КРАТКИЙ СЛОВАРЬ ТЕРМИНОВ

Десубстантивация — принцип, согласно которому предметное не существует как субстанциональная единичность, но мыслится как результат соотносительных процедур в замкнутой системе отношений. Открытие принципа Д. впервые происходит в рамках лингвистики в виде основных ее положений: «язык — это не субстанция, но форма», «отличие знака от других и есть все, что его составляет», «в языке нет ничего, кроме различий» и др. В общем виде лингвистическая модель предлагает такой взгляд на сущность вещи (ее значение), когда она определяется не своим позитивным содержанием, а негативно (дифференциально) — через отношение к сущностям других вещей (их значениям).

Диахрония (от греч.

Машины желания — одно из ключевых понятий теории шизоанализа (Ф. Гваттари, Ж. Делез), которое предлагается в качестве альтернативы психоаналитическому представлению о природе желания. В психоанализе желание объясняется как то, что конституируется нехваткой, отсутствием определенного объекта. Желание при таком понимании предстает нейтральным проводником от субъекта (желания) к объекту (желания). Однако в этом случае остается открытым вопрос, почему именно тот или иной объект становится желаемым. Известная спонтанность желания остается сокрытой, поскольку сам субъект не инициирует своих желаний, он лишь застает себя «уже-желающим», оказывается застигнутым желанием врасплох. С позиции упомянутых авторов желание не конституируется нехваткой, но само ее и конституирует, и в этом смысле желание всегда производительно, равно как и бессубъектно. В той мере, в какой эта производительность разворачивает себя в чистом становлении (процессуальное™), она является механистической. Желание беспрерывно воссоздает отсутствующий объект желания, и это сообщает его деятельности «машинный» (механический) характер.

«Микрофизика власти» — постклассический подход к пониманию феномена власти, принадлежащий авторству М. Фуко. В соответствии с ним, власть есть не субстанциональное, но процессуальное образование (ситуация взаимоотношения сил). Согласно данному подходу («аналитике»), под властью следует понимать не собрание конкретных институций или господствующих групп, не совокупность способов подчинения некоторым нормам и правилам, но в общем виде «множественность отношений силы, которые имманентны области, где они осуществляются, и которые конститутивны для ее организации». При этом власть не явля- ется силой, которой мог бы некто обладать, реализуя функцию отправления власти. Принципиальная относительность силы синонимична ее соотносительности, поскольку сила не может существовать в единственном числе, но обязана противостоять, чтобы «быть», т. е. всегда уже находиться в отношениях с другими силами. Тогда власть есть то, что удерживает это силовое поле и одновременно удерживается им. Иными словами, власть есть сложная конфигурация стратегий или практик, сочетание которых индуцирует тот или иной тип общества. Поскольку властные эффекты возникают в момент изменения конфигурации серии элементов, то власть является не предметной, но динамичной — она вненаходима как субстанция, но вездесуща как следствие. Фуко говорит о вездесущности власти, связывая это ее качество не с тотальностью контроля и проникновения, но с тем, что она «отовсюду исходит». Это означает, что ее нарождение происходит не в каком-то одном изолированном месте, диф- фузируя затем повсюду, поскольку власть наделена всепронизывающей способностью, но то, что ее образование происходит в любом и каждом месте реальности, где намечается некая связь или отношение, и в этом смысле всякие взаимоотношения сил являются властными взаимоотношениями. «...Власть осуществляется в игре подвижных отношений неравенства; отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам отношений (экономическим процессам, отношениям познания, сексуальным отношениям), но имманентны им; они являются непосредственными эффектами разделений, неравенств и неуравновешенностей, которые там производятся; и наоборот, они являются внутренними условиями этих дифференциаций; отношения власти не находятся в позиции надстройки, когда они играли бы роль простого запрещения или сопровождения; там, где они действуют, они выполняют роль непосредственно продуктивную; отношения власти являются одновременно и интенцио- нальными и несубъектными» (М. Фуко. Воля к знанию // Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Магистериум Касталь, 1996. С. 194-195). Таким образом, «М. в.» отказывается от того, чтобы формулировать власть в терминах закона, права, персонифицированного господства или суверенитета — понятий, призванных субстантивировать власть. Речь идет о том, что условие возможности самой власти не может быть обнаружено в ее институтах (например, государстве) или формах (праве или законе). Государство предполагает взаимоотношения власти, но не может являться их источником. Иными словами, и закон, и порядок, равно как и право, и государственность всегда уже отсылают к властным отношениям, они уже предполагают наличие действующих : эффектов власти, и потому власть предшествует любым образованиям, призванным ее воплощать (например, управление или огосударствление предшествуют самому Государству). Следует также отказаться от соблазна персонифицировать или субъективировать власть, поскольку власть не проявляется в модусе присвоения: она не принадлежит тому, кто ею обладает, и не подавляет того, кто ей подчиняется, поскольку власть равно проходит через властвующих и тех, кто находится под властью, ведь власть, будучи чистым отношением, всегда возникает «между». Таким образом, не существует центра, где власть генерируется, или очагов, где она аккумулируется. «Микрофизичность» власти проявляется в том, что власть, будучи процессом или функцией, демонстрирует некоторое сочетание единичных или молекулярных сил. Именно в этом смысле у Фуко речь идет о «микро-анализе» — исследовании, направленном на новый тип взаимоотношений: между сингулярными и потому нередуци- руемыми (к общему) силами. При этом власть движется, не локализуясь, но порождая локализации. Эти локализации, вступая в некоторые связи, каждая из которых может быть определена как властная, производят определенные генерализации или интеграции сил — лишь относительно стабильные и постоянные. Эти генерализации образуют общественные институты: Государство, Мораль, Религию, Производство, Семью и пр. Сами общественные институты также десубстантивированы — они не являются ни сущностями, ни атрибутами иных сущностей. Они являются функциональными механизмами или практиками — т. е. могут быть специфицированы, лишь вступив в отношения с прочими механизмами. Это означает, что и сами они суть структурные эффекты или эффекты системы отношений между элементами — сингулярными силами и их производными. Таким образом, социальные стратегии не нуждаются в управлении, они являются децентрированными практиками. Например, такие глобальные стратегии XX столетия, как Рынок, Пресса или Масс- медиа, являются достаточно автономными, чтобы к ним не требовалось примысливать некий координирующий их центр. Властные отношения не противостоят экономическим, политическим, этическим отношениям, например, координируя их неким централизованным способом, но имманентны им. И потому ни субъекты, ни группа субъектов или даже в известной степени обезличенные аппараты государственного управления не являются субъектами власти, «никто из них не управляет всей сетью власти, которая функционирует в обществе (и заставляет его функционировать)». Тогда и любые очаги сопротивления власти с самого начала вписаны в корпус ее имманентных практик. Сопротивление действующей власти никогда не приходит извне, но проявляется интериорно, как результат изменения конфигурации внутренних элементов. Положения «М. в.» заметно коррелируют с ницшеанской «волей к власти», микросоциологией (Тард, Лебон и др.), но также и марксизмом, апеллирующим к динамике общественных отношений, лежащих в основании социальных, исторических или экономических явлений. Теория «М. в.» оказала значительное влияние на социально-философскую и политическую мысль XX столетия и современности.

Негативность — категория в диалектической философии, являющаяся фундаментальным онтологическим элементом бытия, ответственным за его темпоральность: разворачивание бытия во времени. Н. есть свойство мира отменять себя диалектически, т. е. упразднять свое тождество, становясь тем, чем он ранее не являлся, вплоть до трансформации в собственную противоположность. Включение Н. в бытие необходимо в связи с требованием объяснить изменчивость мира, его способность к разви- тию, движению, возникновению новых состояний, иными словами, дать ответ на вопрос: как возможна последовательность состояний мира во времени при сохранении одновременности мира в пространстве. Н. при этом можно понимать двояко: как свойство самого бытия, в том числе и природного бытия (натурфилософский монизм Гегеля), и как свойство непосредственно человеческого бытия, придающего бытию негативный аспект благодаря своему бытию-в-мире (антропологический дуализм или «двойная онтология» А. Кожева, М. Хайдеггера, Ж.-П. Сартра). В соответствии с первым подходом любая сущность включает в себя негативный конституэнт, поскольку, способная сама себя упразднить (например, преобразовать желудь в дуб), она должна представлять собой диалектическое сочетание бытия и не-бытия (бытие желудя как не-бытие дуба или бытие дуба как не-бытие желудя). Однако логика второго подхода настаивает на исключении Н. из мира природной данности, которая никогда не изменяет себя в подлинном смысле — она лишь воспроизводит себя. Так, из желудя неизменно прорастает дуб, а из семени подсолнуха — подсолнух, и субстанциальность природного мира лишь сохраняет свою первоздан- ность (близкая к спинозистскому «conatus» — стремлению субстанции к сохранению себя). При этом втором подходе только человеческая реальность развертывается посредством Н. — лишь человеку удается «не быть тем, кто он есть, и быть тем, кем он не является». Именно благодаря человеческой деятельности, практической и интеллектуальной, в мире может появиться нечто действительно новое, то, чего раньше не было, и в этом смысле весь мир отрицает самое себя посредством человека, отрицающего мир. Тогда трансформация желудя в дуб не является диалектическим актом, но трансформация дуба в стол (в результате труда) есть акт диалектический. Таким образом, речь идет о паре понятий: негативное/человеческое и тождественное/природное. Поскольку опыт постгегелевских рефлексий приводит к необходимости включить Н. в структуры бытия посредством человека, являющегося его частью, эта инкорпорирован- ность Н. в план бытия, т. е., по сути, онтологизация небытия, идет через антропологизацию Н., позволяя сделать праксис частью мира. Практика, которая в этом случае понимается как практика изменять мир, т. е. порождать нечто новое через деятельную активность человека, входит в мир на правах конституирующего элемента. Человеческое действие, праксис социальных субъектов, каждое мгновение перечерчивающих мир по-новому, и есть воплощенная Н. Таким образом, Н. приписывается качественно иной онтологический статус: человек ничтожит в бытии не так, как бытие существует. Этим переводом Н. из плана онтологии в план антропологии надеялись устранить известные со времен античной философии парадоксы, связанные с Н., равно как предложить некоторую альтернативу ноуменальному пессимизму кантовской системы и явно романтическому натурфилософскому налету системы Гегеля. Именно второй подход к Н. становится для второй половины XX столетия ведущим. Поскольку Н. гуманизируется, она становится носителем самого человеческого в человеке. Речь идет о его способности быть существом: 1) сознающим («бытие» и «мысль о бытии» суть различное и потому «познавать — значит отрицать»), 2) действующим (человеческая активность отрицает наличность мира, привнося в него новое), 3) желающим (человеческое желание всегда направлено к несуществующему), 4) говорящим (слова распоряжаются вещами, лишенными своего физического бытия) и 5) коммуни- цирующим с другими (отрицание есть результат скрытого или явного общения с другим, или с собой — другим-в-себе, в режиме рефлексии. Человек сослагает, сопоставляет, сравнивает и оценивает, имея перед собой всегда две наличности — одну для-себя и вторую для-другого). Следует отметить, что в период возвышения диалектики (до середины 1960-х гг.) Н. служит синонимом свободы в самом широком смысле — способности выработать критический ресурс и им распорядиться. Однако после 60-х гг. в основном благодаря работам теоретиков Франкфуртской школы, происходит явная инверсия этих настроений. Критическая, деятельная, преобразующая сила Н. нейтрализуется — она подпадает под подозрение: кажется, что она не антагонистична системе, но встроена в нее так, что конструктивно, диалектически поддерживает ее, а вовсе не готовит ее скорейший слом. Кроме того, Н. представляется механизмом, подавляющим единичное в пользу всеобщего. Это разочарование не в последнюю очередь было спровоцировано шоком от Второй мировой войны. В последующем статус Н. как чистого отрицания пересматривается — чтобы не быть репрессирующей, она обязана не отрицать, но различать (Ж. Делез). Однако парадоксальным образом нейтрализация Н. подрывает присутствие позитивного. Само позитивное грозит диссеминироваться в пространстве, которое ничем не ограничено. Из этой угрозы вырастает сложный маневренный путь по локализации Н. В условиях глобализованного мира предпринимаются отчаянные попытки объективировать Н. и постоянно держать ее в поле зрения, поскольку контуры социальной системы не должны быть размыты (Ж. Бодрийяр, С. Жижек). Проблема- тизация Н. как категории или концепта отчетливо прослеживается в ряде философских, социально-философских и равно социально-политических контекстов второй половины XX в. и в настоящее время.

