процессе означения, ни в коем случае не есть сама вещь, объект физического мира. В этом пункте постструктуралисты мало расходятся со структуралистами (хотя постструктурализм вновь не будет удовлетворен радикальностью данного утверждения и вскоре заявит, что даже в таком невещественном своем понимании означаемое недостижимо. Об этом см. гл. 17). Последние и сами многое сделали для того, чтобы свести деятельность духа к семио- зису и представить культуру(ы) исключительно процессом произ- водства знаков. Однако их фундаментальной ошибкой стала попытка обнаружения порядка, закона, закономерности, иными словами, структуры, управляющей этим процессом, который, как им казалось, не может быть хаотичным. Если же мы теперь свободны от этих требований и вместе с тем ограничены областью знаков240, достаточной для того, чтобы процесс смыслоозначения состоялся, то мы можем констатировать, что один конечный результат означения не имеет никаких преимуществ перед другим. В пределах знаковой системы нет, как мы сказали, никакой иерархии, на которую можно было бы сослаться. В свою очередь, вовне тоже нет ничего, что подкрепило бы наши амбиции. Тогда любые продукции знаковых систем, каковыми могут быть научные теории, мифы, религии, литературные тексты, обыденная речь, предметы искусства, ритуалы, традиции и пр. — все это некоторым образом гомогенизируется благодаря одноуровневому порядку означения. Чтобы подчеркнуть равенство всех этих «продукций», постструктурализм предпочтет единое для всех них название «дискурса». Так, «теория относительности», «теория дифференциального исчисления», «психоанализ», «теория эволюции», «марксизм», «платонизм», роман Толстого «Война и мир», «христианство», «просвещение» — все это примеры дискурсов. Такой подход сопровождается сразу тремя взаимосвязанными эффектами: 1) равенством всех дискурсов друг перед другом (об этом говорили уже сами структуралисты); 2) объявлением всех дискурсов интерпретациями и 3) невозможностью метаязыка.

О первом положении нам уже приходилось говорить не раз. Его главный смысл сводится к указанию на единый источник производства любых дискурсов, будь то научная теория или литературный роман — это, в первую очередь, система знаков. В этом смысле ни один из дискурсов не обладает большими привилегиями, чем другой, т. е. скажем, теория относительности не лучше и не хуже высказывается о «реальности», чем поэма Гомера, а эволюционизм не правее креационизма. Заметим, однако, что первое противопоставление не эквивалентно второму, — нам гораздо проще уравнять теорию Эйнштейна с поэмой Гомера, чем проделать то же самое с теориями креационизма и эволюционизма или, например, дуализма и физикализма. Подобная непаритетность объясняется легко. В первом случае нам достаточно признать, что два разных дискурса по-разному описывают мир и было бы неправильно применять к ним одни и те же критерии (как, например, невозможно оценить достоинства классической оперы с точки зрения современной эстрадной музыки). Однако признать равенство дуализма и физикализма существенно сложнее, т. к. они друг друга исключают или по меньшей мере ставят под сомнение. Иными словами, если одна теория истинна, то другая ложна. Это замечание, как нетрудно заметить, имеет смысл в единственном случае — мы имплицитно подразумеваем, что вовне дискурсов существует некоторое не охваченное никаким дискурсом положение дел (истина), которому можно соответствовать или не соответствовать. Постструктурализм выражает сомнение именно в отношении этой классической посылки. С его точки зрения, если мы действительно условились не выходить за пределы имманентной процедуры сигнификации, а соссюровская концепция языка, как мы помним, и свидетельствовала о том, что процедура означения не нуждается во внешнем референте (физическом означаемом), то ни о какой конечной сверке с объектом говорить не приходится. Кроме того, в классическую посылку заложена идея о наличии сущности, скрывающейся за серией явлений. Однако постструктурализм, как мы видели, не принимает этого тезиса, придерживаясь исключительно феноменальной онтологии. Приняв эти два соображения, мы можем приравнять в правах и два «взаимоисключающих» дискурса (которые отныне таковыми не являются), сославшись на то, что условий их верификации с целью присуждения пальмы первенства только одному из них попросту не существует. Иными словами, нет той сущности и в пределе того мира, к которому мы могли бы апеллировать, чтобы установить правоту претендентов. Его не существует потому, что для его наличия нам требовалось бы удостоверить его абсолютную нейтральность по отношению ко всем дискурсам, т. е. его принципиальную вне- дискурсивность. Но именно это и затруднительно сделать, поскольку не существует такой реальности, которая всегда уже не была бы как-то обозначена (охвачена каким-либо дискурсом). Постструктурализм максимально усиливает этот тезис. Речь идет даже не о том, что невозможно прорваться к аутентичной реаль- ности (сущности), т. к. невозможно избежать искажений или ин- терпретативности нашей адресации к объекту. Речь идет о том, что никакой аутентичной (внедискурсивной) реальности в принципе не существует. Подлинная реальность или истина, которая задается как внешний объект рассмотрения, есть некая обманка, существующая для того, чтобы некий дискурс изначально мог состояться (как всегда некое повествование о чем-то, как «на самом деле»). Иллюзорность же его заключается в том, что никакой вне- положенности такого объекта нет; этот объект существует всегда для каждого дискурса в отдельности; иначе говоря, он является частью самого дискурса. При этом позицию постструктурализма следовало бы отличать от классического скептицизма и трансцендентальной философии. И в том, и в другом случае речь, скорее, идет о наличии объективной сущности, в отношении которой высказываются разные мнения, но истинное положение дел все равно недостижимо241. Здесь же речь идет о принципиальном несуществовании того, чего мы хотели бы достичь. В свою очередь, наиболее близкой постструктурализму оказывается философия Ф. Ницше, а именно его знаменитый принцип перспективизма. Именно Ницше был первым философом неклассики, провозгласившим отсутствие объективной реальности, в описании которой сталкиваются различные мнения и точки зрения («перспективы видения»). Дело обстоит не так, что есть мир и стремящиеся его познать дискурсы, терпящие, однако, поражение в силу субъективистских ограничений. Никаких ограничений как раз нет (их придумала репрессивная метафизика) — все, что бы мы ни сказали о мире, истинно, т. к. этот мир существует только до тех пор, пока длится дискурс, а как только он стихает, исчезают и герои, и декорации. Представление истины представляет только самое себя, и пока оно разыгрывается, ничто не угрожает истине, тем более любое другое представление, разыгрываемое по соседству.

