Тема 2. Образы «Другого» в процессе формирования новых идентичностей

План Узнавание «Другого» как начало международного взаимодействия. Политические, экономические и социальные причины зарождения новых идентичностей. Глобальное информационное общество и виртуальные идентичности.

Глобализация стала важнейшим всемирным процессом конца второго и начала третьего тысячелетия. Несмотря на это, она пока не получила однозначной дефиниции. Отсутствие такой дефиниции может быть объяснено разночтением этого процесса, акцентировкой его либо положительных, либо отрицательных сторон. Оценка большинства масштабных социальных перемен зависит от позиции наблюдателя, в которой смешались его политические и идеологические убеждения, экономические взгляды, религиозные верования и культурные предпочтения. Т.е. неизбежно превалирование субъективных оценок, особенно тогда, когда перемены затрагивают столь сложную проблему, как национальная идентичность.

Идентичность (лат. identicus - тождественный, одинаковый) - осознание личностью своей принадлежности к той или иной социально-личностной позиции в рамках социальных ролей и эго состояний. Понятие «идентичность» в русском языке употребляется в том значении перевода-кальки, как «тождественность», «одинаковость». Однако исследователи рассматривают данное понятие как более сложное, определяющее развитие личности, ее

центральное качество личности, отражающее неразрывную связь человека с окружающим социальным миром. Э. Эриксон построил схему развития человека, выделив восемь этапов, охватывающих всю жизнь - от рождения о старости.

Таблица периодизации развития Эриксона вошла во все учебники по возрастной психологии. По его мнению, идентичность обусловливает способность индивида к ассимиляции личностного и социального опыта и поддержанию собственной цельности и субъектности в подверженном изменениям внешнем мире.

Эриксон выделил два взаимозависимых понятия - групповая идентичность и эго-идентичность. Групповая идентичность формируется благодаря тому, что с первого дня жизни воспитание ребенка ориентировано на включение его в данную социальную группу, на выработку присущего данной группе мироощущения. Эгоидентичность формируется параллельно с групповой идентичностью и создает у субъекта чувство устойчивости и непрерыв

ности своего Я, несмотря на изменения, которые происходят с человеком в процессе его роста и развития. Переход от одной формы эго-идентичности к другой вызывает кризисы идентичности, которые, по убеждению Эриксона, являются поворотными пунктами, моментами выбора между прогрессом и регрессом, интеграцией и задержкой.

В книге Эриксона «Детство и общество» представлена модель «восьми возрастов человека»[28]. По мнению Эриксона, все люди в своем развитии проходят через восемь кризисов, или конфликтов. Разрешение этих конфликтов носит кумулятивный характер, и то, каким образом человек приспосабливается к жизни на каждой стадии развития, влияет на то, как он справляется со следующим конфликтом.

Сложность сохранения устойчивой картинки в калейдоскопе глобальных перемен определяется и тем, что чем больше участников различных форм глобального взаимодействия - государств,

международных организаций, союзов, фирм, да и просто людей, тем больше возможностей сравнения, сопоставления, выделения одного человека на фоне другого.

Образ «Другого» на протяжении всей человеческой истории сохранял заметное место в картине мира. Он мог быть персонифицирован и выделен из всеобщей этической категории, именуемой «зло». И тогда «Другой» воспринимался как «враг». В каждую эпоху этот образ принимал конкретные проявления, но все они восходили к единому моральному источнику. Поэтому сохранялись независимо от времени и места действия его основные характеристики.

Вместе с тем зло никогда не существовало без своей оппозиции - добра, блага. Следовательно, образ «врага» должен иметь (и имеет) противопоставление - образ «друга». Но тут и возникает загадка нравственной метаморфозы: почему часто враг оказывается вовсе не врагом, а другом, а друт на самом деле - заклятым врагом. В современной лексике выражение «заклятый друг» появилось совсем не случайно. Может быть, суть вовсе не в персоне, а в обстоятельствах, в среде? И правы были древние арии, когда в Ригведе для «друга» и «врага» имели лишь одно, но общее слово «ари».

В теории международных отношений этот процесс взаимодействия «Я» со «значимыми Другими», естественно, анализируется,

прежде всего, как межгосударственные отношения, хотя из такого процесса не исключаются и негосударственные акторы. Например, Т. Хопф считает, что отсутствуют как теоретические, так и практические основания утверждать, что «Другой» обязательно является государством. Но у каждого «Я» имеется не просто множество «значимых Других», или референтных групп, а множество самих типов «Других» [30]

Представителями теории символического интеракционизма вводятся понятия «генерализированный Другой»[31] и «значимый Другой[32]. Существуют также «реальные Другие», с которыми мы общаемся повседневно, а «воображаемыми Другими» могут быть фигурами из прошлого или культурными образами. Ряд «Других» способны пополнить «исторические Другие» и «неопределенные Другие». А. Вендтом была разработана концепция национальной идентичности как продукта интерактивных взаимодействий акторов в рамках международной структуры. Он выделил три «триады»: (1) «культуры анархии» - гоббсианская, локкианская и кантианская; (2) соответствующие им на основе идентичности различных идеальные типы «структуры ролей» - «враг», «соперник», «друг»; (3) типы интернационализации правил по способу легитимации системы - посредством насилия, путем рациональной калькуляции издержек и выгод, в силу комплиментарное™[33].

подобные классификации, эта схема позволяет структурировать поведение акторов на международной арене, особенно когда идет речь о безопасности или о готовности акторов к экономической или политической интеграции.

Выдающийся итальянский писатель У. Эко также пытается разобраться в то, какую роль образ других играет в международных отношениях. Он пишет:

«Запад выделил фонды и энергию, дабы изучать привычки Других. Но никто не дал реальной возможности Другим изучать привычки и обычаи Запада, если не считать школ, которые устраивались белыми в колониях, и возможностей для самых богатых Других заканчивать английские или французские университеты. Потом эти богатые Другие ехали к себе домой и организовывали фундаменталистские движения, потому что комплексовали перед соотечественниками, которые не смогли обучиться в тех университетах. .. История не нова, за освобождение Индии сражались интеллигенты, получившие образование в Англии»[34].