Ненормального множества парадокс — противоречие в теории множеств, обнаруженное крупнейшим английским логиком и философом XX в. Б. Расселом. Впервые парадокс был сформулирован Расселом в 1902 г. при анализе второго тома «Оснований арифметики» знаменитого немецкого логика Г. Фреге, изложившего фундаментальную теорию множеств. Настоящая теория, призванная служить основанием для всей математики, допускала образование т. н. множества всех множеств, которые не содержат себя. Однако как явствовало из письма Рассела, написанного по этому случаю, подобное множество должно быть внутренне противоречивым. Если разбить все множества на два класса, то нормальным можно считать такое множество, которое не содержит себя в качестве элемента. Например, множество всех книг, которое само не является книгой, или множество всех людей, которое само не есть человек. Ненормальное же множество — это множество, которое включается в себя как элемент. Например, множество всех мыслимых вещей (это множество и

само является мыслимой вещью, следовательно, должно быть элементом самого себя, что невозможно, поскольку одна и та же вещь не может быть одновременно и элементом, и множеством). Проблема заключается, впрочем, в том, что и само понятие нормального множества приводит к противоречию. Например, если есть множество всех «нормальных» множеств, то само оно является либо «нормальным», либо «ненормальным». Если оно «нормально», то получается, что оно содержит себя в качестве своего элемента и потому «ненормально». Если же оно «ненормально», то, значит, оно не содержит себя в качестве своего элемента и потому оно «нормально». Соответственно, любое множество всех множеств является невозможным. Указанный парадокс может быть проиллюстрирован множеством разнообразных способов. Самый иллюстративный — «О каталоге всех нормальных каталогов». (Все каталоги разделяются на два вида: «нормальные» — т. е. те, которые не упоминают себя в числе перечисленных, и «ненормальные» — те, которые сами включаются в число перечисляемых каталогов. Далее требуется составить каталог всех нормальных каталогов, что приводит к неразрешимой трудности: следует ли при составлении этого последнего упомянуть и его самого? Если да, то вновь созданный каталог окажется «ненормальным» и его нельзя упоминать по условиям задачи, а если нет, то этот каталог является «нормальным» и его следует незамедлительно упомянуть по тем же условиям.) Рассел сформулировал еще ряд наглядных парафразов вскрытого им парадокса: парадокс «Брадобрей» (В некоем городе живет брадобрей и бреет бороды тем, кто не бреет их себе сам. Бреет ли он бороду сам себе?), парадокс «Мэр города» (В некоем городе N должны жить только те мэры, которые не живут в своем собственном городе. Где должен жить мэр города N?) и др. Следует иметь в виду, что самыми ранними версиями П. Н. М. можно считать знаменитые «Парадокс лгущего критянина», сформулированный Эпименидом (VI век до н. э.) («Критянин Эпименид говорит, что все критяне — лжецы»), и парадокс «Лжец», приписываемый Евбулиду (VI в. до н. э.) («Я лгу»). Очевидно, что в обоих этих случаях суждение будет истинным, если то, что говорится, ложно, т. е. если само это предложение ложно. Но оно может быть ложным только тогда, когда то, что говорится, не является ложным, т. е. если анализируемое предложение истинно. И таким образом, в обоих парадоксах суждение истинно тогда и только тогда, когда оно ложно. То есть, в общем виде, логическая проблема состоит в том, что предположение о ложности приведенных высказываний ведет к их истинности, и наоборот. Отметим, что П. Н. М. занимает особое место в ряду значительного числа прочих ^ семантических, логических и математических парадоксов и апорий. Его можно считать базовым по отношению к некоторым из них и, следовательно, последние не устранимы, пока не разрешен П. Н. М. Поиск возможных решений привел Рассела к созданию знаменитой «теории типов» (аналогично «иерархии языков» Тарского), которая устанавливала, что парадоксы подобного рода являются результатом отсутствия порядковых различий между множеством и элементом, что ведет к смещению уровней рассуждения. Требуется дифференцировать понятия по степени их общ- ности, т. е. разделять на типы. Рассел разъясняет суть этой теории на примере парадокса «Лжец». «Лжец говорит: "Все, что я утверждаю, ложно". Фактически это утверждение, которое он делает, но оно относится ко всей совокупности его утверждений, и парадокс возникает потому, что данное утверждение включается в эту совокупность». Таким образом, утверждение лжеца должно было быть предложением первого порядка, в то время как утверждение о его истинности или ложности — предложением второго порядка. Таким образом, теория типов предлагает такие правила образования суждений, выполнение которых позволяет не допускать появления подобных парадоксов. Суть этих правил сводится к положению о том, что никакое предложение не может ничего говорить о самом себе, а именно об условиях своей истинности или ложности. Таким образом, всякая замкнутая система утверждений не может высказываться о себе самой, но требует метаязыкового приращения. Тематизация П. Н. М. оказала значительное влияние на философскую мысль XX столетия в связи с анализом статуса философских высказываний. Если метафизика есть такой метаязык, который является конечным набором истин, то процедура ее самоидентификации, а именно способность судить о своей истинности или ложности, наталкивается на П. Н. М. Номадическое распределение — один из принципов постклассических стратегий философствования, в соответствии с которым форма понимается как соотношение сил. Иными словами, границы объекта задаются не изнутри самого этого объекта (субстанционально), но извне — по линии касания с другими границами. Соответственно, чтобы что-то возникло и оформилось, необходимо, чтобы нечто вначале вступило во взаимоотношение со встречными силами внешнего. Таким образом, объект понимается как временное и сравнительно неустойчивое сочетание сил, а процесс, порождающий подобные образования, направляется логикой Н. р. В философское употребление термин Н. р. впервые был введен Ж. Делезом и Ф. Гваттари [«Трактат о номадологии», 2-й т. «Капитализма и шизофрении» (1980)]. Слово «номадическое» (кочевое) используется авторами для того, чтобы подчеркнуть отличие от статичного, оседлого способа распределения, при котором некая область пространства или смысла захватывается и удерживается. На смену этому оседлому способу заполнения пространства приходит чистое становление, которое всегда направлено на сдвигание границ, но никогда их не достигает. Речь идет о таком способе, при котором некая сила разворачивает себя в пространстве до тех пор, пока не встретит сопротивление со стороны другой силы. При номадической организации среды распределение сил таково, что оно тяготеет к захвату всего свободного пространства, но в силу неизбежности встречи со своим внешним обязано остановиться или застыть, задав контур объекта или явления. В общем виде можно сказать, что принцип Н. р. истолковывает предметность мира как процесс равномерного рассеивания в условиях бесструктурного и децентрированного пространства, топологическая, семантическая или аксиологическая объектность которого вторична по отношению к его чистой процессуальности. Движение в таком мире является равномерным рассеиванием, по формулировке Делеза, его осуществление «подобно тому, как семенная коробочка выпускает свои споры». При этом кочевой способ самораспределения является детерриториализованным, поскольку он подрывает сам принцип территории, образованной суверенитетом границ. Кочевники же не мыслят в терминах границ, хотя и мыслят в терминах ограничения, так же как они не дифференцируют пространство, но дифференцируются в пространстве. Пространство кочевников является однородным и диффузным, и потому захваченные области являются также и ничейными, поскольку нет такого принципа, который структурировал бы это пространство суверенным образом. Механизм Н. р. имеет заметные сближения с концептуальными течениями современного естествознания, в первую очередь с синергети- ческими системами. В отличие от кибернетических систем, в которых порядок устанавливается в результате соответствующих команд центра, в синергетических системах он возникает в результате контингентного сцепления внесистемных элементов: «Ни одно из... взаимодействий не соотносится с глобальной задачей, все взаимодействия чисто локальны» (И. Пригожин и И. Стенгерс). Таким образом, если нет структурной систематизации топологии мест или семантики смыслов, то единственным принципом некоего ограничения становится торможение со стороны конкурирующей силы — эффект, приводимый в движение механизмом Н. р.

Означаемое (signified, signifi^) — абстрактная единица плана содержания, а именно содержательная сторона знака, находящаяся в неразрывной связи с другой его стороной — означающим. О. подразумевает референцию к понятию, а не к вещи, исходя из двучастной модели знака, предложенной выдающимся швейцарским лингвистом Ф. де Соссюром, согласно которой знак являет собой связь между понятием (ментальным образом) и словом (акустическим образом). Две стороны знака, таким образом, представлены понятием (О.) и его акустическим образом (означающим), а не вещью и ее именем, т. к. вещь не является частью знака. Иными словами, О. не предмет, а представление о предмете. Существенна принципиальная сращенность между О. и означающим, поскольку первое существует лишь по поводу и в связи со вторым, и наоборот. Термин «О.» использовался еще стоиками, а также позднее в работах средневековых схоластов, однако он претерпел существенную трансформацию у Соссюра. Речь идет об изменении представлений о природе О., которое для античной и средневековой мысли являлось не чем иным, как аналогом вещи, физического объекта, непосредственно на который указывает ^его имя (означающее). Соссюровская модель знака имматериализует О., поскольку исключает референцию к объектам, существующим в мире. О. не может быть напрямую идентифицировано с референтом, т. к. оно является сознаваемым концептом, т. е. чисто психическим феноменом. Это легко иллюстрировать, если обратиться к самой речевой практике — каждый раз, когда субъекты речи отсылают к неким вещам, а не предъявляют сами эти вещи, т. е. собственно реализуют свою способность к языку, они обмениваются звуковыми образами, которые, в свою очередь, отсылают к концептам вещей, т. е. абстрактным образованиям, но никак не к самим вещам, и, таким образом, когда говорящий произносит «стол», а слушающий его понимает, нигде в поле зрения собеседников не появляется реальный физический стол. Таким образом, О. — это образ вещи, рождающийся в уме и соотносящийся с другими такими же образами. О. является не субстанциальным, но относительным объектом, соотнесенным с означающим. При этом связь О. с означающим не является необходимой или внутренней. Она произвольно устанавливается в момент их первоначального соотнесения, хотя и не может быть изменена на усмотрение пользователей языка в ходе самого словоупотребления.

