Османская экономическая мысль и экономическая политика ПортЫ

О глубине и интенсивности перемен в социально-экономической жизни империи можно судить по реакции представителей -ее правящей верхушки на те изменения, которые переживало османское общество.

Во-первых, Османская империя, подобно большинству средневековых государств Востока, представляла собой политическое объединение хозяйственно-атомизированного, этнически и религиозно гетерогенного общества. Единство и централизация в таких государствах достигались и поддерживались главным образом внеэкономическими средствами, в частности сильно развитыми социально-политическими институтами. Преимущественное внимание османской правящей верхушки к решению политических вопросов не благоприятствовало развитию экономических знаний и препятствовало их вычленению из общих политико-этических представлений. Во всех попытках осмысления и истолкования процессов общественной жизни экономические мотивы и факторы рассматривались как второстепенные по своей значимости, а состояние хозяйственной деятельности трактовалось как производное от политического курса властей.

Во-вторых, в ходе создания османского государства важнейшая роль была отведена исламу как основному фактору духовного единения. Первоначально все административно-правовые вопросы находились в руках улемов — высшего мусульманского духовенства, основную массу которого составляли выходцы из Ирана, Египта и других стран мусульманского Востока. Вполне естественно, что они способствовали не только распространению богословских наук и норм шариата, но и утверждению бюрократических традиций и экономических представлений, характерных для исламского мира XI—XIII вв.

В-третьих, османское государство возникло и утвердилось на стыке мусульманского Востока и христианского Запада. Такая ситуация способствовала преимущественному развитию политических институтов, ориентированных на продолжение «священной войны» во имя расширения мира ислама. Вместе с тем установление османского господства на Балканах, выход завоевателей в Центральную Европу создавали в османской экономической мысли возможность синтеза представлений, присущих средневековым обществам Европы и Ближнего Востока.

По мнению исследователей, османская правящая верхушка, включавшая в свой состав немало лиц балканской феодальной аристократии, восприняла не только некоторые нормы и институты, которые существовали в Византии и в других государствах Юго-Восточной Евролы (прония, цехи, саксонское горное право), но и многие их воззрения на экономическую политику государства, соотношение светской и религиозной власти. Во всяком случае, утверждавшиеся в османском обществе экономические концепции, будучи исламскими по форме, не отличались столь же ортодоксальным содержанием. Более того, некоторые принципы хозяйственного регулирования, принятые в империи, шли вразрез с установлениями ислама [273].

И еще одно обстоятельство. В том огромном конгломерате народов и племенных общностей, которые оказались под властью османских султанов, сами завоеватели, турки-османы, весьма существенно уступали по уровню своего общественного развития завоеванному населению Балкан, Закавказья, части арабских стран. Соответственно для османской экономической мысли было характерно преимущественно адаптивное состояние (т. е. освоение тех идей и хозяйственной практики, которые уже утвердились у народов, оказавшихся под их властью), а не конструктивный подход, связанный с выдвижением каких- то новых концепций, способных стать основой принципиальных изменений в экономической политике.

Наряду с общими чертами, присущими экономической мысли на всем протяжении османской истории вплоть до XIX в., следует обратить внимание и на свидетельства ее эволюции, связанной с развитием общественных отношений.

Первым опытом в уяснении новых явлений можно признать трактат одного из великих везиров Сулеймана Кануни, Лютфи- паши, «Асаф-наме» («Книга Асафа») [77]. Представляя собой по форме наставление автора своим преемникам на посту первого министра, «Асаф-наме» является самым ранним из известных специалистам сочинений, содержащих критический обзор Османской империи. В нем автор наряду с изложением принципов управления государством прозорливо очертил круг вопросов, ставших узловыми для османских общественных деятелей конца XVI—XVII в.: рост дефицита государственого бюджета, кризис тимарной системы, укрепление позиций чиновно-бюрократиче- ской знати и торгово-ростовщических элементов, ухудшение положения райя в результате роста налогового бремени и произвола землевладельцев.