Такую картину можно объяснить тем, что не произошла идентификация Других как своих. Образы Других, независимо от реальности или виртуальности, от значимости или неопределенности направлены на то, чтобы государство идентифицировало себя в значимом для него геополитическом пространстве, сформировало комплекс представлений о союзниках и противниках приготовилось к отражению внешних угроз и внутренних вызовов.

Во всем этом мы обнаруживаем переплетение политики и мифотворчества, в каждой стране приобретающее специфические черты. А.Ф. Лосев в «Диалектике мифа» писал, что «миф есть бытие личностное или, точнее, образ бытия личностного, личностная форма, лик личности»[35].

зов врага содержащихся в публикациях 20-х годов. В них оживал «призрак, который ходил по Европе», «выли шакалы империализма», «оскаливали зубы гидры буржуазии», «зияли пастью финансовые акулы». Тут же сновали такие фигуры, как «бандиты во фраках», «разбойники с моноклем», «венценосные кровопускатели», «людоеды в миртах». На фоне «темных сил» вставала «красная заря мирового пожара» и поднималось «красное знамя» восстаний.

При всем богатстве мифов, присущих советской командно- административной системе, приведенные А.Ф. Лосевым примеры в основном касаются внешнеполитического спектра. И именно здесь они помогали толкованию одного из важнейших мифов, отличающегося исключительной многоликостью, мифа о «происках врага» на международной арене, поддерживающего вражеские силы и внутри страны. Однако в 20-е годы прошлого века идеи мировой революции были еще популярны. И поэтому образ внешнего врага разрабатывался на различных возрастных уровнях и в разных социальных группах с учетом специфики аудитории. Образ врага, несомненно, влиял на перерождение враждебности в открытую конфронтацию, в военные действия. Образы «Другого», но уже в лице СССР рисовались на Западе.

С распадом Советского Союза произошло кардинальное изменение массового сознания большинства населения России, заключающееся в отказе от коммунистической мифологемы и ёе образно-символического ряда. Наступило новое время, требующее новых характеристик «Другого». Эти характеристики не замедлили появиться под влиянием глобализации или обостренные из-за вызванных ею процессов. К их последствиям следует добавить усиление воздействия разночтений в восприятии традиционных и новых идентичностей на общественную жизнь. Разумеется, эти разночтения по накалу страстей вряд ли сопоставимы с теми, которые порождают угрозы современному миропорядку. Но вот то, что они могут заметно изменить векторы формирования будущего миропорядка, несомненно.

Истоки уверенности в росте влияния новых идентичностей в первую очередь основаны на анализе динамики трансформации социальных сетей. Совсем в недавнем прошлом скорость распада

преобладающих в обществе аграрных социальных сетей была незначительной, а пики процесса разрушения этих сетей приходились на периоды крупных общественно-политических кризисов. И то, что кризисы были, как правило, спутниками масштабных социальных преобразований, не исключает наличия синхронности в развертывании              общественно-политических              процессов,

вызывающих такие кризисы, и развитии социальных сетей. Так, наиболее активный взлет роста городского населения за счет сельского в бывших социалистических странах Центральной и Восточной Европы пришелся не на первые послевоенные годы, а на период конца 40-х - начала 50-х годов прошлого столетия. Именно тогда в большинстве из этих стран был провозглашен курс на ускоренное строительство социализма по советской модели. Резкое изменение социального ландшафта привело к губительным последствиям и в управлении, и в экономике, и в культуре.

Следует отметить, что аграрные социальные сети сохраняли и частично сохраняют силу социальных связей и в городских условиях. Это объясняется тем, что людям без специального образования и квалификации в городе легче адаптироваться, опираясь на родственные связи, характерные для аграрных сетей. Многие недавние переселенцы в города продолжают владеть собственностью на селе, периодически возвращаются туда, когда этого требует хозяйственная необходимость. Промежуточное положение между сельским и городским существованием закладывает основы как размытого, нечеткого социального статуса, так и такой же социальной самоидентификации.

Городские социальные сети более стратифицированы по сравнению с сельскими сетями. Однако низший уровень стратификации, скорее, свидетельствует о деградации городских социальных сетей, нежели о создании принципиально новых. И вряд ли мар- гинальность является тем фактором, который способен сыграть роль образующего в формировании нового типа социальных сетей. Можно согласиться с положением, высказанным Арлетт Фарж в одном из политических словарей перестроечной эпохи, что «уход в маргинальность предполагает два совершенно различных маршрута:

type="disc"> либо разрыв всех традиционных связей и создание своего собственного,

совершенно иного мира; либо постепенное вытеснение (или насильственный выброс)

за пределы законности»[36].

Независимо от маршрута маргинал, находящийся на нижней ступеньке городской социальной сети, одновременно оказывается и вне ее, на ее теневой стороне. Среди маргиналов традиционно преобладали не столько не нашедшие себе места в городе бывшие сельские жители, сколько представители этнических и религиозных меньшинств, а также те интеллектуалы и творческие личности, которые отличаются нетривиальным видением мира и таким же поведением. Однако пребывание на краю социальной сети не дает им возможности реализовать свой творческий потенциал, что ослабляет в целом городскую модель социальной сети. И все же творческие импульсы, идущие от этой части маргинального слоя, порой были способны оказать заметное влияние на социальный и политический ландшафт, что, например, наблюдалось в странах Запада в 60-е годы прошлого века.

Продолжателями традиций сельских социальных сетей в городских условиях можно считать жителей трущоб. В первую очередь речь идет о крупных городах беднейших стран мира, где превалируют родственные связи, обеспечивающие жителям трущоб чувство социальной защищенности и служащее основанием для сохранения идентичности. Но и в таких местах происходит достаточно быстрая замена традиционных связей на новые, выводящие человека из общины и позволяющие решить основную проблему - проблему занятости. Именно поэтому многие специалисты- демографы считают мегаполисы своеобразными черными дырами, которые всасывают представителей различных этнических групп, и в результате разрушающих не только сложившийся этнический баланс в государстве, но и подрывающих генофонд. Несомненно, что среда мегаполиса способствует формированию новых идентичностей.

В отличие от сельской местности социальные сети в городе строятся преимущественно на основе взаимных связей между друзьями, знакомыми, сослуживцами и соседями. В некоторых из этих связей сохраняется дух прежних, сельских сетей, а в некоторых зарождается потенциал новых, например, корпоративных. Безусловно, участие в коллективных работах по благоустройству непосредственной среды обитания, организация местных праздников и другие массовые мероприятия частично воспроизводят тип аграрных сетей. Но все же, органы местного самоуправления в городах в большей степени способствуют укреплению осознания статуса горожанина потому, что заботятся об обеспечении доступа к благам и ресурсам, в том числе, вне территории своей ответственности.