Означающее (signifier, signifiant) — абстрактная единица плана выражения, а именно формальная сторона знака, находящаяся в неразрывной связи с другой его стороной — означаемым. О., в отличие от означаемого, является чувственно воспринимаемой стороной знака. Определенное представление об О. было известно еще до появления лингвистики, в частности у стоиков и средневековых схоластов. Однако в рамках этих представлений О. не было специфицировано должным образом, так как проявляло тенденцию быть отождествляемым с самим знаком, тогда как в лингвистике О. начинает пониматься как часть знака. Согласно дву- частной модели знака, созданной великим швейцарским лингвистом Ф. де Соссюром, О. представляет собой «акустический образ», который следует отличать от непосредственно материального звучания, поскольку О., воспринимаемое нашими органами чувств, является психическим коррелятом звучания. О. репрезентируется двояко: во-первых, физической своей стороной, через звук, во-вторых, нефизич[еской, идеальной — посредством отпечатка или психологического ощущения слушающего звук, которое дано ему в чувственном опыте. Следовательно, акустический образ может называться «материальным» элементом только как представление наших сенсорных впечатлений. В пределах осмысленной речи знак не может состоять из звука без смысла или из смысла без звука. Таким образом, О. — это не ряд звучаний, составляющий имя (например, звукоряд «стол»), изучаемый фонетикой и регистрируемый с помощью электромагнитных приборов, но именно образ этого звукоряда. В пределах некоторой системы письменных знаков любая письменная буква, равно как и набор букв, составляющих письменное слово, являются О., и, таким образом, для Соссюра письмо относится к устной речи так же, как О. к означаемому. О. не является «символизирующим» означаемого, как это может казаться самим участникам коммуникации, но, напротив, О. состоит с означаемым в произвольных, т. е. контингентных (не необходимых) отношениях. Никакое О. не может более «естественно» подходить для некоего означаемого, чем любое другое О. Иными словами, любое О. может репрезентировать любое означаемое.

Перформативность (от англ. «performance» — «представление») — понятие междисциплинарного происхождения, обозначающее ситуацию совпадения объект-языка с мета-языком, субъекта — с предикатом или плана содержания с планом выражения. Термин «П.» появился в теории речевых актов, в частности впервые у Дж. Остина, применявшего его по отношению к таким высказываниям, которые выступают не только в качестве дескрипций некоторых действий, но и сами являются действиями. Высказывание, содержание которого совпадает с совершаемым в ходе этого высказывания действием, в теории речевых актов было названо П. высказыванием. Таким образом, П. вводится как альтернатива метаязы- ковому удвоению текста, соответствующему дескриптивному удвоению реальности. Наиболее известные примеры перформативных высказываний следующие: «клянусь», «обещаю», «верю», — каждое из которых одновременно выражает содержание действия (например, клятвы или обещания), но и само функционирует при этом как действие. Примером сложного П. высказывания может выступать такое: «Это есть именно то, что я хочу сказать и говорю, поскольку то, что я говорю, и есть то, что я хотел сказать». Если для дескриптивного текста означаемое лежит вне него, то при перформативном строении текста означаемое принадлежит самому пространству означения. Открытие П. оказалось весьма плодотворным для философских интуиций XX столетия в связи с проблемой выработки адекватного языка описания предельного опыта мысли, на который в первую очередь претендует философия. Парадоксальность самого языка философии заключается в его невозможности, поскольку предметная область, к которой адресуется философия, по определению, отвечает требованию предельного, и в то же время сама философская речь своей метапозициональностыо отменяет ее предельность, хотя и вновь восстанавливает самим этим суждением. Так, высказывание «метаязыка не существует» само остается метаязыковым. Избавиться от указанной проблемы беспрерывной осцилляции между двумя взаимоисключающими умозаключениями — проблемы, имеющей структуру парадокса ненормального множества (например, простейшего вида «Я лгу»), может помочь обращение к понятию П. Для этого репрезентативные функции текста, незамедлительно приводящие к метаязыковым парадоксам при попытке применить их к самому метаязыку, должны быть заменены функциями презентативными. Содержание в этом случае не рассказывается, а самопредъявляется. Некий текст, выражающий философскую мысль, становится не просто высказыванием о, но и демонстрацией того, о чем этот текст сказывается, как в знаменитой инаугурационной лекции М. Хайдеггера: «Что такое метафизика?», начатой словами: «Что такое метафизика? Вопрос будит ожидание, что пойдет разговор о метафизике. Мы от него воздержимся. Вместо этого разберем определенный метафизический вопрос. Тем самым мы сумеем, очевидно, перенестись непосредственно в метафизику. Только так мы дадим ей настоящую возможность представить саму себя». Явление П. изменяет представления о понимании текста: отныне текст понимается, в первую очередь, с точки зрения того, что им показано, какие действия в нем и им самим произведены, и только затем с точки зрения того, о чем он высказывается. Принцип П. коррелятивен выводам Л. Витгенштейна о тавтологичности философских высказываний. Поскольку структура языка совпадает со структурой мира (субъект-предикатная форма в языке соответствует форме факта в мире), то они имеют тождественную форму. Однако тождество этой формы не может быть высказано в самом языке без избыточности. Тем не менее эта форма может быть показана в языке посредством тавтологии, поскольку всякий системно организованный язык, примером которому может служить язык философский, в состоянии показывать то, что не может быть выражено в нем без избыточности (к примеру, «Абсолют» показан в языке образом его имени, но невозможно без избыточности сказать об этом на одном и том же языке). Принципиальная тавтологичность, или П. философской речи и философского письма, была резюмирована Витгенштейном в положении о бессодержательности (нереференциаль- ности) философских высказываний. Стратегии П. письма были активно задействованы в рамках постструктурализма, психоанализа и герменевтики. В частности, постструктурализм, отталкивающийся от того, что всякий текст всегда уже «задан» своим собственным комментарием и всякая интерпретация текста является его частью, утверждает, что не существует текста как объекта, поскольку работа чтения включается в сам текст. В рамках психоанализа требование П. нашло свое выражение в самой психоаналитической практике, в частности в том, что психоаналитик, будучи субъектом, «предположительно знающим», только симулирует метаязыковую интерпретацию симптома и в ряде других сюжетов. Герменевтика, используя концептуальную фигуру герменевтического круга, иллюстрирует принцип П. посредством устранения дистанции между пониманием текста и комментирующим его объяснением. В отечественной философской мысли требование П. предъявлял к искусству М. Бахтин в разрабатываемой им философии поступка, М. Мамардашвили в своей философии сознания и т. д.

Письмо — процедура знаковой дифференциации, закрепляющей свои результаты в виде графических единиц, которые связаны определенными отношениями и могут быть изображены различными средствами и на различных носителях.

В классической лингвистике П. — семиотическая система, единицы которой суть графические объекты, призванные обозначать и фиксировать на неких материальных носителях единицы устной речи (естественного языка). Различают идеографическое (иероглифическое) и фонетическое П. Под идеографическим П. понимают такой вид П., в котором одному простейшему графическому объекту (иероглифу или знаку, например «№», «%») соответствует сложный акустический (слово или словосочетание) или смысловой (значение слова или словосочетания) объект. Под фонетическим П. понимают такой вид П., в котором графические объекты никогда не обозначают целостный акустический объект (слово), но только его части (слоги в случае «силлабического» П., только согласные в случае «консонантного» и равно согласные и гласные в случае «алфавитного» или, по-другому, «вокалического» П.). Таким образом, под алфавитным (вокалическим) П. понимают такой вид фонетического П., в котором каждому простейшему графическому элементу (гласная или согласная буква) соответствует один простейший акустический элемент (гласный или согласный звук). Первым примером алфавитного П. является греческое, легшее в основу всех европейских систем письменности. Именно с его развитием открывается эпоха западноевропейской цивилизации и в т. ч. начало западноевропейского типа рациональности.

Из самого описания алфавитного П. следует, что в рамках лингвистики П. понимается с точки зрения его вторичности, производности по отношению к устной речи, поскольку внеписьменное оформление мира предшествует его графической записи (также исторически письменность у народов появляется существенно позже сформировавшегося устного языка). Подобное понимание связано не только с развитием сравнительно молодой науки лингвистики, но имеет длительную историко- философскую ретроспективу, которую лингвисты (в т. ч. Ф. де Соссюр) в значительной степени заимствуют. В пределах философской рефлексии вплоть до середины XIX в. П. было принято отводить второстепенную роль. Уже в период античной философии, в первую очередь Платоном, подчеркивался приоритет речи перед П. в силу смысловой замкнутости П., его неспособности дать пояснительный комментарий к самому себе: «В этом дурная особенность письменности... ее порождения стоят, как живые, а спроси их — они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде... Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе» (Платон). Так же у Аристотеля, поскольку мышление есть беседа разума с самим собой, само размышление есть опыт речи и равно условие самоидентичности субъекта (совпадение говорящего и слушающего). Следовательно, мысль напрямую отливает свои идеи в слова, минуя посредничество записи, и даже молчаливая мысль удостоверяет приоритет голоса.

Впервые в наиболее концептуальном виде идею автономии речи и П., при условии первичности и независимости звучащего слова перед написанным, сформулировал Ф. де Соссюр: «Язык и письмо суть различные системы знаков: единственный смысл второй из них — служить для изображения первой». У Соссюра графический знак репрезентирует знак устный, являясь, т. о., «знаком знака». Всякий язык, т. о., понимается как устный язык, сущность которого остается независимой от системы П., принятой в его пределах. Соответственно, «предметом лингвистики является не слово звучащее и слово графическое в их совокупности, а исключительно звучащее слово» (Соссюр).

Ключевым аргументом в этом истолковании выступает не только отсылка к фактической стороне дела — возникновению и функционированию языков, но и знаменитая двухкомпонентная теория знака Соссюра, согласно которой всякий знак существует как единство акустического образа (означающего) и понятия (означаемого), и в этом смысле всякий знак изначально дан как устный (звучащий). Таким образом, знак (слово) есть результат некой изначальной связи между мыслью и звуком (голосом) (именно этой связке Ж. Деррида даст в последующем имя «Логофо- ноцентризма», имея в виду доминирующую роль устного/фонетического слова/логоса перед записью). П., в свою очередь, всегда следует вторым шагом и выступает не чем иным, как простым графическим обозначением наличествующей между словом и понятием неразрывной связи. Например, знание того, как записать слово «стол», будет иметь смысл только после того, как это слово будет устойчиво отсылать к понятию «стол» в сознании конкретного носителя языка. Однако понимание, т. е. способность установить эту связь совершенно не зависит от знания того, как пишется слово «стол». Таким образом, сущность П. ограничивается следующим набором функций: 1) оно репрезентативно по отношению к слову и 2) долговременно в отличие от мгновенного потребления устной речи. Звучащая речь (голос), т. о., выступает внутренним отношением знака и значения, в то время как П. — внешним.

Непосредственно философская проблематизация П. связана с именем Ж. Деррида, а именно его программой деконструкции принятой в лингвистике модели. Главный механизм и технология этой программы заключается в основном в обнаружении тех противоречий, которые не только сохраняются в соссюровской модели толкования П., но и служат условием ее возможности. При этом, по мнению Деррида, при определенной технике прочтения открывается, что уже в самой лингвистике заложены основания для будущего проекта грамматологии — дисциплины, которая должна положить начало адекватному изучению П. Прежде чем перейти к скрытым в соссюровской концепции П. противоречиям, Деррида обнаруживает ряд фундаментальных предпосылок, на которых основана возможность лингвистического истолкования сущности П.

Первая и основная предпосылка состоит в принципиальной фоноло- гичности того П., которое укладывается в теорию Соссюра, в то время как идеографическое П. в нее уже не вписывается. Это исключение не было бы проблематическим, если бы Соссюр не настаивал на универсальности своей теории, иными словами, ее релевантности для всех типов П. Однако в этом случае идеографическое П. следует признать ненастоящим П. В основание, по которому Соссюр объединяет два этих вида П., кладется, как отмечает Деррида, как раз один из ключевых отличительных признаков фонетического знака, а именно его произвольность. В рамках фонетического П. звук, как известно, всегда является произвольно (случайно) установленным: слово или звукосочетание «стол» не имеет ни звукопог дражательной, ни символической (образной) связи с понятием «стол». Однако в случае иероглифического П. это правило срабатывает уже не всегда, в то время как в отношении пиктографического или символического П. оно не работает совсем. Таким образом, семиотическая система Соссюра исключает знаковый символизм, весьма существенный во многих культурах, и концепция П., сформулированная в рамках лингвистики, имеет серьезные ограничения.