Таким образом, всякий дискурс есть только интерпретация. Чего? Другой интерпретации. Более того, всякий дискурс задается также своей собственной интерпретацией. Это означает, что дискурс не только не совпадает с объектом своего повествования (т. е. всегда говорит о чем-то своем), но и не совпадает сам с собой. Тождество не соблюдается даже на уровне соотнесения дискурса с самим собой. Иными словами, не существует чистого значения того, что говорится. При этом речь идет не о внешнем значении, но о внутреннем, которое не фиксируемо в силу того, что оно, конечно же, тоже не является сущностью. Постструктурализм вполне последователен в этом вопросе — сущностей нет не только вовне, их нет и внутри. Нигде нет того, чему следовало бы соответствовать. Отсюда следует, что не существует зафиксированного смысла того, что говорится. Например, некий текст или теория не несут однозначного смысла, в противном случае мы реконструировали бы отвергнутую эссенциальность по меньшей мере в виде возможности ответить на вопрос: «в чем сущность этой теории?» (текста, нарратива, утверждения и пр.). Существует своего рода «сдвиг означения», заключающийся в невозможности зафиксировать смысл текста, присвоив ему некоторое аутореференциальное тождество. Текст всегда будет выражать разные смыслы, поскольку сам образован интерпретацией.

Анализ любого дискурсивного образования тогда не подчиняется классической логике, которая в общем виде исходит из конечности и достижимости значения дискурса. Об этом, впрочем, можно прочитать и у Леви-Стросса, который успел сказать многое из того, что потом будет развито постструктурализмом. «...Изучение мифов ставит методологическую проблему, поскольку оно не в состоянии сообразоваться с картезианским принципом деле- ния трудности на любое необходимое для ее преодоления число частей. Не существует истинного конца анализа мифов, как не существует и тайного единства, которое можно было бы уловить в результате аналитической работы. Темы до бесконечности раздваиваются. Стоит увериться, что наконец распутал их по отдельности и удерживаешь порознь, как тут же убеждаешься, что в силу непредвиденного сходства они снова сливаются вместе»242. Из сказанного следует также, что дискурсы не могут выполнять функцию метаязыка или метанарратива. Под метанарративно- стью дискурса понимается его способность занять метаязыковую позицию по отношению к другому дискурсу, т. е. дать ему разъяснения, указать на суть, цель, центральный смысл и изначальные установки. Хорошим примером метанарратива является классическая литературная критика, в которой преследуется задача объяснить, «что автор имел в виду?», когда создавал свое произведение, какую идею хотел сформулировать и какие ценности выразить. Такая постановка проблемы представляется постструктурализму исключительно репрессивной, т. к. намерена навязать свою частную интерпретацию в качестве голоса самого произведения, как если бы он мог говорить о самом себе. Это намерение вдвойне бессмысленно, т. к. выиграть в войне дискурсов невозможно не только в силу их изначального равенства, но и в силу того, что представляемое в качестве объекта (некий литературный роман, который следует проанализировать, или набор «фактов», которому следует найти теоретическое объяснение) само включено в пространство соперничества на правах соревнующегося. Дискурс не может выполнять функцию метанарратива, т. к. его «объект» всегда уже дистанцирован от самого себя вмешательством интерпретации и находится сам с собой в отношениях интерпретативного несогласия. Природа дискурсов скорее перформативна, чем метанарративна, т. к. классическое соотношение «объект-языка» и «мета-языка» в них отсутствует. Еще процитируем в связи с этим Леви-Стросса: «...