Вероятно, мы вступает в период рождения еще одного вида социальных сетей, который в определенной степени объединяет сельскую и городскую сети. Американский политолог Ф. Фукуяма, автор теории «слома эпох», характеризующей то время, когда старые общественные ценности нарушены, а новые лишь формируются, считает, что технологии могут помочь замедлить упадок родственных связей и семейной жизни. Он пишет: «Современные сети и технологии коммуникации все больше позволяют людям работать дома. Та идея, что работа и дом должны располагаться в разных местах, целиком является созданием индустриальной эры. До нее подавляющее большинство людей были фермерами или крестьянами, живущими на той земле, на которой работали; хотя существовало разделение труда внутри семьи, домашние дела и производство физически соседствовали друг с другом. Мануфактурное производство часто также имело место внутри домашнего хозяйства, где работники рассматривались как часть большой семьи. Только с приходом фабрик и учреждений индустриальной эры мужья и жены начали проводить свои дни отдельно друг от друга... Сегодня бесчисленное множество мужчин и женщин в результате сокращений на тейлоровских фабриках работают дома, связанные с внешним миром с помощью телефона, факса, электронной почты и Интернета. Возможно, сначала они испытывают неудобство от такого изменения, потому что привыкли считать,

что дом и работа должны находиться в разных местах. Но это просто предрассудок: нет ничего более естественного и находящегося в согласии с человеческим опытом на протяжении всей истории, чем совмещение дома и работы. Возможно, технология, которая имеет бесконечные возможности для отчуждения нас от естественных желаний и наклонностей, может оказаться в данном случае способной восстановить что-то из полноты и единства жизни, которые индустриализация отняла у нас»[37].

Глобализация, благодаря своему инновационному потенциалу, открывает перспективу утверждения не только таких реальных, как аграрная или городская социальные сети, но и виртуальной сети. Виртуальная социальная сеть активно оперируют грандиозными коммуникационными возможностями глобальной информационной сети. Именно в ней функционируют различные квазигосударственные образования, обладающие всеми необходимыми, но виртуальными ветвями власти, финансами, политическими партиями, средствами массовой информации и пр. В этой сети можно, не выходя из дома, совершать покупки, осуществлять знакомства, работать. В результате такой деятельности эта сеть начинает обретать черты реальности. Информация, становясь транслятором определенной культуры, способна изменять баланс социальных сил в обществе в пользу тех или иных реформ, в том числе институциональных. Однако пространственно информационная сеть может быть несравненно шире территории, где реализуются инициированные ею реформы. Таким образом, о каком бы типе социальных сетей ни говорилось, ясно, что все они имеют дело с определенной общностью людей:              территориальной, национальной, конфессиональной,

классовой, профессиональной, возрастной и др. А такие общности всегда опираются на объективную основу, независимо от того какая она: биологическая, социальная, культурная. Неоднородность этих общностей затрудняет возможность появления универсальной модели их идентификации, как и самоидентификации человека внутри этой общности. Многие из них для одних людей оказываются временными, а многие - посто

янными, что лишь добавляет мозаичности отдельным типам идентичности.

В условиях глобализации набирают силу факторы, влияющие на увеличение количества таких общностей. Это - рост экономической, политической и, разумеется, личной свободы. К таким же факторам относятся миграция, информационная революция, инновационные процессы и др. Все эти факторы требуют от человека мобильности в оценке собственной идентичности. Здесь, естественно, имеется путь отказа от прежней идентичности и замены ее на новую идентичность.

Такая трансформация идентичностей наблюдается у некоторых мигрантов: был алжирцем - стал французом, был москвичом - стал лондонцем и т. д. Хотя пример Лондона, как центра смены идентичности, избран совсем не случайно. По отдельным оценкам, в Лондоне в начале XXI века проживало уже 250 тыс. русских, из них 700 человек - мультимиллионеры. Это положение можно сравнить только с тем, какое складывалось в конце XIX столетия в Париже, который буквально был оккупирован русской элитой[38]. Обратное стремление сохранить прежнюю идентичность в новой среде создает дополнительные адаптационные сложности.

И третий вариант отношения к идентичности связан с формированием множественной идентичности. Она представляет собой комплекс прежних и нынешних идентичностей, что, с одной стороны, позволяет мобилизовать личный опыт прежней жизни для нужд настоящей, а, с другой стороны, использовать коллективный опыт новой общности для собственной адаптации к ней. Естественно, множественные идентичности дают возможность человеку наиболее полно проявить его индивидуальность.

Было бы логичным, если бы глобализация способствовала преимущественному формированию именно такого типа идентичности. На самом деле в сфере образования новых идентичностей обнаружился процесс, который имеет противоположный вектор, ибо вновь создаваемые идентичности служат инструментом не обеспечения взаимозависимости развития, а своеобразной самоизоля

ции вновь создаваемой общности. В первую очередь это относится к корпоративным, конфессиональным и ролевым идентичностям. Заметим, что они распространены как раз в тех странах, которые можно отнести к лидерам глобализации. В тех же странах, где глобализация тиражирует угрозы и риски, отчетливо проявляется тенденция к утверждению исторического типа идентичности, которому в религиозном контексте наиболее последовательно отвечает фундаментализм.

Противоречивость, многовекторность проявления идентичностей говорит о диалектическом единстве прогресса и регресса, проявляемом, как на личностном, так и на глобальном уровне. Это единство обнаруживается и в новых идентичностях, возникающих в условиях глобализации. Разница между ними обнаруживается не только в сущностном плане, но и в характере формирования. Такой характер может быть стихийным, тогда новая идентичность вырастает как ответ на новые потребности в самовыражении, ориентируясь на какие-то когда- либо бытовавшие ценности и средства их выражения, по какой-то причине оказавшиеся если не забытыми, то отошедшими на периферию общественной жизни и массового сознания. В то же время идентичности могут развиваться в результате некой организационной работы, которую проводят структуры, видящие в них свою опору в настоящем, а еще более в будущем.