Следующая предпосылка, одновременно выступающая некой трудностью, к которой обращается также сам Соссюр, состоит в том, что, не- смотря на декларируемую вторичность П. по отношению к системе языка, П. в состоянии воздействовать на язык изнутри, трансформируя его и модифицируя благодаря изменчивости правил и норм письменности. Таким образом, П. имеет обратное воздействие на язык, что не вполне соответствует принципу «вторичности» П. Кроме того, почти ни в одном языке не выполняется декларируемый идеал фонетического П. — «пишется как слышится». Признавая эту «непокорность» П., Соссюр, вслед за классической традицией истолкования письменности как вторичной и производной системы, обращает внимание на «опасность» диктата П., заслоняющего первородство устной речи. В конечном итоге, говорит он, правила письменного синтаксиса и орфографии не удерживают своей локализации в пределах одной лишь письменной лексики, проникают в устную речь и размывают непосредственное родство мысли и звука, равно как нарушают первенство голоса. В особенности сложные и богатые системы языка имеют опасную склонность ставить литературное П. на первое место, рассматривая устную речь как несовершенное или попросту сокращенное подобие письменной речи. Эти «поползновения» П. служат поводом для непрестанной бдительности лингвистики перед заповедью не допустить «забвения» устного слова, сохранив в вечной памяти одну из фундаментальных интуиций европейской культуры — «вначале было Слово». Этот проект довольно быстро наталкивается на вполне определенные трудности, о которых говорит сам Соссюр и на что специально обращает внимание Деррида: «Надо как можно скорее заменить искусственное естественным, но это невозможно, потому что звуки языка изучены плохо; освобожденные от графических изображений звуки представляются нам чем-то весьма неопределенным: возникает соблазн предпочесть — пусть обманчивую — опору графики» (Соссюр). Последнее замечание заставляет Соссюра выразить опасение в том, что буква может заслонить первенство звука, представив дело так, что звуки лишь озвучивают буквы. В конечном итоге, если означающее означающего (П.) может влиять на означаемое (речь), тогда вполне вероятно, что первично и автономно не означаемое, а означающее, что абсолютно неприемлемо для подавляющего числа лингвистов.

Таковы общие положения лингвистической теории П., которые вкупе с классической традицией философии достаточно враждебно настроены к П., чтобы возбудить вначале недоумение, а потом и подозрение. Два этих мотива предваряют исследовательскую тактику Ж. Деррида («De la Grammologie»/«Нечто, относящееся к грамматологии», «Письмо и различие»).

- Первое противоречие классической (соссюровской) лингвистической модели П., на которое указывает Деррида, вытекает уже из одних дефиниций. Поскольку, по определению, всякий знак образован произвольной, никак, естественно, не мотивированной связью между означающим и означаемым, то определение письменного знака как образа, подобия акустического знака подпадает под элементарное противоречие. Если знак принципиально не может быть образом, то неясно, почему П. интерпретируется как система знаков, находящаяся в отношении подобия с уст- ной речью. Таким образом, если соссюровское определение П. как естественного символа знака верно, то его невозможно согласовать с другим соссюровским определением П. как «знака знака», поскольку П. вообще перестает быть знаковой системой, а графический объект перестает быть знаком. Если же определение знака как произвольного верно, то следует признать радикальный разрыв между системами П. и устной речи и отказаться от истолкования П. как образа речи. В итоге обнаруживается первая трудность соссюровской лингвистики: противоречие между двумя ее базовыми тезисами о 1) произвольности знака и 2) вторичности П., поскольку, как справедливо отмечает Деррида, произвольные знаки, по определению, не могут быть вторичными.

Вторая трудность касается самой природы фонетического П., которое при внимательном рассмотрении предстает неким утопическим, но никогда не реализуемым идеалом. Определение фонетического П. как точной копии, отображения устной речи остается декларативным и невыполнимым, поскольку на практике П. демонстрирует автономию орфографических, пунктуационных и стилистических правил. Даже в простейшем режиме записи за говорящим П. уклоняется от оригинала, следуя орфографическим требованиям (например, в орфографии отсутствует графема, отображающая смысловые ударения речи, а в речи отсутствует фонема, соответствующая области пробела в тексте). В конечном итоге проговариваемое про себя или вслух не выливается на бумагу в фотографическом исполнении, но, скорее, находится с записью в неких проблематических отношениях, когда одно выражается через другое (П. через речь и речь через П.). Наконец, П. зачастую избыточно по отношению к речи.

Исходя из этих замечаний, можно не согласиться по меньшей мере с двумя положениями соссюровской лингвистики: 1) о сугубо внешней роли П. и 2) о его символической/образной репрезентативности по отношению к языку.

Следовательно, П. следует мыслить если и не совпадающим с речью, то все же как внутреннее речи, как то, что с самого начала присуще языку.

Чтобы прояснить, как это возможно, Деррида обращается к способам, которыми задается П. и речь в лингвистике, из чего следует, что эти способы идентичны. В речи главным отношением между звуками является их различие, которое, по сути, и создает их как отдельные звуки. На означающем уровне распознавание звуков происходит в том случае, если они позволяют различать конкретные словарные единицы (например, звук «о» позволяет отличить слово «стол» от слова «стул»). Любопытно, что носители разных языков не улавливают на слух те звуки, которые не играют никакой роли в словообразовании их родных языков. Более часто встречающимся фактом являются примеры из обиходной речевой практики, когда самое разное вокалическое или интонационное исполнение звука не является помехой для его распознавания на слух. Один и тот же звук может произноситься по-разному; возможность его распознавания связана с единственным требованием — звуки не должны быть перепутаны. Однако те же самые правила функционирования справедливы и в отношении П. Значимость букв также лишена позитивного содержания, она сугубо отрицательна, т. е. устанавливается в зависимости от расположения в дифференциальной системе письменных знаков. Особенности индивидуальных почерков не искажают сути П. — искажение наступает только в случае, если одна буква написана (использована) вместо другой, — в этом случае искажение опознается как орфографическая или иная ошибка. Помимо этих совпадений, существует еще по меньшей мере один общий для П. и речи признак: знаки П. так же, как и устные знаки, совершенно произвольны, т. к. нет никакой причинной связи между буквой и звуком, ею изображаемым. Таким образом, в П. так же, как и в речи, нет ничего, кроме различий. Тогда если у П. и речи — одна сущность, то речь всегда уже содержит в себе П. и ее можно представить следствием или разновидностью П. Чтобы уяснить эту почти немыслимую идею, следует принять во внимание ряд уточнений.

В конечном итоге Деррида указывает на главное противоречие классической лингвистики, не позволяющей Соссюру сохранить последовательность в вопросе приоритета и предшествования устного звука (языка) графическому знаку (П.). Оно состоит, как ни странно, в центральном постулате лингвистики — об исключительно дифференцированном характере системы языка. Ведь дифференциальность сама по себе лишена материально-чувственного содержания — значение устанавливается не по сопричастности к чувственно данному миру материальных предметов, а по сопричастности к системе знаков. Но при таком условии невозможным оказывается принцип изначального родства между звуком и понятием (словом и предметом). И, т. о., два фундаментальных положения классической лингвистики остаются несогласованными.

Из этого пробела Деррида предлагает сделать вывод об иллюзорности естественно-фонетической связи между словом и значением и неверности толкования П. как «знака знака». Поскольку то единственное, что позволяет существовать и речи, и П. — внутрисистемные различия, — не является ни предметным, ни чувственно воспринимаемым, то оно является доакустическим и дографическим условием возможности появления любых знаковых систем. Именно оно представляет собой проблемное поле и в первом приближении может быть определено как движение различения или процесс движения самого знака.

Это движение различения, т. е. означение как таковое, Деррида готов объявить самим П., но в силу искажения смысла П., произошедшего внутри классической традиции, прибегает к иному концепту — «архэ-П.» ("arche-ecriture") (прото-П.). Снятие оппозиции «П. — речь» в пользу П. связано исключительно с подавлением исходной природы языка, который был репрессирован в П. под видом своего «иного». Если бы этого вытеснения не случилось, мы могли бы беспрепятственно пользоваться и термином «речь». «Архэ-П.» должно подвергнуть деконструкции классическое понятие П., т. е. освободить его от узкоклассического смысла, не позволяющего его не только ввести в область языка, но и толковать как то, что шире самого языка.

«Архэ-П.» содержит в себе два фундаментальных свойства процесса означения. Оно, во-первых, не связано с метафизикой присутствия — наивной верой в самоданность, самопредъявление означаемого в момент, когда оно означается, а во-вторых, оно в той мере начертательно, в какой сами различия могут быть увидены, но не услышаны (например, в словах «освящать» и «освещать» смыслообразующий звук, будучи неразличимым на слух, различается на П.). Если второй аспект напрямую связан с отказом от идей логофоноцентризма, то первый апеллирует к отказу от поиска значений вне системы языка — трансцендентальных (трансцендентных) означаемых. В классической философской и лингвистической традициях считалось, что, несмотря на внутриреференциальный характер языка, всякая процедура означения имеет логический предел — в виде самой реальности, предъявляющей окончательные смыслы или вещи, к которым нас рано или поздно приведет язык. Наличие этих окончательных пунктов прибытия необходимо, поскольку только реальный мир вещей обеспечивает содержание языка. Поскольку эта идея входит в противоречие с другой идеей Соссюра о замкнутости системы языка, продуцирующей значения только изнутри самой себя (благодаря операциям сорасчленения и соразличения), то Соссюр решает эту проблему следующим образом. Само значение, т. е. предмет, к которому отсылает знак, может быть найдено вне языка, оно может быть внешним (трансцендентальным). Напротив, само означение всегда имманентно языку, оно есть следствие его функционирования. Подобное решение представляется Деррида недостаточно радикальным, поскольку последовательное развитие идеи означения должно привести к полному разрыву с реальным миром вещей.

Кроме того, этот разрыв уже осуществлен в П. Поскольку, согласно европейской традиции, звучащая речь всегда удерживает непосредственную связь с означаемыми, в отличие от графического письма, которое всего лишь обозначает речь, то именно П. обнаруживает истинное положение дел: в конечном счете существует одно только означение — «означающее без означаемого». Трансцендентальное означаемое оказывается фикцией, поскольку идентификация объекта возможна только внутри структуры различий, т. е. в границах, обусловленных самой системой. Означаемое остается таким конституэнтом языка, к которому язык всегда ведет (как к своему внешнему), но никогда не приводит. П. не означает речь, оно просто означает и тем хранит и заставляет работать сокровенную тайну языка — неограниченную и самодостаточную возможность означения. В бесконечной сети взаимных отсылок-репрезентаций знак отсылает не к значению, но к другому знаку. Но в этом случае внутри референции не наличность внешнего обеспечивает смысл; референция не есть даже обещание смысла, но, скорее, само бытие смысла. П. производит смысл в качестве своего следствия. П. также делает явным неизбежность отчуждения — после того как что-то написано, оно, отделившись от автора, живет своей жизнью. Напротив, звучащая речь создает и сохраняет иллюзию соответствия сказанного тому, что желали сказать, веру во внутреннюю интимную связь мысли и речи. П. выдает это несоответствие, отчуждение написанного и присвоение всегда другого в процессе самого П.