Тема, поднятая Лютфи-пашой, была продолжена и развита в конце XVI—XVII в. авторами ряда исторических сочинений (Мустафа Али, Мустафа Селяники, Ибрагим Печеви), публицистических трактатов (Хасан Кяфи Акхисари, Айни Али, Мустафа Кочибей, Кятиб Челеби, Хусейн Хезарфенн), поэтических сатир и аллегорий (Вейси, Нефи). Они выступали с критикой действий султанского правительства и предлагали меры, которые должны были «исправить» ситуацию.

65

<5 Зак. 232

Значимость литературы о недостатках в управлении Османской империи и царившем в ней произволе определяется прежде всего тем, что ее авторы были придворными чиновниками, главным образом из финансового ведомства (Мустафа Али, Мустафа Селяники, Кятиб Челеби), и потому хорошо ощущали глу- бину и остроту кризисной ситуации. Приводимый ими обширный

фактический материал о росте налогов, злоупотреблениях властей, продажности судей делают их суждения весьма достоверными и убедительными. Однако рекомендации авторов ясно показывают, что сами они не смогли осмыслить подлинных причин упадка Османской империи, оставаясь в плену концепций и представлений, утвердившихся в XV—XVI вв.

Важнейшим условием «справедливости» (адалета стало быть, и процветания страны, по мнению средневековых восточных ученых и политиков, должно быть поддержание традиционного порядка (низам) в обществе. Низам предполагал четкое разделение всего населения на две страты (лиц, причастных к государственному управлению, и лиц, связанных с экономическим производством) и соблюдение первыми определенных норм при изъятии прибавочного продукта, произведенного последними. Согласно тем же представлениям, правителю страны надлежало в своей деятельности заботиться прежде всего о сохранении существующих устоев общественной жизни. «Круг справедливости», по существу, утверждал идею абсолютной власти монарха, а следовательно, предполагал установление строгого государственного контроля над всеми видами экономической активности населения. Иными словами, речь шла о перераспределении основных доходов в пользу государственной казны и подчинении экономики политическим целям.

Показательно, что османские авторы указанного периода, стремясь выразить «квинтэссенцию» опыта мусульманского мира в искусстве государственного управления, особо подчеркивали, что каждый человек должен знать свое место и выполнять свои функции. Чтобы обеспечить новые победы империи и ее экономическое процветание, они рекомендовали султанам принять всевозможные меры, дабы «мужи меча» (сейфие) не устранялись от военных занятий, «люди пера» (калемие) не претендовали на земельные владения — тимары, а сельские и городские жители не отвлекались от земледелия, ремесла и торговли.

Если в экономических воззрениях конца XVI—XVII в. преобладало консервативное начало, то продолжавшая развиваться хозяйственная практика стала основой для постепенного изменения существовавших представлений и норм. Об этом мы можем судить на основе тех же политических трактатов и посланий. Их авторы, описывая злоупотребления и произвол, воцарившиеся в империи, вынуждены были констатировать, что ценности прошлого утеряны, что их современники озабочены лишь личной карьерой и накоплением богатства, а не интересами всей мусульманской общины, что «чужие и всякая сволочь», «подонки из народа», пришедшие на смену «доблестным мужам меча», с помощью подкупов захватывают землю сипахи, стараясь обратить ее в свои владения (чифтлики). Такие перемены казались столь радикальными и опасными, что возникла мысль о полном крахе всякого порядка. В одном из своих произведений Мустафа Али констатировал: «Порядок в мире разрушен; люди не могут ни осуществлять приказы правителей, ни поддерживать подлинные цены {на товары]» [332, с. 282].

Осмысление опыта, рожденного в изменившихся условиях общественной жизни, начинается в XVIII в.; в наиболее завершенном виде эта тенденция видна в первые десятилетия XIX в. Состояние экономической мысли в это время можно проследить по трактатам и запискам (ляиха) сторонников реформ в империи, а также по свидетельствам и обозрениям европейских дипломатов и ученых, побывавших во владениях османских султанов. Из них следует, что трансформация взаимоотношений империи с европейскими державами оказала заметное влияние на османское общество.