Именно такой вариант соответствует корпоративной идентичности. Не случайно Всемирный экономический форум (Давосский) вместе с рядом других организаций выступил в июле 2001 г. с Глобальной гражданской корпоративной инициативой. Предлагая ее, ВЭФ исходил из того, что в отличие от некорпоративного мира в корпоративном секторе отсутствует организационная структура. Это затрудняет взаимодействие корпоративных структур между собой, как на национальном, так и на наднациональном уровне. Еще сложнее устанавливаются отношения между корпоративным и не корпоративным секторами. Но кроме организационных моментов важен момент этический, ибо корпоративные структуры гораздо более акцентированы на постановку и решение этических проблем, чем традиционные общественно-политические структуры. Майкл Филипс, председатель и главный управляющий Frank

Russel Company (США), являющейся одной из крупнейших в мире корпораций в области инвестиционного менеджмента и консалтинга, предлагает создать глобальную инфраструктуру, координирующую распределение средств корпоративного сектора в целях решения широкого круга проблем этического плана. М. Филипс называет эту структуру Фондом глобальной ответственности[39]. Такой фонд должен заниматься установлением, сбором и распределением корпоративных ресурсов по регионам, которые испытывают в этом необходимость. В его компетенцию должно также войти выявление слабых мест в корпоративных связях и контроль направления средств на благотворительные нужды, обеспечение общественного признания компаниям, спонсирующим Фонд.

Если подобный фонд будет создан, то он станет инструментом, который сможет обеспечивать дополнительный, в данном случае корпоративный, контроль не только благотворительной, но непосредственной деятельности корпоративных структур. Шок, который был вызван банкротством корпорации Enron в 2001 г., заставляет предпринимать меры такого контроля. Известно, что о факте нарушения отчетности сообщили не аудиторы, а сотрудницы корпорации. И это, хотя и явилось нормальным шагом с точки зрения закона, было нарушением корпоративной традиции. Но также можно заключить, что в рамках Enron отсутствовала корпоративная идентичность.

В современном мире выделяются две основные модели корпоративного управления - американская (англо-американская) и немецкая. Некоторые специалисты говорят также об особой японской модели. Однако, несмотря на разность управленческих подходов для всех этих моделей характерна акцентировка корпоративных ценностей. Этому способствуют и схемы продвижения по службе, внушающие низовому звену уверенность в возможности карьерного роста, и корпоративные праздники, символика и т.д. Такая корпоративная культура развивается и в России. Достаточно зайти на сайты российских корпораций, или почитать сборник корпоративных гимнов, чтобы в этом убедиться. Разумеется, нет ничего пло

хого в том, что менеджеры заботятся об укреплении собственной структуры. Но в условиях глобализации появляется все больше и больше транснациональных компаний. Становясь глобальными, они не становятся открытыми. Случай с Enron свидетельствует, что методы, используемые его руководством, свойственны любой организации, подверженной коррупции. Это - искажение отчетности, сокрытие информации, фиктивные операции и т.д. Корпоративная культура, которая поддерживает такие действия, не только нарушает общие этические нормы, но и выступает как механизм отделения данной корпоративной общности от более широкой, например, национальной или социальной общности. Таким образом, корпоративная идентичность не просто выделяется из имеющегося набора идентичностей, на то она и идентичность, но даже иногда противопоставляется им. В этом случае служащий, оказавшийся в результате увольнения вне корпорации, может почувствовать себя изгоем, если не имеет других идентичностных характеристик. А в условиях роста конкуренции в будущем вполне возможно формирование нового образа «врага», в основе которого будет лежать не экономическая компонента конфликта, а идентичностная.

Поэтому предложения по созданию глобального корпоративного координирующего органа, о котором шла речь выше, способно обеспечить развитие неконфликтной модели корпоративной идентичности. Кстати, уже упоминаемый Всемирный экономический Форум может рассматриваться как своеобразный законодатель корпоративной моды. На его заседания в 2004 г. участники-мужчины должны были приходить без галстуков, о чем им напоминал даже специальный знак, наподобие знака «Проезд запрещен!» Столь неофициальная форма одежды должна была, по мнению организаторов форума, способствовать большей доверительности и, следовательно, эффективности дискуссий. Нарушители процедуры штрафовались пятью швейцарским франками, а сумма штрафов направлялась в фонд ЮНИСЕФ и таким образом шла на благотворительность.

Менее заметен организационный фактор в формировании новых конфессиональных идентичностей. Один из ведущих специалистов по социологии религии, профессор Вашингтонского

университета Родни Старк, в анализе религии использует экономическую модель рационального выбора[40]. Старк считает, что люди выбирают религию как зубную пасту, на основании соотношения цена-качество, а религиозные идеи конкурируют на идеологическом рынке как товары, которые потребители выбирают по вкусу. Поэтому для того, чтобы быть более конкурентоспособными, чем другие, религии должны прилагать максимум усилий. Следовательно, имеются факторы успеха, равно подходящие и для преуспевающей религии, и для успешного бизнеса.

В последние годы миру было представлено несколько весьма удачных конфессиональных проектов. О том, что на переходные хронологические периоды приходится бум религиозной активности, было замечено еще в прошлом миллениуме. Активизацию религиозной жизни на рубеже второго и третьего тысячелетий задолго до этой временной грани прогнозировали многие исследователи. Но большинство из них ошибалось, считая, что в новых движениях будет больше рациональности, научности. А на самом деле иррационализм в них соединился не с наукой, а с экономикой. И многие новые конфессии стали процветающими бизнес- проектами. В прошлом к таким проектам можно было отнести, например, мормонов, а в современности - сайентологов. Сайентологи, впрочем, не отказывались и от претензий на научность своего проекта.