Однако эта самопроизвольность П. есть условие его производительности. В той мере, в какой П. должно быть понято как прото-П., речь идет о том, что оно не есть просто запись, но всякая фиксация различий, «все то, что делает возможной запись как таковую». В качестве возможности всякого конкретного П. существует П. как таковое. Оно понимается Деррида как сам принцип расчленения, т. е. как условие возможности любой лингвистической системы — записи, артикулированное™ и дискурсив- ности. П. объемлет любую графическую начертательность, не только буквенную как, в первую очередь, возможность изображения. Если бы слово нельзя было записать, его нельзя было бы и сказать. Эта возможность обеспечивается единственным механизмом — внутренней игрой различений, роковым посредничеством знака, при условии бесконечности замещения одного знака другим (в этом смысле сам знак оказывается невозможным, но лишь становлением знака). Таким образом, П. у Деррида выходит за пределы истолкования как материальной фиксации фонетических знаков в виде графических: «Если "П." означает запись и особенно долговременный процесс институирования знаков (а это и является единственным нередуцируемым ядром концепции П.), то тогда П. в целом охватывает всю сферу применения лингвистических знаков. Сама идея институирования, отсюда и произвольность знака, не мыслимы вне и до горизонта П.» (Derrida).

Поверхность — концепт, принятый в рамках постклассических стратегий философствования в качестве альтернативы ключевому для классической философии понятию «глубины», т. е. сущности, или, в общем виде, «воли к трансценденции». Базовой установкой основных смысловых коннотаций, связанных с термином П., является имманентизация философии в рамках постклассических контекстов, а именно ее нацеленность на детрансцендирование мира и отказ от удвоенной онтологии. П. сглаживает и нейтрализует радикальный разрыв, проблематический для классической мысли, между порядком вещей и порядком идей, феноменальным и ноуменальным, трансцендентальным и эмпирическим измерениями. Концепт П. наследует принципу «снятия» удвоения мира, который впервые в наиболее систематическом виде был сформулирован в рамках диалектической философии Гегеля, а также феноменологической программы Гуссерля. Поскольку «сущность всегда является», а «явление существенно», удвоение избыточно. Сущность иллюзорна, поскольку продвижение к предположительно существующей сущности всегда оборачивается столкновением с явлением, встреча с сущностью всегда откладывается, поскольку сущность являет лишь знаки своего отсутствия, но никогда не присутствует, как она есть (Ж. Деррида). Однако так как нечто все равно скрывается (то, что откладывается, или то, что всегда не дано), то это нечто есть тайна собственного отсутствия. Если объект что-то и скрывает, так только то, что он не скрывает ничего (Ж. Лакан). Подобная онтология не признает ничего скрытого, но стремится к тому, чтобы все причины лежали на П. и принадлежали П. смыслов. Понимание смысла есть не углубление, но скольжение, поскольку понимание не перемещает нас на другой уровень, оно лишь продвигает нас от одного смысла к другому в общем движении смыслотолкования в пространстве однопорядко- вых величин (Ж. Делез). Такова природа репрезентации — представлять отсутствующую вещь, и в этом смысле, до тех пор пока понимание не покидает пределов дискурсивного, оно всегда имеет дело лишь со знаками- явлениями, замещающими отсутствующую вещь-сущность. Эта логика может быть проявлена в связи с работой языка — определяясь, всякое понятие соотносится с прочими понятиями, теми, которые не есть оно само. В процессе смыслотолкования смыслы частных понятий сдвинуты в пространство иных понятий, в свою очередь окруженных пространством прочих, также позволяющих смысловой сдвиг и в пределе непрерывное сдвигание. Поскольку для естественного языка не существует метаязыка, который превышал бы его однородный референциальный строй, то в метафоре П. речь идет о безостановочном характере генезиса смыслопо- рождения, том самом первичном регистре, который уводит любой вектор, направленный на изменение уровня системы лишь в соприлежащую точку, запуская циркуляцию знаков, не знающих порядковых (уровневых) скачков. В системе же, где даны лишь имманентные связи, все отношения поддерживаются беспрерывным движением взаимных референций, движением от одного к другому в пределах горизонтального продвижения вдоль (вдоль П.). Подобная акцентуация имманентного (внутреннего) нивелирует аспект трансцендентного (внешнего). Внешнее уже не ставит границы, но оказывается рассеянным по всей П. внутреннего, чтобы организовать его (внутреннего) дискретную текстуру. Как при попадании в любую точку окружности ее возможно мыслить лишь в безостановочном осциллирующем движении, не признающем никаких фиксаций начальных или конечных пунктов, так и в самой референциальной сети невозможно удержание в постоянном, тождественном себе фрагменте — условием схватываемости всякого фрагмента служит его рассредото- ченность, узнавание себя в другом месте и в другим виде — на одном из участков П. Близкими по значению концепту П. являются следующие термины постметафизической философии: «плоскость» «мембрана», «кожа» (Ж. Делез).

Различие — концепт, тематизируемый в рамках постклассических рефлексий и призванный переосмыслить представление о господствующем положении категории «тождества», принятом в классической философии. При этом постклассическое Р. призвано быть отличенным и от классического Р. Его следует вывести из рамок тождества, когда оно есть лишь специфическое Р. в родовом тождестве. Подлинное же Р. должно позволить мыслить себя не только внутри тождества, но и между «тождеством» и «не-тождеством». Если метафизическое мышление постулирует фундаментальность, беспредпосылочность и изначальность фундаментальных для разума антитез, то именно это положение об изна- чальности предельных противоположностей оспоривается постклассической мыслью. Речь идет о таком феномене изначальности, при котором открывается, что пары дихотомий не с себя начинают, но уже управляются некой имплицитной логикой, предстают как следствие, частный случай или эффект иной способности, которая выводит их к свету созна- ния как первоначальное. Это сокрытое можно обозначить как Р., но его следует отличать не только от того Р., которое оппонирует тождеству, но и от самого себя. Только так и может вводиться это различие — как уже отличное от себя другого, поскольку ни вещественное, ни понятийное оно несет только различение. Как говорит Делез, «...различие есть позади всего, но позади различия нет ничего». Кроме того, постклассическое Р. призвано устранить фиксированный бинаризм различий (оппозиций) и засвидетельствовать точечный, сингулярный и поэтому перманентный характер различений. Опыт Р. оказывается «раньше» всех остальных перцепций или действий ума, поскольку выступает как условие их возможности. Если, например, рассмотреть такие базовые антитезы, как «бытие и не-бытие» или «да и нет», то можно обнаружить, что мы имеем дело с констатацией, с результатом работы чего-то, что уже побывало здесь и различило «да» от «нет». Должно быть «что-то», что, не принадлежа ни к первому, ни ко второму, отличает первое от второго. В результате обнаруживается принципиальная изначальность эффекта различия. Начальный опыт Р. проступает уже в самой необходимости различать «тождество» и «Р». Р., которое производит различение, должно быть очевидным образом отлично от того «Р»., которое выступает членом пары. Оно должно быть от него отлично, поскольку в противном случае оно будет ему тождественно, что невозможно, т. к. Р. обязано различать, но не отождествлять. Таким образом, Р. организует пространство отличения не только между «тождеством» и «не-тождеством» («Р».), но и между Р. и «Р». Ясно тогда, что Р. является инстанцией, труднодоступной для схватывания в тех же категориях, которые оно же различает. Оно является вне-понятийным и вне-категориальным условием всего остального. На таких правах Р. может быть вписано в поле имманентных отношений, представленных одними понятиями или категориями как нечто, что дано как всегда не-данное. Р. должно оставаться за кадром, поскольку, будучи всегда только производительным, оно не может быть обнаружено как результат собственной производительности.

Символический порядок — одно из ключевых понятий теории Ж. Лакана (также «Большой Другой»), оформившееся в самостоятельный концепт и имеющее широкое смысловое применение в ряде относительно не зависимых от теории психоанализа контекстов. В общем виде Символическое у Лакана структурировано порядком языка, который, в свою очередь, структурирует порядок культуры. В последующем С. п. обозначает режим и содержание любых социальных кодификаций (нормообразую- іїщх принципов, побуждающих и запрещающих правил и регулятивов) и предшествует субъекту, который от рождения застает его уже готовым. В свою очередь, становление субъективного в субъекте происходит через включение в С. п. — поток интимных переживаний обязан трансформироваться в знак, доступный расшифровке в рамках символического строя культуры, прежде чем стать психическим фактом, удостоверяющим бытие индивида. Работа С. п. характеризуется двойным воздействием: во-первых, желание субъекта структурируется на стадии своей объекта- вации, во-вторых, действие субъекта структурируется в момент реализации объективированного желания. И в том, и в другом случае происходит формализация, предписывающая условия восприятия Реального. В определенном смысле С. п. выступает вторичным по отношению к внутреннему измерению субъекта. Его впечатления, представления и намерения, будучи неозначенным восприятием, структурируются в процессе дифференциации означения, попадая в дискретную текстуру области знаков. Однако в то же самое время само Реальное выступает следствием С. п. — представление о нем субъект получает лишь после того, как символизация уже завершена. Таким образом, С. п. конституирует равно и само означение (осмысленное восприятие), и его остаток (Реальность, не подверженную окончательной символизации). Именно этот принцип лежит в основании способа существования С. п. — с одной стороны, он поддерживается субъектом, но, с другой стороны, в нем же самом субъект конституируется.

Синхрония (от греч. syn — вместе и chronos — время, synchronos — одновременный) — понятие, характеризующее состояние знаковой или любой другой системы с точки зрения одновременного соотношения ее частей. С. противопоставляется Диахронии, и вместе они составляют структурную оппозицию. Впервые понятие С. было введено основателем структурной лингвистики Ф. де Соссюром в связи с принципом строения языка, а именно его чисто дифференциальной структуры (значения в системе определяются не своим позитивным содержанием, а негативно — через их отношение к другим частям системы). С. является способом конфигурирования системы отношений в языке, позволяя определять значение элемента посредством его системного соотношения с другими языковыми элементами. Поскольку С. обозначает одновременное сосуществование всех частей системы, она принципиально статична и не подвержена трансформациям во времени. В этом смысле принцип С. наследует ключевым положениям лингвистики В. Гумбольдта, согласно которым язык появляется одномоментно, т. е. сразу всей суммой своих частей, а не последовательно, эволюционируя от одной части к другой. Синхронический срез лингвистики изучает язык как систему, не принимая в расчет исторические изменения и сосредоточиваясь лишь на закономерностях внутренних сочетаний. Изменения, затрагивающие систему извне, не меняют внутреннего порядка системы (к примеру, материал, из которого сделаны шахматы, не влияет на систему правил, составляющих суть игры в шахматы, но добавление или убавление фигур, напротив, изменит «грамматику» игры). Таким образом, С. изучает правила диспозиции, сочетания и законы перемещения элементов в системе, всегда абстрагируясь от конкретного материала. Синхроническая лингвистика, т. о., являясь статической лингвистикой, выступает в качестве науки о статусе языка. Исследование языка в синхроническом срезе необходимо для решения всех основных прикладных задач языкознания и лингвистики. С. также оказала значительное влияние на антропологический и этнографический структурализм. В частности, у Кл. Леви-Стросса использу- ется способ парадигматического прочтения мифа, который в значительной степени коррелирует с принципом С. Благодаря парадигматическому толкованию мифического повествования, а именно распределению всех событий мифа, составляющих поверхностный уровень, по вертикальным колонкам, образующим глубинный уровень, может быть обнаружен скрытый смысл мифа. Например, в «Мифе об Эдипе»: 1) «кровосмесительство Эдипа», 2) «убийство отца», 3) «уничтожение Сфинкса», 4) «пухлоногость Эдипа» на поверхностном уровне обозначают, соответственно, 1) «гипертрофию родственных отношений», 2) «недооценку родственных отношений», 3) «отрицание автохтонности человека», 4) «утверждение этой автохтонности» — на глубинном. Соссюр подчеркивал доминирующий характер С. над Диахронией, поскольку для говорящих носителей языка современное им состояние языка и речи является предельной реальностью, а также акцентуировал принципиальную несводимость С. и Диахронии друг к другу. Однако в более поздних направлениях лингвистики, языкознания и иных областей гуманитарного знания, использующих лингвистические методы (в частности, в культурной антропологии и др. науках о человеке), наметилась и была проработана тенденция на соединение исследований синхронных срезов с диахроническим анализом.