можно сказать, что наука о мифах анакластична, понимая этот старый термин в оправдываемом этимологией широком смысле, который соединяет в своем определении учение об отраженных лучах с учением о лучах преломленных. Но в отличие от философской рефлексии, которая якобы доходит до истока, те отражения, о которых речь идет здесь, касаются лучей, лишенных любого другого источника, кроме виртуального... Стремясь подра- жать стихийному движению мифической мысли, наше предприятие — тоже и слишком короткое, и слишком длинное — должно было приноровиться к его требованиям и уважать его ритм. Тем самым эта книга о мифах и сама некоторым образом является мифом»1.

Итогом всех этих рассуждений становится кардинальное изменение представлений о природе знания. Не существует знания, понимаемого в виде корреспондентской теории истины. Соответственно, постструктурализм может позволить себе истолкование любого теоретического текста как «литературного». «Чистых» фактов не существует не только в области гуманитарного знания (доподлинный смысл романа «Война и мир» является несуществующим фактом), их нет и в области науки (факты всегда уже нам даны в преамбуле концептуального обрамления). Факты укоренены в дискурсивные среды, дающие им рождение как фактам, ибо то, что будет зафиксировано, в качестве факта определяется ближайшей теоретической интерпретацией. Поскольку процедура регистрирования явлений требует сигнификации, постольку механизм движения от одного означающего к другому в обход означаемого как физической сущности оказывается запущенным. В этом смысле ученый, намеревающийся работать с нейтральными фактами, совершает ту же методологическую ошибку, которую совершает литературный критик, полагающий, что существует некий доподлинный, истинный смысл романа, который можно обнаружить и передать. Критик в данном случае ошибочно полагает, что писатель, создававший свое произведение, сам владел этим смыслом и мог бы предъявить его. Но так думать может только тот, кто никогда не имел собственного опыта литературного творчества и не знает, в сколь значительной степени автор осознает момент произвола и компромисса в своих текстах, как если бы ему приходилось только истолковывать то, что ему хотелось бы сказать так, как у него получается это сказать. Ученый и любой теоретик, в свою очередь, напрасно одержимы идеей прорыва к объективным фактам — во всех случаях своей иллюзорной победы они имеют дело с концептуальной интерпретативностью регистрации и описания этих фактов. Ученый, приступающий к созданию своей теории, должен оставить в стороне амбиции ме- танарратора и честно отдавать себе отчет в том, что, скорее, имеет дело с «истолкованием истолкования» (например, текст этой книги имеет очень условное отношение к неклассической философии, которую он собирается правильно описать. Скорее, этот текст есть просто самодостаточный опыт письма, а неклассическая философия служит только поводом его написания243).

Тогда стирается сама грань, которая занимала столь важное место в интеллектуальной подоплеке структурной революции. Нет разделения на гуманитарное и естественнонаучное знание. Ограниченность миром явлений накладывает свои последствия на эту классическую оппозицию. Теории в науке соотносятся со своими фактами (явлениями) точно так же, как литературные тексты соотносятся со своей критикой, — теории и факты, с одной стороны, и литературные произведения и их анализ — с другой, принадлежат одному и тому же плану смыслоозначения.