Научный прорыв в сфере клонирования человека обещала компания «Клоейд», основанная сектой раэлитов. Не вдаваясь подробно в историю создания этой секты, стоит отметить, что раэлиты активно эксплуатируют космическую тему, утверждая наличие связей главы секты Клода Ворильона (Раэля) с представителями внеземной цивилизации. Рождение клонов является, по их мнению, первым шагом человечества к бессмертию. Раэлиты не живут в общинах, подобно членам многих других сект. Значительная их часть вообще сосредоточена на профессиональной карьере. Но это стремление объясняется, в первую очередь, тем, что они могут вносить больше денег в кассу секты. Объем пожертвований состав

ляет десять процентов дохода. Однако мирская жизнь не избавляет раэлитов от обязанности ежедневно практиковать медитацию. В странах Европы и Северной Америки действуют специальные центры, в которых можно медитировать коллективно или в одиночку. Имеется также программа обучения медитации, реализуемая в течение недельного курса обучения. Важно, что у раэлитов есть особый идентификационный знак - медальон в виде шестиконечной звезды с вписанной в нее свастикой, которую они считают символом бесконечности. Разлиты полагают, что медальон необходим им для телепатического общения с инопланетянами и способствует пробуждению сознания. И все же разлиты вписываются в общую схему неорелигиозных образований. Сложнее это сказать о распространившихся религиозно-мистических группах,              которые обычно

именуются «религиями Новой эры» (New age). Движение начало оформляться еще в 70-е - 80-е годы, как и секта раэлитов, но и сейчас представляет собой конгломерат различный верований, оккультизма, теософии, астрологии и т.д. В объединениях ныоэйджеров отсутствуют четко сформулированные вероучительные доктрины и жесткие организационные структуры. Это затрудняет применение к ним терминов «культ» или «секта». И все же имеются некоторые позиции, связывающие разрозненные и аморфные группы ныоэйджеров - обращение к космосу, который рассматривается как органическое целое, живое существо, наделенное чувствами, привязанностями и т.д. Люди же с помощью посредников (духов, ангелов, хранителей ритуала) могут устанавливать контакты с различными мирами, а после духовной трансформации обрести способность проникать в тайны космоса, Бога и самого себя. И хотя ньюэйджеры, кроме учеников и учителей, членов отдельных групп, чаще всего и не знакомы друг с другом, можно говорить об особой ньюэйджерской идентичности. Подтверждением этого могут служить ежегодно организуемые ими в Москве духовно-оздоровительные выставки. Ньюэйджеры находят поддержку некоторых международных организаций, которые приветствуют идеи религиозного многообразия и выступающих за придание подобным движениям официального статуса.

Безусловно, на формирование неорелигиозных идентичностей

глобализация оказывает непосредственное влияние. Однако носители таких идентичностей, предпочитая «мыслить глобально», все же практикуют локально. Поэтому, несмотря на глобальность неорелигиозного проекта, эти идентичности также парцеллярны, как и корпоративные.

К 80-м годам прошлого века надо отнести истоки рождения еще одной идентичности - ролевой. Правда, задолго до этого, в 20-е годы, американский психиатр румынского происхождения Дж.-Л. Морено разработал метод лечения нервных болезней, который он назвал «психодрамой». Терапевтический эффект достигается в результате того, что больные актерствуют, разыгрывают специально придуманные сценки, «влезая в чужую шкуру», и таким образом легче выявляют свои подсознательные, болезненные импульсы и постепенно избавляются от них. Игры «в роли» распространили практику психодрамы на здоровых и вполне успешных в реальной жизни людей. Сначала в США, а затем и в Европе появились тысячи клубов, предоставляющих возможность своим членам вкусить романтики, окунувшись в сказочные времена с рыцарями, драконами, волшебниками, гномами и эльфами, а также другими историческими и вымышленными существами. Затем к персонажам земного прошлого присоединились герои космических эпопей, детективных романов и даже мультипликационных сериалов.

Для ведения игры необходим не только захватывающий сценарий с лихо закрученной интригой, но и опытный ведущий, держащий в своих руках все тайные нити игры. Начавшись, как игра «за круглым столом», эта форма общения весьма быстро выплеснулась в натуру. Это позволило резко повысить уровень достоверности происходящего. Но одновременно возросла и вовлеченность участников в действие. Когда-то Дж.-Л. Морено предупреждал, что у особо восприимчивых пациентов в процессе психодрамы могут начаться психозы. И эту процедуру надо проводить под строгим медицинским контролем. То же следует помнить при организации ролевых игр. Известно, что для многих участников таких игр они становятся второй жизнью, способом уйти от скучной и бесперспективной действительности. Постепенно происходит замена своей реальной идентичности на ролевую. Этот процесс фиксиру

ют даже переписи населения. Так, в Австралии около семидесяти тысяч человек назвали себя джедаями, увлекшись «Звездными войнами» Дж. Лукаса, а в России по итогам переписи, не без влияния произведений Дж.Р. Толкиена, обнаружились эльфы, гномы и хоббиты. Появление киноверсии «Властелина колец» не стало завершением повального увлечения сюжетами Толкиена. Даже места съемок фильмов в Новой Зеландии являются теперь местами паломничества туристов со всего света. А круглые очки, шарфики в полоску и другие атрибуты Гарри Поттера, носимые его поклонниками, разве не свидетельствуют о трансформации идентичностей?

Обращает на себя внимание тот факт, что игры в роли зародились в тех странах, которые можно считать локомотивами глобализации. Видимо, высокий уровень комфорта, личной и общественной безопасности стали теми факторами, которые сделали востребованным стремление к риску, опасности, непредсказуемости результата, то есть всего того, что смогли дать их участникам ролевые игры. Глобализация лишь усилила ностальгию, тягу в прошлое, в замкнутый мир, живущий по своим, а не по глобальным правилам. К сожалению, найдя такое призрачное убежище в игре, некоторые «игровики» свыклись с ролевой идентичностью и предпочли не расставаться с ней в обыденной ситуации.

С началом третьего тысячелетия стало очевидным, что мировое сообщество вступило в сетевую эпоху, возникшую в результате слияния векторов технологического, информационного и политикоправового развития. И хотя эти векторы в основном совпадали с процессом глобализации, не только она определила главное содержание, а, следовательно, и главные риски наступившей эпохи. Сетевое общество своим появлением во многом обязано тенденциям, частично противоположным глобализации - регионализации, локализации, фрагментации. Такой генезис делает сетевое общество не менее противоречивым, чем его предшественники. Сетевое общество может быть отнесено к посттрадиционным. Оно, по сути, открывает этот ряд. И от того, как оно будет развиваться, во многом будет зависеть, сформируют ли посттрадиционные общества новую традицию или произойдет возврат к обществу традиционного типа.