Складка — концепт, используемый неклассическими стратегиями философствования в качестве альтернативы принятым в классической философии парам категорий «различие — тождество», «внутреннее — внешнее» («имманентное — трансцендентное»), а также «часть — целое». В наиболее концептуализированном виде термин «С.» появляется в работе Ж. Делеза «Складка. Лейбниц и барокко», где речь идет о принципе «различающего различия» (это то, что различает, и само, в свою очередь, различается) — принципе, который, будучи тематизированным М. Хайдеггером, может быть обнаружен уже в философии Г. Лейбница. Иллюстрация работы сдвоенного различения представлена образом складывания, выворачивания, подкладки или С., т. е. такой процедуры, которая указывает на взаимную различенность сторон в едином жесте различения. Речь идет о том, что инстанция, которая устанавливает или производит различия (например, сознание субъекта) также вовлечена в движение различения, сама направляема различием и в этом смысле не может оставаться самоидентичной. Принцип С. указывает на то, что различающий всегда уже принадлежит различию, изначальность которого не может быть установлена, поскольку всегда отсылает к еще более изначальному. Таким образом, субъект различия сливается с самим различием и, не удерживая своей внеположенности (трансценденции), предстает «самоэкстериоризованной интериорностью», или С. Равно различие в постметафизических контекстах проявляется не как противоположность неразличимого (тождественного), но как то, что организует движение любых различений, и потому оно всегда «между» одним различием и другим. Классическая философия, напротив, имела дело с таким различием, которое мыслилось как противоположность тождества. Однако и сами категории тождества и различия, чтобы быть противоположными, должны быть различены неким вторым, отличным от первого, различием, которое призвано произвести и удерживать различие самой пары «тождество/различие». Эта проблема может быть устранена с помощью введения такой инстанции различения, которая различает, будучи отличной от самой себя. Последнее требование напрямую вытекает из самой природы различия — оно не может быть себе тождественным, но только бесконечно отличающим и отличенным. Метафора складчатости изменяет также представление о парности любых предельных категорий — их не две, но одна — изнанка другой, к примеру, внешнее предстает развернутым внутренним, а внутреннее — свернутым внешним. Речь идет о технике «складывания», а именно ситуации не разграниченности, отделенности внешнего и внутреннего, но изнаночности одного по отношению к другому, характеризующейся их двойственностью без разрыва сплошности. С. символизирует свойственный для ряда постклассических контекстов приоритет внешнего по отношению к внутреннему. Пространство внутреннего формируется посредством С. внешнего. Таков, к примеру, процесс субъективации — «Я» или рефлексия возникают благодаря способности отнестись к самому себе как к Другому. Внешнее — это не проекция внутреннего, но, напротив, внутреннее есть интериоризация внешнего. С. указывает на изначальность Иного перед Тождественным, Единым, Я, поскольку если в классической философии Иное, Другое, Не-Я возникало как разделение, эманация или отчуждение, то постклассическая философия «начинает» с Иного (внешнего), которое может привести к измерению внутреннего не посредством раз-двоения, но посредством у-двоения, или складывания. И т. о. внешнее расположено не вовне, но в самой сердцевине внутреннего, как равнообъемное ему условие его возможности (к примеру, смерть не располагается «по ту сторону» жизни, как автономное и неделимое событие, иноприродное жизни, но с самого начала распределено по всей поверхности жизни в виде частичных и постепенных смертей: жить значит умирать, но и оказывать сопротивление смерти). Третья оппозиция, «часть-целое» или «континуальное-дискретное», трактуется в рамках механизма С. как бесконечное вложение одной С. в другую, наподобие «полости в полости», пространства в пространстве — непрерывность мира не распадается на множество дискретных единиц, подобно линии, состоящей из точек, а тело не распадется на неделимые единицы, или минимумы. Деление непрерывности следует представлять как бесконечное складывание, напоминающее искусство «оригами», поскольку сгиб предмета, образование им С., не означает его деления, «когда деталь машины — опять же машина, то это не то же самое, что отношение малой части и целого» (Ж. Делез). Концепт С. был также использован в работах М. Хайдеггера, М. Мерло-Понти, М. Фуко, Ж. Деррида.

«Смерть автора» — концепт, метафорически удостоверяющий ситуацию письма как смыслопорождающего процесса, независимого от фигуры автора. Концепт впервые проблематизируется в рамках постклассических рефлексий с точки зрения попытки пересмотреть важнейшую для классической мысли категорию автора — творца (наиболее показательны

в этой связи две программные работы: «С. а.» Р. Барта и «Что такое автор?» М. Фуко). Речь идет о смерти персонифицированного автора, представленного именем собственным, от имени которого говорят, поскольку истинным автором любых смыслов — того, что, собственно, и является целью литературного или любого другого письма, — является сам язык. Литературное письмо как процесс достаточно самостоятельно, чтобы к нему не требовалось примысливать единоличного творца. Письмо инте- риоризует и растворяет возможность авторского голоса — этот голос, призванный приписывать тексту смыслы, и сам обращается в текст, поскольку если смысл предложения — всегда другое предложение, то субъект не удерживает своей субъектности в письме, но лишь вовлекается в движение безличного повествования. Фигура автора является избыточной по отношению к самодостаточности смысловых эффектов языка, которому известен «субъект» как грамматически необходимая часть речевого акта, но не «личность» как волеизъявляющая инстанция. Автор, или, правильнее сказать, субъект речи, не совпадает в этом случае с самим с собой — он лишь наговаривает то, что говорится. Стремление к девальвации роли автора находит свое выражение во множестве литературных экспериментов: сюрреализме с его техниками автоматического письма впервые у Малларме, исходящего из того, что «место автора должен занять сам язык», в дальнейшем у Беккета («Какая разница, кто говорит? — сказал кто-то...»), Бланшо («...тот, кто говорит, — это всегда другой») и др. Одним словом, смысл любого письма должен заключаться в том, что оно говорит, а не в том, кем это сказано. Но чтобы высвободить то, что содержится в некоем тексте, сам автор (как привилегированный метакоммен- татор) должен исчезнуть. На смену автору приходит Скриптор, который «несет в себе не страсти, настроения, чувства или впечатления, а только такой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее остановки» (Р. Барт). В ходе такого чисто начертательного жеста должно открыться, что понимание не предшествует письму, но, напротив, возникает как следствие письма, и потому точка зрения автора или место, с которого он говорит, должны раствориться в тексте, если только текстом желают говорить, а не повторять ранее сказанное. Искомое своеобразие авторского почерка отныне может заключаться лишь в том, как автор являет следы своего отсутствия. Работа понимания в этом случае целиком перелагается на читателя, позволяя достичь желаемой им активности. Именно в этом заключается смысл бартовских слов: «...Рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора». Однако если в ряде литературных практик авторство мыслится либо излишним, либо предсказуемым вплоть до своего излишества, то философия, подхватив эти убеждения, пытается определить место автора в исторической плоскости, а именно статус автора как концепта, циркулирующего в среде прочих. Если автор не является тем, кто дает жизнь текстам, то он может быть оценен как некто, позволяющий функционировать текстам вполне определенным образом, а именно быть узнаваемыми, классифицируемыми, сгруппированными или различенными, присвоенными или отчуждаемыми, одним словом, он позволяет применять к текстам некоторые регуля- тивные и нормативные правила. Таким образом, речь идет о функции «автор», которая является только одной из возможных спецификаций функции «субъект». Простая интуиция, лежащая в основании той веры, что автор есть не функция, но персона, опирается на отождествление автора и личности. Однако можно легко показать, что имя автора не есть имя собственное или по меньшей мере не есть такое же имя собственное, как все другие. Имя автора, в отличие от имени собственного, есть эквивалент дескрипции, а не референции, поскольку указывает на человека не только как на носителя определенного имени, устанавливаемого по большей части остенсивно, но и на того, кому принадлежит корпус некоторого числа произведений, что требует процедуры описания. Однако если выяснится, что Вальтер Скотт не писал «Веверлея», он не перестанет быть Вальтером Скоттом, хоть и очевидным образом перестанет быть автором данного романа. Соответственно авторство принадлежит не человеку, но, скорее, тексту или письму как некой практике, требующей для себя некоторой маркировки, чтобы быть опознанной в игре отношений с прочими текстами. Если имя автора — это часть дискурса, то и его функциональное назначение состоит в организации дискурсов, к примеру в возможности их дифференцировать. Так, литературные произведения могут быть анонимными лишь ввиду досадного незнания имени автора, в отличие от естественнонаучных открытий, носящих имя своего первооткрывателя разве что из формальных соображений. Не существует автора теоремы в том же смысле, в котором должен существовать автор романа. И, таким образом, литературные тексты могут быть отличены от прочих тем, что первые имеют автора. Помимо этого, чтобы найти место для некоего произведения, дать ему характеристику, определить его значение, одним словом, произвести ту работу, которую принято называть литературным анализом, требуется начать работать с формой автора как гарантом приписываемого множеству текстов единства. Как говорит Фуко, автор понимается как принцип некоторого единства письма, «поскольку все различия должны быть редуцированы по крайней мере с помощью принципов эволюции, созревания или влияния. Автор — это... то, что позволяет преодолеть противоречия, которые могут обнаружиться в серии текстов: должна же там быть — на определенном уровне его мысли... некая точка, исходя из которой противоречия разрешаются благодаря тому, что несовместимые элементы наконец-то связываются друг с другом... Автор, наконец, это некоторый очаг выражения, который равным образом обнаруживает себя в различных формах: в произведениях, в черновиках, в письмах, во ~ фрагментах и т. д.». Таким образом, автор выдумывается постфактум, чтобы скрыть значительную долю спонтанности «творческого» процесса, его непредумышленность, самопроизвольность; автор отнюдь не вынашивает своих текстов — он является в самом конце действа, чтобы присвоить то, что уже случилось, будучи разыгранным на сцене письма. Эти стратегии призваны упорядочить внешнее многообразие текстов, однако и внутри самого текста следует обуздать ту неопределенность и полисубъектность голоса, от имени которого ведется повествование, — этот голос нелокализуем, изменчив и неоднороден, — он не принадлежит тексту как целому, но позволяет разным частям текста сообщаться друг с другом так, чтобы само их сообщение способствовало развертыванию сюжета. В конечном итоге речь идет и о том, что автор является продуктом истории и существовал не всегда. Его рождение обязано Новому времени, когда европейское общество открывает для себя феномен индивидуальности или человеческой личности. Последующее же его утверждение связано с появлением института собственности в том ее виде, «когда для текстов был установлен режим собственности... были изданы строгие законы об авторском праве, об отношениях между автором и издателем, о правах перепечатывания и т. д., то есть к концу XVIII — началу XIX в.» (М. Фуко). Но и в том, и в другом случае немаловажным являлся императив власти — необходимость видеть за каждым текстом некое персонифицированное лицо, в той мере ответственное за свое произведение, в какой оно может быть преследуемо и наказуемо за содержащуюся в текстах крамолу. Но исторические формы являются временными по своему существу. Как говорит Фуко: «Можно вообразить такую культуру, где дискурсы и обращались, и принимались бы без того, чтобы когда-либо вообще появилась функция-автор. Все дискурсы, каков бы ни был их статус, их форма, их ценность и как бы с ними ни имели дело, развертывались бы там в ано- нимносги шепота. ...Был бы слышен лишь шум безразличия: "какая разница, кто говорит"».