5*

67 В начале XVIII в. более или менее реалистический подход к оценкам возможностей Османской империи и стран Европы был свойствен лишь небольшой части правящей верхушки, состоявшей из образованных и дальновидных людей. Их идеологом стал виднейший турецкий историк Мустафа Найма. В своем сочинении по истории османского государства он много внимания уделил состоянию экономики страны и тем мерам, которые предпринимались для ее улучшения. Высказанные в «Тарих-и Найма» («История Наймы») взгляды по экономическим вопросам существенно отличались от представлений большинства османских государственных деятелей. Последние твердо придерживались мнения Ибн Халдуна о том, что правители не должны сами участвовать в торговле и сельскохозяйственном произ* водстве ради увеличения своих доходов, ибо лишь справедливое обращение с подданными способно умножить доходы казны. Найма, отвергая этот традиционный подход, ратовал за активное вовлечение везиров и пашей в хозяйственную деятельность. В некоторых сочинениях по этике,— говорил он,— утверждается, что правители, министры и чиновники не должны заниматься торговлей и сельским хозяйством. Однако это правильно лишь в том случае, когда они монополизируют экономическую деятельность в ущерб народу. Тогда их поведение можно рассматривать как несправедливое и даже явную тиранию. Если же они хотят обеспечить собственные нужды и обезопасить себя от бесчестных торгашей и ростовщиков, то их нельзя упрекнуть в несправедливости (о нем см.: 391].

Знакомство с европейской литературой, контакты с европейскими дипломатами и учеными, опыт службы в финансовом ведомстве способствовали формированию у турецкого автора убеждения в необходимости преобразований в османском государстве по европейскому образцу. В частности, он предлагал такие меры для развития экономики, которые можно считать меркантилистскими. «Народ в нашей стране,— писал Найма,— должен воздерживаться от потребления дорогих товаров из стран, враждебных Османской империи, и тем самым не допускать утечки монеты и товаров. Следует как можно больше пользоваться изделиями местного производства...». Он предлагал отказаться от традиционной несбалансированности внешней торговли, чтобы прекратить отток ценных металлов: «Европейские торговцы привозят сукна, а закупают шерсть, тифтик, квасцы, чернильный орешек, поташ и другие товары и платят за них в Измире, Паясе, Сайде и Александрии золотом и серебром. Эти деньги остаются в стране, особенно в Анкаре, Сайде, Триполи, Ливане. Московиты же продают нам дорогие меха, но ничего не покупают в османских землях и сохраняют свои деньги. Равным образом мы так много тратим на индийские товары, но индийцы ничего не закупают здесь. Фактически им нечего покупать. Следовательно, неисчислимые состояния собираются в Индии. То же самое можно сказать об Йемене, откуда мы привозим кофе...» [363, с. 215].

Некоторые османские политические деятели начала XVIII в. пытались реализовать такие советы на практике. Выше уже отмечались опыты Рами Мехмед-паши по организации суконных мануфактур в Салониках и Эдирне. В основе решения великого везира лежал проект одного «ренегата» (так нызывались европейцы, поступавшие на службу Порте) из Ливорно, известного под именем Мехмед-аги. Последний считал, что обилие сырья в виде шерсти, а также крашеной пряжи, изготовляемой в Эдирне, обеспечивает благоприятные условия для расширения текстильного производства в империи [475, с. 397]. Интересно отметить, что тогда же по указанию Рами Мехмед-паши была сделана попытка открыть шелковую мануфактуру в Бурсе. Чтобы поощрить развитие местного производства, он запретил вывоз шерсти и шелка-сырца из страны, но вскоре после его падения Порта отказалась от дальнейшего проведения этих мер. Аналогичные попытки предпринимались и в последующие десятилетия, но также без всякого успеха. Неудачи определялись не только производственными причинами, но и тем, что необходимость перемен, в том числе экономических преобразований, не осознавалась османским обществом.