Характерной чертой посттрадиционных обществ является то, что все они - информационные общества. Уместно напомнить мнение одного из известных британских социологов Энтони Гид- денса, что «современные общества с момента их возникновения были «информационными обществами». В своей основе все государства - «информационные общества», поскольку государственная власть подразумевает рефлексивный сбор, хранение и управление информацией, которая необходима для администрирования. Но особенностью национального государства является высокая степень интеграции его административных функций, а это в свою очередь требует более высокого уровня информационного обеспечения»[41].

Понятие «информация» активно входит в современный международный контекст. Информация характеризуется относительной независимостью от материального носителя, возможностью модификации и способностью накапливаться. Эти свойства позволяют рассматривать информацию как эффективный инструмент познания, характеризующий его идеальную, а не реальную сторону. Именно на этой идеальной стороне, как на невидимой обратной стороне Луны, образуются новые виртуальные идентичности. Эти идентичности можно считать естественным результатом вхождения человечества в глобальное информационное общество.

Несомненно, это - общество нового типа, формирующееся в результате новой глобальной социальной революции, основой которой является взрывное развитие и конвергенция информационных и коммуникационных технологий. Одновременно это - общество знаний, в котором главным условием благополучия каждого человека и каждого государства становится знание, полученное благодаря беспрепятственному доступу к информации и умению с нею работать; общество, которое, с одной стороны, способствует взаимопроникновению культур, а, с другой стороны, открывает каждому сообществу и каждому человеку новые возможности для самоидентификации.

Согласно Мануэлю Кастельсу формируется «культура реаль

ной виртуальности»[42], особенностью которой является то, что она образует систему, где реальность полностью погружена в виртуальные образы. В этом новом мире внешние отображения сами становятся опытом. И если речь идет об опыте международного взаимодействия, то в нем наряду с реальными акторами начинают не менее активно действовать акторы виртуальные. А наряду с традиционными видами воздействия, в том числе силового, все шире раскрываются возможности информационного воздействия на общество и личность. Благодаря повышению активности средств массовой коммуникации в информационном пространстве одной из ведущих тенденций становится эволюция от «массового общества» с преобладающим типом «массовой культуры» к обществу «сегментированному». Его отличительным признаком является деление аудитории по идеологиям, ценностям, вкусам, стилям жизни и т.д. Постольку, поскольку в новой системе коммуникаций сообщение выступает как средство, специфика подачи самого сообщения начинает определять особенности средства. А так как основными средствами участников международных отношений являются убеждение, обмен и сила, то сама информация о возможности применения таких средств может повлиять и на индивидуальное восприятие картины мира, и на общественное поведение.

Следует учитывать, что информационная свобода конвертируется во множество других свобод и, прежде всего, свободу выбора. С помощью информационной свободы снижается уровень боязни будущего. Не лукавя, следует сказать, что причиной подобной боязни может быть политика того или иного государства, как внутренняя, так и внешняя. Отсюда неудивительным представляется популярность обращения людей разных стран к такой новой информационной реальности, как «виртуальное государство» (сокр. ВГ; от англ. virtual state). Их могут называть по- разному:              микрогосударства, кибергосударства государства, квазигосударства

фэнтези, но общим признаком всех таких электронных образований является их существование в подавляющем большинстве случаев

преимущественно в воображении своих создателей или же в web- пространстве. В рамках реального государства зарегистрирован только их сервер, а может существовать только небольшой участок территории, которая, на самом деле, является частью реального суверенного государства. Так, Республика Фрестония (Republic of Frestonia), образованная еще в 1977 г. в Лондоне на территории Фрестон-роуд в пустовавших домах. Жители Фрестон-роуд провели референдум и по итогам референдума провозгласили независимость от окружившей маленькую, но гордую Фрестонию Великобритании. Фрестонцы подали заявление на членство в ООН. Благодаря журналистам Фрестония вошла в перечень туристических достопримечательностей Лондона. Среди других наиболее известных виртуальных государств следует отметить: Лунное посольство, Доминион Мельхиседека, Силандию, Христианию, Вир- тустан, Neue Slowenische Kunst (NSK), Империю песчаных островов. На постсоветском виртуальном пространстве были созданы такие виртуальные государства, как Независимая республика Мроя, Великая Скифия, Виртуальное Строгино и др.

Виртуальные государства во многом копируют настоящие государства. И, как самые сильные из них даже не против того, чтобы распространить свое влияние на реальный мир. Правда форма «экспансии» носит сугубо гуманитарный характер. Это может быть выпуск монет, флагов, почтовых марок, паспортов, медалей и другой атрибутики, с помощью которой подчеркивается суверенитет и легитимность виртуального государства. Поэтому виртуальные государства выступают как своеобразные культурные проекты. Ярче всего в таком виде они проявляются в игровых или учебные проектах. Можно привести пример ролевой игры «Организация виртуальных наций». Вариантом виртуальной идентичности может быть не государственная, а национальная. Так, в 1997 г. «жители» Независимого Княжества Корвиния объявили себя нацией. При этом у Корвинии обнаружился стандартный перечень признаков идентификации: гимн, флаг, пять официальных языков, национальная валюта - кор, курс, которой привязан к стоимости пива в копенгагенских барах.

Пока реальность пересиливает виртуальность, поэтому вирту

альная идентичность остается индивидуальным, а не массовым явлением. Но в наши дни мало кто не погружался в виртуальность. И хотя его пребывание в виртуальности не соответствует условиям Диптауна - виртуального города, о котором пишет известный российский фантаст Сергей Лукьяненко, - подняться из ее глубин бывает весьма трудно. Если в будущем такая форма идентичности будет развиваться, то потребуется и ее правовое закрепление, в частности, в виде признания нового типа «двойного гражданства», при котором «гражданин» виртуального государства может быть также гражданином иного государства, если законы последнего это допускают. Но такое положение возможно толь в будущем. Сейчас же виртуальные государства могут становиться обманом для людей, мало знакомых с виртуальными реальностями. Ярким примером этого может служить виртуальное государство Ладония, основатель которого живет в Швеции и там же зарегистрировал интернет-ресурс Ладонии. На территории Швеции также символически и базируется это квазигосударство. Только вот двести пакистанцев не поняли правил Интернет-государства и направили вполне реальные просьбы о предоставлении им ладо- нийского гражданства. Данный пример лишь подтверждает, что и виртуальные сети не могут претендовать на то, чтобы охватить все человечество.