«Смерть субъекта» — концепт, охватывающий собой серию стратегий, направленных на критическое переосмысление представлений о субъекте, принятых в классической философии. В качестве самостоятельного тезиса был сформулирован в рамках философской программы структурализма и унаследован позднее с некоторыми оговорками постструктурализмом. Сам термин впервые был введен в философский оборот М. Фуко в его работе «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук», 1966. В общем виде тезис о «С. с.» символизирует собой лишение субъекта его привилегированного статуса, во-первых, как лица, наделенного самоидентичностью, фундированной личностной автономией, во-вторых, как уникальной инстанции, отличающейся самосознанием (саморефлексией), и, в-третьих, как абсолютного существа, принятого в метафизике, на смену которому приходит принцип историчности субъекта. Риторика данного концепта оппонирует картезианской и христианской традициям, в рамках которых измерение субъективного служило базовой точкой отсчета, удостоверяющей наличность мира и человека в нем; а логика, в самом общем виде, исходит из небеспредпосылочности ^субъективного в субъекте. Антикартезианский подтекст концепта был наиболее отчетливо сформулирован Лаканом в его формуле: «Где мыслю, там не существую, и где существую, там не мыслю», а антихристианский — в русле марксизма и близких ему стратегий, выводящих на историческую арену субъекта как продукт общественных отношений. Лакановская формула означает, что реальная активность субъекта лежит по ту сторону его когитальных актов, которые сами по себе есть лишь активность второго порядка, а марксистская — указывает на детерми- нированность субъективного объективным. Иными словами, приватное в субъекте отнюдь не приватно, но, напротив, является неким побочным эффектом более глубокой игры внешнего, а именно бессознательных импульсов, общественных устоев, влияния идеологии, состояния производственных сил, скрытых или явных авторитетов, моральных прескрип- ций и пр. В результате указанной эпифеноменальности внутреннего, являющегося следствием производительности внешнего, новоевропейская интуиция непосредственности внутреннего измерения и, следовательно, возможности его непосредственно наблюдать ставится под сомнение. Субъект, вопреки вере новоепропейской философии, не имеет привилегированного доступа к своей собственному «Я», поскольку этот путь опосредован множеством состояний, каждое из которых не есть переживание субъективного, хотя и является субъективным переживанием. Рефлексия тогда оказывается опосредованной не- или до-рефлексивными состояниями, идентичность субъекта — Другим, а воля субъекта — его (Другого) императивами. Нулевое совпадение когитального и реального, бытия и сознания в субъекте расшатывается, поскольку сознание вынуждено запаздывать и приходить вторым шагом, когда его структурное оформление уже завершено. В частности, когитальное измерение субъекта для того, чтобы стать предметом усмотрения для самого субъекта, прежде уже должно быть помещенным в структуру категорического силлогизма. Проект исследования субъекта принимает тогда на себя задачи по археологическим раскопкам сил, его составляющих, отказываясь от классического принципа «познай самого себя». Субъект не в состоянии познать себя, поскольку он дан себе как Другой; сущность субъекта всегда в другом месте. Но категория «субъектности» таит противоречие уже внутри самой себя, поскольку по критерию беспредпосылочности субъекта, а именно совпадения его с самим с собой, требовалось бы, чтобы субъект одновременно созидал бы основания своей идентичности и редуцировался бы к ней. Но уже кантовский трансцендентализм подрывает основы этого допущения, поскольку, задавая жесткий каркас возможных применений, трансцендентальный субъект производит эмпирического субъекта лишь в качестве своего следствия. Именно о смерти этого эмпирического субъекта, предположительно наделенного суверенитетом своих актуализаций, идет речь в рамках данного концепта. Иными словами, если субъект не является самообусловленным и самообусловливающим, то им управляет уже не гносеологическая сила, но сила онтологическая. Если субъекту присущи категории как инструменты познания, однако- сама трансцендентальная апперцепция и все другие фундаментальные силы познавательной способности не схватываются с помощью теорий, т. е. они онтологичны, ибо не вмещаются в сферу познания, то отсюда следует переход от понимания субъекта как носителя отражающей способности к субъекту, идентифицируемому посредством его функциональной встроенности в структуру. Деперсонификация субъекта означает в конечном итоге изначальность процессуального, в котором некто исполняет функцию субъекта. Объективные структуры повсеместно предшествуют эффекту субъективного, который они же и формируют. К примеру, язык предшествует тому, что человек хотел бы сказать, измерение наличного — измерению воображаемого, а порядок удовлетворения желаний — самим желаниям. Акцентуация овнешненности анонимных практик при сохранении структурной регулятивности их формообразующего механизма нашла выражение в еще одной формуле, поясняющей тезис о «С. е.», а именно в удачном определении структурализма, данном П. Рикером, как «трансцендентализме без трансцендентального субъекта». Таким образом, субъект предстает лишь точкой на пересечении социальных практик. Форма «человек» отнюдь не является абсолютным и неразложимым единством, но является составной, притом что человек делится на свои предпосылки без остатка. Природа субъекта в классической философии также тесно связывалась с понятием саморефлексии: «Я» есть индивидуальность, сознающая саму себя. Для постклассической мысли это необходимое, но еще недостаточное условие бытия в качестве «Я», ибо индивидуальность в принципе может осознавать самую себя, но не осознавать, что она и есть то, что она осознает. Но индивидуальность, не осознающая саму себя, не является «Я» (хотя она и является сама собой). Для того чтобы быть «Я», необходимо, чтобы индивидуальность осознавала ту индивидуальность, которой она является, а также чтобы она осознавала, что является той индивидуальностью, которую она осознает. В качестве логической процедуры эта последовательность является невыполнимой, поскольку отсылает к бесконечному приращению осознающих инстанций, не позволяющему всему ряду замкнуться в «Я». Практически же это требование может быть удовлетворено ценой расщепления субъекта на стадии зарождения, что равносильно его аннигиляции, поскольку еще одним конституирующим свойством субъекта является условие сохранения его целостности. Это рассуждение имеет целью ввести фигуру Другого в структуру личности и расположить ее именно в том узле, где ранее полагалась сакральная связь с Богом (по образу и подобию), которая в результате оказывается расторгнутой. Только глядясь в антропологический контур Другого, можно постичь свое бытие собой. Так происходит потому, что в мире мы встречаемся только с объектами и себе даны как объекты (раздробленное исследование частей собственного тела и разнородный чувственный опыт не позволяют заключить о нумерическом единстве опыта, поскольку он не может быть увиден со стороны как внешний), и только будучи отраженным в другом человеке — т. е. поскольку этот другой человек предлагает нам образ нашего единства, — субъект может достигнуть самоидентификации; следовательно, идентичность и отчуждение предстают двумя сторонами одного процесса. В момент, когда должен появиться субъект, - он уже таковым не является. Наконец, представление об историчности субъекта исходит из того, что форма субъекта существовала не всегда и не всегда будет существовать (М. Фуко). До XVI в. и вне европейской культуры субъекта не существовало — это относительно недавнее изобретение. Но то, что некогда возникло, также может и исчезнуть, «человек изгладится как лицо, нарисованное на прибрежном песке» (М. Фуко). Субъект не более чем очередная историческая формация, на смену которой могут и должны прийти иные способы мыслить бытие человеком.

смысл (план выражения)

значение (план содержания)

Смысл — идеальное целостное содержание знака, не сводимое к сумме значений образующих его частей, но само определяющее эти значения. С. нередко определяют как синоним значения. Философская проблема- тизация С. связана с пересмотром данной синонимии, а именно с обособлением С. в самостоятельную предметную область. Различение С. и значения было известно уже стоикам в трехстороннем разделении знака на означающее (то, что слышат и эллины, и варвары), обозначаемое (то, что видят и эллины, и варвары) и мысль («лектон» — С.) (то, что эллины понимают, а варвары не понимают) (Секст Эмпирик). В дальнейшем это разграничение спорадически встречается в рамках средневековой герменевтики. Так, при экзегетическом толковании «сокровенных» смыслов Священного Писания в неявном виде используется принцип контекстуальной интерпретации как причины изменения С. слова. В Новое время спонтанное различие С. и значения может быть обнаружено в трудах логиков Пор-Рояля («... у того, кто высказывает суждение, что "Земля круглая", и у того, кто говорит, что она "не круглая", в сознании рисуется одно и то же, а именно "Земля" и "круглость", но один добавляет к этому утверждение, а другой отрицание»). Последующее систематическое развитие проблемы определения С. связано с появлением лингвистики, семиотики, а также логической семантики. Здесь в общем виде С. — это способ актуализации связи, образующей отношение между знаком и его референтом (значением). В наиболее оформленном и отрефлексирован- ном виде принцип разграничения С. (Sinn) и значения (Bedeutimg) проводится Г. Фреге, которого принято считать родоначальником оппозиции С. и значения. У Фреге значение есть то, что соответствует сказанному (референт или денотат), а С. является способом (репрезентацией), каким задается значение, т. е. «способом языковой данности». Или, по-другому, референт — это то, о чем сообщается (содержание), а С. — то, что сообщается о референте (выражение). Тогда С. — есть ситуация несовпадения того, что сказано, с тем, о чем это сказано. Например, два высказывания «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» равно имеют своим референтом «звезду Венеру», но выражают разный С. Также выражения «полководец, одержавший победу при Аустерлице» и «полководец, потерпевший поражение при Ватерлоо» имеют разный смысл при одинаковом референте — «Наполеоне Бонапарте». С. входит в структуру Знака (материального носителя нематериального С., отсылающего к материальному значению: например, след чернил на бумаге при написании слова или колебание воздуха при его произнесении) и составляет одно из двух оснований т. н. ' треугольника Фреге:

Предложенное Фреге определение С. принято считать традиционным, а его теорию трехстороннего разделения знака («семантического треугольника») — классической. Последующие попытки пересмотра классической теории С. в общем виде сводились к различным способам элиминации «третьего» измерения С.

Первой попыткой редукции С. («лишней сущности») выступает теория «семантической пустоты» Б. Рассела, согласно которой определенные дескрипции (по Фреге — способы, какими задается предмет, т. е. С.) суть «неполные символы», они ничего не обозначают. «Если бы "автор Веверлея" обозначало что-то другое, нежели "Скотт", то "Скотт является автором Веверлея" должно было быть ложью, но это не так. Если бы "автор Веверлея" обозначало "Скотт", то "Скотт является автором Веверлея" было бы тавтологией, но это не так. Следовательно, "автор Веверлея" не обозначает ни "Скотт", ни что-либо еще — т. е. "автор Веверлея" не обозначает ничего» (Рассел). Расселовское доказательство было неоднократно подвергнуто критике сторонниками Фреге (П. Строссоном, У. Куайном и др.), указывавшими на неявное использование в самом доказательстве осмысленного противопоставления С. (дескрипции) и значения, в то время как поставленная задача состояла в демонстрации семантической несамодостаточности дескрипций.