Лишь после сокрушительных поражений в русско-турецких войнах второй половины XVIII в. идея реформ обретает поддержку столичной бюрократии и улемов. Об этом можно судить по трактатам и докладным запискам с предложениями о желательных преобразованиях, представленным султанам Абдул Хамиду I и Селиму III. Основное внимание в них, как и следовало ожидать, было уделено реформам в армии; хозяйственные проблемы по-прежнему оставались на втором плане. Тем не менее вопросы поддержания боеспособности армии и эффективной работы государственного аппарата, а также финансирования нововведений вынуждали авторов этих предложений довольно ясно формулировать и свои экономические взгляды.

Османские бюрократы выступали за подъем производительны сил, быстрейшую разработку нетронутых естественных богатств, за освобождение страны от дорогостоящего импорта иностранных товаров, особенно предметов роскоши, за упорядочение налоговой системы. Ведущую роль в реализации этих предложений должно было сыграть государство. Подобные идеи были изложены в трактате чиновника финансового ведомства Сулеймана Пенах-эфенди. Анализ происшедших событий позволил ему не только предложить программу политических преобразований в империи, но и довольно подробно остановиться на хозяйственных вопросах, в частности на состоянии торговли. По существу, этот автор развил мысли Мустафы Найма об убыточности для государства торговли с теми странами, которые лишь ввозят свои товары, но ничего не закупают на османских рынках. Речь вновь шла о мехах из России, йеменском кофе, дорогих тканях, чалмах, шалях и кушаках из Индии.

Сулейман Пенах ратовал за резкое ограничение ввоза столь дорогостоящих изделий. Он советовал даже составить специальный документ — рисале с перечислением необходимых ограничений в использовании мехов и других предметов роскоши, напечатать его (!) и разослать по провинциям. Взамен индийских изделий из шелка и хлопка автор предлагал наладить собственное производство на основе местного сырья, что должно было, по его мнению, принести немалые выгоды казне, «ибо трудно даже себе представить, сколько денег уходит в Индию, они бесчетны, и если такое положение сохранится еще несколько лет, то неизбежно народ разорится». Показательно также, что османского чиновника волновали вопросы товарообмена прежде всего с восточными странами, тогда как состояние торговли с западноевропейскими государствами не внушало ему опасений. Он отмечал, что Франция, Англия, Венеция, Неаполь, Испания, Голландия и «некоторые немцы» отправляют в империю свои товары, но одновременно закупают местную продукцию, поэтому деньги, вырученные от сбыта их экспорта, «либо целиком, либо наполовину возвращаются» (89, № 12, с. 475—480].

Более полно замыслы хозяйственных преобразований были изложены в докладных записках, представленных в 1791 г. Се- лиму III. Отдельные рекомендации, содержащиеся в ляиха главного казначея Шериф-эфенди, были, как считают историки, близки взглядам, высказывавшимся в то время европейскими буржуазными экономистами [189, с. 89; 149, с. 50—52; 218]. Однако в целом соображения османских государственных деятелей того времени не противоречили средневековой концепции хозяйственной автаркии, примата политики над экономикой, они не оспаривали право султана распоряжаться жизнью и имуществом каждого подданного. Очень показателен в этом отношении трактат Джаникли Эльхаджа Ахмеда Али-паши.

Османский паша и основатель могущественной династии крупных землевладельцев — деребеев в Анатолии, размышляя над причинами военных поражений империи, падения ее престижа, обращает внимание не только на низкую боеспособность армии, но и на пороки, разъедавшие государственную власть, тяжелое положение крестьянства из-за произвола чиновников и откупщиков, массовое бегство сельских жителей в города, особенно в Стамбул. Однако предлагаемые Ахмедом Али-пашой «новые меры в государственном управлении» не предусматривали каких-либо заметных перемен в системе землевладения, нововведений в комплектовании и подготовке армии, реформ административного механизма. Автор, по-существу, зовет лишь к соблюдению политических и моральных стандартов, обозначенных «кругом справедливости»: «Известна истина, что ни одно государство не может существовать без государя и без налогов и что государственную казну заполняет райя» {67, с. 73].