Примером того, что виртуальное государство воспринимается гражданами государства реального через призму характеристик его жителей, составляющих в целом национальную идентичность, можно судить на основании результатов эксперимента, который был проведен группой исследователей из Будапештского института изучения общественного мнения Tarki. Венгерские социологи выдумали виртуальное государство Пирешу. Они попросили респондентов высказаться о своем отношении к иммигрантам из Пиреши, о том, следует ли гражданам этой страны и далее предоставлять политическое убежище в Венгрии и не должны ли власти Венгрии что-то делать с наплывом «пирешцев» в Венгрию. Результаты опроса оказались ошеломляющими: венгры назвали «пирешцев» дармоедами и паразитами, а поэтому потребовали их выдворения за пределы страны. Все это говорит не только о высо

ком уровне ксенофобии в Венгрии, но и о плохом ориентировании в идентичностных характеристиках разных народов[43].

В наиболее смелых прогнозах говориться о том, что все стадии информационного общества будут освоены в первом столетии начавшегося тысячелетия. Менее оптимистическая картина представляется на основе изучения документов об уровне достигнутого информационного развития. Однако по какому бы сценарию ни пошло развитие информационного общества, оно рано или поздно станет реальностью, а, значит, будут появляться и новые формы виртуальной идентичности. Разумеется, можно утверждать, что новые идентичности мирно уживаются с традиционными идентичностями. Более того, они создают условия для развития творческих способностей включенных в эти общности людей.

Одновременно новые идентичности нарушают нестабильное равновесие двух ведущих тенденций мирового развития - глобализации и фрагментации. Только в данном случае речь идет не о регионализации или даже локализации, а о том варианте фрагментации, который может быть назван социальной парцелляцией. Парцелляцию можно приветствовать, если она направлена на укрепление социальных сетей. Но парцелляции следует и опасаться, если рассматривать перспективу создания мирового гражданского общества и обеспечения международной безопасности перед лицом угроз и вызовов глобализации. Приведенные примеры вовсе не ограничивают перечень новых идентичностей. Но не у всех из них так четко просматривается группообразующая роль в условиях глобализации. Вместе с тем в условиях глобальных перемен не исчезают признаки, выделяющие и традиционные национальные идентичности и культуры. И они также требуют к себе внимания, иначе они могут законсервироваться, потерять способность к развитию и к тому, чтобы эту культуру могли воспринимать представители других культур.

Шведский экономист Юхан Норберг, один из защитников глобальных перемен, пишет: «Культура - не статичное явление, и чем больше возможностей открывается в этой области, тем быстрее

она меняется. Когда человек читает в газете или видит по телевизору, как живут другие, воспринять другой образ жизни становится не так уж трудно. Однако, по сути, в представлении о том, что все культуры склонны к изменчивости, взаимному соприкосновению и проникновению, нет ничего нового. Культура означает развитие, а перемены и обновление - его неотъемлемые элементы. Если мы попытаемся «заморозить» какие-то культурные особенности, потому что они отражают нечто уникально американское, тайское, французское, шведское, бразильское или нигерийское, эти явление перестанут быть частью живой культуры. Они станут не элементом нашей жизни, а музейным экспонатом и фольклором. Я ничего не имею против музеев - там можно приятно и интересно провести время, но нельзя жить»1.

Политические нации сами способствуют закреплению основных культурных признаков в общественной жизни, в политической и государственной символике, во внешней политике страны. Следует согласиться с А.П. Цыганковым, который считает, что понимание специфики национальной идентичности позволяет анализировать особенности, государственного суверенитета, региональной экономической интеграции, национальной безопасности и др. Никакие экономические или военно-политические соглашения не могут быть действенными, если их участники не воспринимают друг друга как носителей определенных традиций и ценностей. По его мнению, процесс восстановления посткомму- нистической Евразии не может быть адекватно понят без рассмотрения исторического прошлого республик и их представлений о собственном национальном «Я»2.

А.П. Цыганков указывает, что в процессе формировании национальной идентичности наблюдаются, как минимум, три тесно взаимосвязанные стадии. Первая, когда в определенном обществе в результате исторических практик (т.е. фактов, событий и опыта политических наций, приобретаемого по мере их развития) появляются новые смыслы, допускающие другое толкование и вос

Норберг Ю. В защиту глобального капитализма. М., 2007. С. 251.

См.: Tsygankov А.Р. Pathways after Empire. National Identity and Foreign Economic Policy in the Post-Soviet World. Lanham, 2001.

приятие прошлого и настоящего. Тогда вновь выявленные смыслы (интерпретации) усиленно оспариваются и оказываются минимальными по своему влиянию на превосходящую силу основного дискурса. Вторая стадия характеризуется соответствующими новым смыслам институционализирующими мероприятиями, благоприятным стечением внешних и внутренних обстоятельств, повторяющимися историческими практиками. На этой стадии часто с помощью политических акторов новые смыслы распространяются в обществе и приобретают в нем доминирующий статус. На третьей стадии эти смыслы сами весьма успешно консолидируются и используются в целях дальнейшей общественной консолидации. В результате вновь возникающие смыслы бросают вызовы содержанию и границам старой идентичности и приводят к ее изменениям.

Существенный вопрос заключается в том, сколько времени занимает каждая такая стадия в отдельности и весь процесс вместе. Общего ответа на него нет. Во- первых, потому что исторические обстоятельства, определяющие перемены для каждой страны и для каждой эпохи, резко различаются. Во-вторых, сам исторический процесс представляет собой особый вид процесса самоорганизации, приводящего к мультипликационному эффекту взаимодействия множества политических акторов и просто миллионов людей, имеющих как собственные цели, так и преследующих цели общенациональные.

Отсюда следует, что национальная идентичность может быть статичной. Таковой мы ее воспринимаем, потому что процесс перемен растягивается на десятилетия, века, а по некоторым признакам даже тысячелетия. В условиях глобальных трансформаций и это процесс ускоряется. И вполне вероятно, то, что мы фиксируем как рождение новых глобальных идентичностей, будучи разделено по отдельным проявлениям на конкретной национальной почве в рамках какой- либо одной традиции будет оцениваться всего лишь как один из новых смыслов.