УЛ. Витгенштейна (раннего периода) С. отвечает за способ протекания пропозиции (утверждения). При этом «возможность смысла» предоставляется логической формой, в которой содержится спектр потенциально возможных сочетаний элементов пропозиции. При этом, по Витгенштейну, имена не обладают С., различие между С. и значением возможно лишь в пределах пропозиции. Только факты («положение дел») выражают С., отдельное имя или класс имен этого не могут, поскольку нужна пропозиция, чтобы имя обрело значение. Таким образом, Витгенштейн не принимает оппозицию Фреге в случае имен. Однако поскольку не ясно, как в таком случае задаются такие имена, как «звезда Венера» или «Наполеон Бонапарт», то Витгенштейн аргументирует свою позицию, указывая на то, что имена никогда не циркулируют в языке самостоятельно, так же как предмет не фигурирует самостоятельно в мире. Имя циркулирует в языке только в составе элементарной пропозиции, так же как предмет в мире — лишь в составе положения вещей. Таким образом, знание С. эквивалентно знанию области контекстуальных применений, т. е. совокупности тех значений, с которыми соотносится исследуемое имя. Определить значение слова — значит указать соответствующие семантические поля, в которых это понятие оказывается употребимым (например, для слова ^ «ходить» значением выступит не определение «передвигаться с помощью ног», но знание того, что «ходят» не только люди и животные, но и поезда, и часы, и пр.).

Из теории Фреге, однако, можно вывести следствия, которые оказываются прямо противоположными позиции Витгенштейна и представляют определенную трудность. Речь идет о том, что фрегевское толкование С. релевантно как раз только для тех случаев, когда означаемым выступает имя собственное, а референция может быть заменена остенсией, но не релевантно для тех случаев, когда в качестве означаемого выступает определенная ситуация («положение дел»). В этом последнем случае и само означаемое оказывается представленным неким «способом языковой данности» (например, высказывания «взошло солнце» и «рассвело» артикулируют разный С. для ситуации «наступило утро», выступающей в качестве означаемого, которое, в свою очередь, также выражает некий С.). Указанная трудность сводится к тому, что С. всякого предложения может быть передан только другим предложением, и ситуация смыслотолкова- ния состоит в конечном итоге в том, что одни слова объясняются при помощи других. С. в этом случае, в отличие от значения, оказывается нело- кализуемым. Однако поскольку и всякое значение дано как утверждение некоего С., то ситуация усложняется еще больше. Ни одно предложение не может высказать свой собственный С., но лишь говорит о другом предложении, и таким образом, смыслообразование есть процесс выстраивания бесконечной цепочки означений, когда результирующее схватывание С. всегда откладывается.

Эта трудность, имеющая вид бесконечного регресса, берется за отправную точку Ж. Делезом в его работе «Логика смысла», призванной показать, что природа С. не может быть передана простой процедурой референции. Философ демонстрирует последовательную несводимость С. к трем разным отношениям, которые можно выделить в предложении: денотации, сигнификации и манифестации. Во-первых, денотация, ответственная за соответствие высказывания положению дел, т. е. за его истинность или ложность, не тождественна С. Притом, что соответствие задает истинность предложения, а несоответствие — его ложность, С. не может заключаться в том, что придает предложению значение «истины» или «лжи». Равно истинностная денотация не является С., поскольку ложная денотация не отменяет передачу С. в предложении. С. индифферентен по отношению к онтологическому статусу вещей (например, таких как «круглый квадрат» или «золотая гора»). Во-вторых, сигнификация — отношение между словами предложения (фонетическим звукорядом), которые являются «означающими», и понятиями, «означаемыми», к которым эти слова отсылают, — также не эквивалентна С., поскольку эта связь есть не что иное, как денотация (референция), выполненная внутри самого предложения (на уровне знака). Наконец, в-третьих, манифестация — субъект речи (тот, кто говорит, или от имени кого нечто говорится) не является самим С., но, скорее, выступает его носителем или медиатором. Отсюда возникает необходимость задать С. как «четвертое отношение предложе- - ния» и, конкретизируя, обозначить его неким чистым событием, когда С. случается, не будучи детерминирован, однако, тем, что его породило. Речь идет о чистом становлении С. — процессе, в котором С. всегда высказывается, но никогда не может быть высказан в некоторое точное значение. В конечном итоге, стратегическая задача состоит в том, чтобы выявить, есть ли нечто такое, что не сливается ни с предложением, ни с его элементами, ни с референтами, к которым отсылают предложения, ни с субъективным опытом того, кто говорит, ни со знаком, отсылающим от акустического образа к понятию. «С. — это нечто "нейтральное". Ибо нельзя даже сказать, существует ли С. в вещах или в разуме. У него нет ни физического, ни ментального существования» (Делез). О нем можно судить только косвенно, не находя его в предложении, но следуя по кругу, который образуют части предложения. Но если С. вненаходим как объект, то поле С. невозможно покинуть, — мы всегда уже и с самого начала помещены в радиус его действия. Он предполагается еще до начала осуществления обозначений, и есть их непроговариваемое (неозначенное) условие. Ситуация С. возникает каждый раз, когда нечто передается формой предложения, или субъект-предикатной формой, — «это есть то» (поздний Витгенштейн). Как только что-то сказывается о чем-то, ситуация С. неминуема.

В этом контексте трансцендентальной нередуцируемости С. можно говорить о тождестве С. с мыслью. Однако и само это тождество должно иметь и имеет некий С., превышающий обозначенное тождество. Однако это превышение есть постольку, поскольку оно мыслится, что, впрочем, тоже имеет С. (у Л. Витгенштейна: «С. мира — вне мира», у Ж. Делеза: «С. сверх-бытиен»). Таким образом, обусловленное всегда отсылает к условию, а условие — к обусловленному. Чтобы избежать этого вечного движения по кругу, следует зафиксировать нечто безусловное. Можно сказать, что С. независим от этих отношений, но есть их безусловное условие. Именно С. осуществляет связь слов и вещей, и он стягивает все остальные отношения предложения. «Если сказано, что предложение бессмысленно, это не означает, будто речь идет о бессмысленности его С.» (Л. Витгенштейн). Если бы С. сказанного всегда уже не был бы ясен, бессмысленное высказывание было бы неотличимо от осмысленного. Скорее, С. бессмысленного высказывания заключается в том, чтобы выражать бессмысленное. Тогда С. есть нулевая, изначальная форма, которую нельзя обойти, выйти из нее или тем более противопоставить ей нечто другое.

В феноменологии Э. Гуссерля С. есть то, что выражается, т. е., по сути, он может быть отождествлен с ноэмой — воспринятым, каковым оно является в представлении (интенциональным коррелятом акта восприятия). С. есть содержание сознания, посредством которого сознание сопрягается с чем-либо предметным как «своим». «У каждой ноэмы есть "содержание", именно ее "смысл", и через посредство него она сопрягается со "своим" предметом» (Гуссерль). У Гуссерля отсутствует четкая артикуляция соотношения значения и С. Тем не менее явленность мира сознанию возможна как смыслообразующая деятельность сознания. В целом, Гуссерль не акцентировал лингвистическую природу С., поскольку исходил из первичности дореференциального слоя языка, и потому для него С. — это представленность объекта в сознании.

Напротив, при акцентуации языковой природы С. (изначально у Фре- ге, а также в последующем у Ж. Деррида, Ж. Лакана и др.) речь идет о представленности объекта в языке и существования С. только в связи с применением языка. Отсюда возникает проблема «реактивации» С., поскольку редукция к единственному С. представляется неосуществимой ввиду бесконечной последовательности смыслоозначений языка (Дерри- да). С. возникает лишь в самой речи, как результат движения референци- альной цепи означающих (так, у Деррида знак отсылает не к значению, но к другому знаку, у Лакана каждое означаемое способно функционировать, в свою очередь, как означающее).

В герменевтике основное внимание сосредоточено на проблеме понимания С. текстов как в узком, так и в широком смысле (текста культуры, текста коммуникации). При этом в отличие от значения С. всегда указывает на общее: замысел, задачу, целеполагание. Однако в рамках постструктуралистских стратегий и относительно поздней герменевтики (Г. Гадамер) С. утрачивает значение мета-комментария, привилегированного знания о содержании текста. Речь идет о том, что всякий С. интер- претативен, не существует «чистых» литературных текстов, которые не содержали бы элемента интерпретации.

В постструктурализме оппозиция между текстом как объектом и его внешними интерпретациями (С.) заменяется представлением о континууме бесконечного литературного текста, который всегда уже является своей собственной интерпретацией, т. е. дистанцирован сам от себя. Для постструктурализма в целом характерна девальвация и равно диссемина- ция С., поскольку в силу производительности языка С. есть только то, что язык производит в качестве своего следствия.

Роль С. в деконструкции связана с устранением означаемого как такового, с утверждением тотальности означающих. С. может быть найден лишь в пространстве чистых означений, в котором язык конституирует смыслы, реализуя свою смыслопорождающую и смыслообразующую функцию.

В экзистенциализме проблема С. предстает проблемой экзистенциального С. человеческого бытия. С. характеризует связь поступков и мыслей в душевной жизни человека, в его личном мире и обеспечивает собственно человеческий способ бытия-в-мире: способность формировать свой мир и самого себя в соответствии со смыслами и ценностями. Человек живет «внутри» смыслов, утрата которых ведет к тревоге, ощущению абсурда.

С середины XX в. в рамках аналитической философии начинается второй этап переосмысления теории двухкомпонентной теории С. (значение — экстенсионал, С. — интенсионал, в терминологии Р. Карнапа), предложенной Фреге. Это приводит к созданию «новой теории референции» (иногда именуемой «каузальной теорией референции»), параллельно разрабатываемой такими авторами, как С. Крипке, X. Патнэм и рядом др. Согласно этой теории, понятие «С.» в традиционном своем понимании оказывалось коррелятивным некоему особому переживанию субъекта (ментальному состоянию). Таким образом, посредником между знаком (внешним) и значением (внешним) служило понимание субъекта (внутреннее), что означало, по сути, имплицитно картезианское толкование сознания, что оказалось нежелательным для ряда аналитических контекстов указанного периода. В общем виде теории редукции С. могут быть истолкованы как намерение избавиться от идеального посредника между материальными компонентами (знаком и значением). Согласно «новой теории референции», медиаторную функцию С. можно считать избыточной, если удастся показать, что референция устанавливается посредством внешних нементальных процедур. Поскольку данная проблема может быть сведена к общей теории номинации, а именно вопросу о том, как соотносятся имена и предметы (слова и вещи) — при посредничестве С. или напрямую, — то двумя возможными теориями будут дескрипти- визм (имя предмета есть сумма дескрипций, отличительных признаков предмета, например слово «дом» означает предмет определенной формы, имеющий определенное функциональное назначение) и антидескрипти- визм (имя предмета устанавливается произвольно, в акте «первого крещения»). Первая теория (Дж. Серл и др.) в этом случае будет соотноситься с традиционным пониманием С. (Фреге), а вторая — с «новой теорией референции». Согласно этой теории и в общем виде антидескриптивизму, слово соединяется с объектом совершенно произвольно, и эта связь сохраняется, даже если набор отличительных признаков, первоначально определявших значение слова, совершенно изменится. Например, если ученые вдруг обнаружат, что качество золота желтого цвета было ошибочным вследствие оптической иллюзии, то слово «золото» по-прежнему будет относиться к тому же объекту, что и прежде, поскольку мы говорили бы: «золото не обладает свойствами, ему ранее приписываемыми», а не «объект, ранее принимаемый за золото, золотом не является» (Крипке). Таким образом, референция функционирует, будучи неопосредованной С. (дескрипциями), поскольку определяющими для установления значения являются внешние (экстенсиональные) каузальные связи, передача слова от субъекта к субъекту «по цепочке», в ходе языковой практики. Положения «новой теории референции» вызвали значительное число дискуссий, а проблематика С. в целом явилась одной из лидирующих по важности тем в философии второй половины XX в.