В конечном итоге постструктурализм добился эффекта, обратного структурному методу. Если структурализм пытался редуцировать гуманитарное знание к научному, то постструктурализм добился прямо противоположной редукции. В противовес структурализму, добивающемуся тотальной структуризации (сциентизации) знания, постструктурализм склонился к всеобщей филологизации и эстетизации знания. Однако это замечание, возможно, не вполне устроит постструктуралистов, т. к. в нем мы имплицитно исходим из наличия оппозиции, которая затем устраняется, в то время как для постструктурализма этой границы никогда не существовало. Постструктурализм не намерен повторять ошибок структурализма, ставшего жертвой ложного дуализма (оппозиции) естественнонаучного и гуманитарного знаний, т. к. все дуализмы, по мнению постструктурализма, ложны (в этом вопросе постструктурализм добросовестно следует диалектике). Во многом этими же результатами объясняется специфика терминологии постструктурной философии — она существенно отклоняется от стандартов классической философии. Термины постструктурной философии заметно литературизованы и лишены всякой коннотативной нагруженности, отсылающей к традиционным философским контекстам. При этом они вполне удачно справляются с задачей концептуальных представителей постструктурной философии, возможно, и вопреки ее желаниям. Хотя, конечно, их репрезентативность отлична от классической, т. к. постструктурализм не ставит целью соблюсти тождественность применяемых терминов — их семантическое поле достаточно широко и нестабильно.

В заключение этой главы скажем несколько слов о тех последствиях или, напротив, мотивах постструктурализма, которые указывают на ее несогласие с диалектикой. Они напрямую касаются тех утверждений постструктурализма, в которых речь идет об отсутствии центра, предела, сущности, т. е. в общем виде протообра- за (Архетипа, Нуса, Божественного порядка), с которого мир себя копирует. В каком-то смысле все эти атрибуты в первую очередь характеризуют гегелевский Абсолют. Главным отличием диалектического Абсолюта в отличие от классического, как мы помним, стало детрансцендирование Абсолюта и наделение его динамичностью. Иными словами, диалектический Абсолют не трансцен- дировал миру, но существовал как сам этот мир, развертывающий себя во времени. Но и в этот раз постструктурализм упрекнет диалектику в недостаточной радикальности. Несмотря на историчность, Абсолют сохраняет метафизическую природу. Она состоит в том, что Абсолют разворачивает себя в соответствии с замыслом, который хоть и не навязан ему извне, но подозрительно систематичен. Конечно, за этими весьма абстрактными определениями скрываются вполне конкретные смыслы. Постструктурализм обеспокоен судьбой Абсолюта, относясь к нему не как к очередному персонажу философского романа, а как к некой влиятельной идео- логеме, которая может иметь вполне реальные последствия. Мир, который только разворачивает себя согласно некой внутренней программе, не является миром, в котором нам хотелось бы жить, т. к. в нем ничего нельзя изменить в силу изначальной предза- данности. И поскольку под эгидой благого промысла в истории человечества творились самые бессовестные злодеяния, то не честнее ли признаться в том, что мир является малопонятной нам вселенной, о которой мы почти ничего не знаем? Если угодно, в этом риторическом вопросе заключена этическая мотивация постструктурализма, делающая его, в первую очередь, противником гегелевской диалектики. Она во многом сближает постструктуралистскую критику гегельянства (равно как и платонизма) с попперовской концепцией «нищеты историцизма», согласно которой никто не имеет права говорить от имени истории. Впрочем, главное отличие этих двух подходов состоит в том, что постструктурализм еще щепетильнее относится к производимой им критике — он слишком хорошо знает, что одни мифы развенчиваются для того, чтобы на их место приходили другие.

Но, несмотря на осторожность и двусмысленность многих постструктуралистских заявлений, мы можем расслышать их главный этический и онтологический подтекст. Он состоит в том, чтобы сказать нам: мир не имеет в отношении нас никаких намерений. Прислушавшись к этим словам, мы сможем заметить, как из мира постепенно уходит тот смысл, который человек упорно ему приписывал. Никто не знает, возложена ли на человека некая миссия и выражает ли мир какую-то идею. Это, в свою очередь, освобождает нас от всех тех обязательств, которые мы не возьмем на себя сами, и подарит свободу иронического скепсиса по отношению ко всем метадискурсам, когда-либо существовавшим в истории человечества и которые могут появиться впредь. Это позволит сказать, что смысл не есть репрезентация структуры, а мир не есть ступень саморазворачивающегося Абсолюта. И это же удостоверит бессмысленность мира и истории или по меньшей мере свободу от всех старых смыслов, свободу, которую постструктуралисты вслед за Ницше будут предпочитать называть «безгрешностью становления».