Нельзя закрывать глаза на то, что под влиянием этих смыслов уже наблюдается трансформация понятия «государственная идентичность». Оно все более органично включает в себя:

во-первых, элементы корпоративной идентичности, т.е. те черты, которые и делают государство государством, превращают его в самостоятельную политическую, экономическую, культурносоциальную и т.д. общность людей, определяют его целостность, под угрозой потери таких идентичностных характеристик государство обязано защищать свой суверенитет;

во-вторых, признаки типовой идентичности, выступающей общей характеристикой группы государств; чтобы предотвратить угрозу утраты такой идентичности государство должно защищать уже права и свободы человека;

в-третьих, в любой системе международных отношений ролевая идентичность оказывается таким свойством государства, на основании которого другое государство ожидает от него вполне определенного поведения - союзника, партнера, противника или гегемона; государству просто необходимо проводить соответствующую такой идентичности политику, если оно не желает утратить имеющуюся ролевую идентичность, но, разумеется, в интересах системы международных отношений, чтобы это было дружественное поведение и соответствующая ему идентичность;

в-четвертых, коллективная идентичность проявляется при отождествлении одного государства себя с другим государством или сообществом государств, тогда оно лояльно относится к своим союзникам в связи с риском утраты коллективной идентичности.

Также следует отметить связи этих характеристик государственной идентичности с вопросами национальной, региональной и международной безопасности. Поэтому во внешней политике и дипломатии столь важно следовать учету задачи сохранения идентичности, которая практически полностью совпадает с задачей по реализации национальных интересов. Само определение национального интереса и выработка стратегии по его защите возможны только таким государством, которое осознает свою идентичность. Существует непосредственное влияние национальной идентичности на поведение государства на международной арене. Именно национальная идентичность определяет особенности интерпретации международной ситуации различными государствами. Но далее национальная идентичность воздействует на

принятие политических решений, хотя здесь, безусловно, многое зависит и от тех лиц, которые принимают решения, в том числе от их самоидентификации.

В условиях глобализации национальная идентичность, имеющая как глубокие и непротиворечивые исторические смыслы, так и опирающаяся на устойчивый экономический базис, способна оказывать дополнительный мобилизационный эффект и на политиков, и на граждан, оказывающих им поддержку в том внешнеполитическом курсе, который может быть непопулярным в остальном мире или иметь недостаточную для проведения такого курса опору среди союзников.

Национальная идентичность является источником «мягкой силы» во внешней политике. А о том, как действует «мягкая сила» во внешней политике США, можно судить по полувековой истории Корпуса мира. В то время, как назад президент Джон Кеннеди подписал указ о его создании, основополагающие документы Корпуса мира ставили перед ним три главные цели: оказывать техническую помощь, помогать людям в «понимании американской культуры и помогать американцам понимать культуру других стран». В более общем плане в законе говорилось, что он должен способствовать миру во всем мире и дружбе народов. За эти годы школу Корпуса мира прошли 200 тысяч американцев в 139 странах[44]. Эти американцы называли себя «сандалиями на песке», но зачастую они бывали эффективнее обутых в сапоги, хотя их бюджет за все 50 лет составил всего лишь 1% бюджета Пентагона. Показательно, что первые волонтеры Корпуса мира, отправившиеся в Гану, Танзанию и Нигерию уже в 1961 г., были встречены в штыки общественностью этих стран, которая не без веских оснований увидела в них шпионов и трубадуров неоколониализма. Нигерийские студенты, например, требовали их высылки, а волонтеры, забаррикадировавшись, объявляли голодные забастовки. Когда после теракта 11 сентября 2001 г. антиамериканские настроения в мире значительно усилились, президент Буш принял решение удвоить размеры Корпуса мира под общим лозунгом «войны против тер

роризма». Увеличился и бюджет, достигнув при президенте Обаме 400 млн

долл.1

Безусловно, в мире осознается нереальность быстрой трансформации политического сознания и утверждения новой этики межкультурного общения. Поэтому, например, по линии ЮНЕСКО стимулируются научные исследования, связанные с концептуализацией категории «динамичная идентичность», которая призвана обеспечить переход от состояния культурной замкнутости и враждебности к конструктивному плюрализму.

Контрольные вопросы Почему в современном мире актуализировался вопрос о национальной идентичности? Какие основные характеристики имеют цивилизационная и геополитическая идентичности? Каковы политические, экономические и социальны причины появления новых идентичностей? В чем проявляются основные отличия реальных и виртуальных идентичностей?

Литература Андреев А.Л. Современная российская идентичность: внешнеполитическое измерение // МЭИМО. 2008. № 7. С. 61 - 68. Антонова Н.В. Проблема личностной идентификации в интерпретации современного психоанализа, интеракциониз- ма и когнитивной психологии // Вопросы психологии. 1996. №1. С. 131-143. Джеймс У. Психология личности. Тексты. М., 1982. Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М., 1993. Кисилев И.Ю., Смирнова А.Г. Формирование идентичности в российской провинции. М. - Ярославль: ДИА-пресс, 2001. Кисилев И.Ю. Психология в политике и международных отношениях. Ярославль, 2002.

Мамбеева А. С. Изучение российской этнической самоидентичности. М., 1995. Международные отношения: социологические подходы / Под ред. П.А. Цыганкова. М., 1998. Нойманн И. Использование «Другого»: образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004. Ольшанский Д.В. Политическая психология. СПб, 2002. Политические системы и политические культуры Востока / Под ред. Проф.

А.Д. Воскресенского. М.: ACT: Восток - Запад,

2007. Проблемы идентичности: человек и общество на пороге III тысячелетия. М., 2003. Смирнова А.Г., Кисилев И.Ю. Идентичность в меняющемся мире. Учебное пособие. Ярославль, 2002. Хантингтон              С.              Столкновение цивилизаций. М.:              ООО

«Издательство АСТ», 2003. Хантингтон              С.              Кто мы?:              Вызовы американской

национальной идентичности: пер. с англ. М.: ООО «Издательство АСТ»: ООО «Транзиткнига», 2004. Хесле В. Кризис индивидуальной и              коллективной

идентичности // Вопросы философии. 1994. №10. С. 113-123. Эриксон Э. Молодой Лютер. М.: Московский философский фонд «Медиум», 1996. Эриксон Э. Детство и общество. СПб: Летний сад, 1996. Ядов              В.А.              Социальные              и              социально-психологические механизмы

формирования социальной идентичности личности // Мир России. 1995. № 3 - 4 (7 - 8). С. 158 - 181.