Экономические представления, господствовавшие в среде османских государственных деятелей, довольно точно отразились во внутренней политике Порты. В законодательных актах османского правительства XVIII в. нетрудно заметить стремление к сохранению и реставрации тех «классических» институтов, которые обеспечивали функционирование общества, в том числе определяли содержание его хозяйственной жизни в конце XV — первой половине XVI в.

Особенно настойчиво пытались султанские власти «оживить» сипахийскую систему. Об этом свидетельствует новый свод законов (кануы-наме) о тимарах, изданный в 1732 г. правительством султана Махмуда I. Его положения были повторены спустя 45 лет в уложении (низам-наме), разработанном при султане Абдул Хамиде I, а затем в канун-наме 1792 г., уже при Селиме III [149, с. 45—60]. Судя по этим документам, в Стамбу- ле понимали, что эффективность системы резко снизилась, что многие сипахи не являлись на военную службу и даже не жили в отведенных им владениях, что доходы с тимаров, поступавшие в казну, упали до ничтожного уровня. Однако правители империи не видели другого средства, которое было бы способно одновременно остановить падение авторитета центральной власти и обеспечить нормальные условия сельскохозяйственного производства. Вероятно, сказывалось воздействие самого характера османской государственности, образно определенного переводчиком Порты Георгием Гикой в беседе с А. М. Обресковым в 1756 г.: «Начало и основание их (турок.— М. М.) есть оружие, выпустя его из рук, они не знают, за что ухватиться, и бьются, как рыбы на земле» [228, т. 24, с. 376].

В этом же контексте следует рассматривать и неоднократно предпринимавшиеся меры по поддержанию деятельности цехов — эенафов. В наиболее полном виде эти усилия отразились в фермане Мустафы III, изданном в 1773 г. в ответ на многочисленные обращения цеховых старшин о восстановлении норм цеховой жизни, подтверждении прав эенафов и наказании тех, кто «зловредным образом старается добиться упразднения установлений, существовавших испокон веков» [238, с. 208—209]. Практическое значение этого шага, как и регламентов тимар- ных владений, было невелико. Он интересен лишь с точки зрения политики Порты, пытавшейся сохранить традиционно сложившуюся систему контроля над ремесленным производством и торговым обменом.

Не претерпел серьезных изменений и взгляд османских правителей на внешнюю торговлю. На протяжении всего XVIII столетия Порта оставалась верной практике предоставления в одностороннем порядке ряда льгот европейским купцам на основе уже упоминавшихся особых договоров — капитуляций. Обычно исследователи рассматривают эту меру как внешнеполитический акт султанского правительства, направленный на закрепление союзнических отношений с отдельными христианскими государствами. Однако капитуляции интересны и как документы, характеризующие состояние османской экономической мысли.

Историки обратили внимание на сходство капитуляций с торговыми договорами, которые заключали ранее византийцы с генуэзцами и венецианцами [411]. Как для византийских василевсов, так и для османских султанов важнейшим критерием экономического благополучия оставалась дешевизна цен на продукты питания и предметы повседневного спроса. Министров Порты мало заботило происхождение товаров, которые должны были удовлетворить спрос на местных рынках. Ведь усилия властей по регламентации хозяйственной жизни не предполагали активного вмешательства государства в процесс производства. Основные производственные вопросы решались местными коллективами— сельской общиной, цехом, кварталом, племенем. Интересы государства сосредоточивались преимущественно в сфере распределения, что способствовало ее гипертрофии по сравнению с обменом.

Привилегии, предоставляемые султанами европейскому купечеству, должны были способствовать поступлению товаров, которых явно не хватало для удовлетворения внутренних потребностей империи (железо, свинец, олово, шерстяные ткани, стекло, меха). Европейское золото и серебро, возмещавшие торговый дефицит, позволяли османскому правительству в какой-то степени уравновешивать отток ценных материалов из османских владений в другие страны Востока, в первую очередь в Иран и Индию. Однако, поощряя ввоз европейских товаров, Порта пыталась не допустить расширения вывоза в Западную Европу сельскохозяйственной продукции, ибо это создавало трудности в обеспечении городского населения продовольствием и сырьем для ремесленного производства. Поэтому она сохраняла ограничения или запреты на экспорт зерна, шерсти, шелка-сырца и другой продукции.

Приоритет, отдававшийся ввозу над вывозом в XVIII в., нетрудно установить при изучении таможенных тарифов, регулировавших экспортно-импортные отношения отдельных европейских государств со странами Леванта. Так, соответствующий документ, определявший структуру французской торговли в Стамбуле до 1738 г., включал 55 наименований товаров, ввозимых в османскую столицу, и 14 — вывозимых из нее. После пересмотра тарифа были добавлены 53 предмета ввоза и 12 — вывоза [38, д. 4, л. 359—364]. По соглашению, заключенному управляющим стамбульской таможни со шведскими представителями в 1738 г., разрешался ввоз из Швеции товаров 119 наименований, экспортировалось в эту страну 28 видов османских изделий (в основном местные ткани, кожи, шелк) [51, д. 2, л. 94—97об.].

Показательно и то, что режим наибольшего благоприятствования в торговле Порта предоставляла в XVIII в. не Голландии, единственной европейской стране, допускавшей османских торговцев на свой рынок, но Франции, правители которой сделали все, чтобы ни один левантийский купец не мог привозить товары в Марсель или какой-либо другой французский порт.

Столь же упорно держались султанские власти за давно уже устаревший порядок деятельности финансового ведомства. Его отличительной чертой было сосуществование двух вполне самостоятельных казначейств. Одно из них называлось «внешней» казной (бирун, дыил хазине), иначе — «публичной» (мири хазине), и было связано с поддержанием армии и государственного аппарата. Второе получило название «внутренней» (эндерун, ич хазине), или «кабинетной», казны. Ее средства расходовались султаном по собственному усмотрению. Первоначально, как полагают историки, «внутренняя» казна была задумана как своего рода резервный фонд государства на случай непредвиденных или чрезвычайных обстоятельств. Поэтому в ней откладывались излишки, остававшиеся во «внешней» казне к концу очередного финансового года.

В середине XVI в. в результате развития государственного механизма произошло обособление «публичной» финансовой службы от собственно дворцовой, что способствовало оформлению двух казначейств, отличных не только по штату должностных лиц и их руководству, но и по источникам поступлений и статьям расходов. При этом, однако, сохранился принцип передачи излишков доходов из «публичной» казны в собственно султанскую, хотя смысл подобной операции объяснялся уже иначе: переводимые средства рассматривались как выплата по многочисленным займам, предоставляемым «внутренней» казной «внешней» [422].

Со временем султаны перестали всерьез беспокоиться о состоянии «публичной» казны, заботясь лишь о наполнении собственной. Эта тенденция наиболее отчетливо проявилась при Ахмеде III, о котором русский резидент в Стамбуле И. И. Не- плюев писал: «Салтаи Агмет... с начала своего государствования и до окончания был побежден ненасытимою страстию сребролюбия. Во удоволство тому Министры ево, оставя правду и суд, всякими мерами и нападками от подданных деньги похищали и ненасыть салтанскую исполняли» [79, с. 324—325]. К концу его правления во «внутренней» казне насчитывалось, по сведениям европейских дипломатов, до 100 млн. курушей, тогда как поступления «внешней» составляли не более 50 млн. [30, д. 5, л. 322—322об.].

Фактически довольно значительная часть государственных ресурсов (в том числе поступления из «публичного» казначейства, из Египта и от багдадской таможни, а также дань, присылаемая Дубровником) исключалась из народнохозяйственного оборота, что вело к тезаврации. Наиболее характерным примером для подтверждения данного тезиса можно считать операции, которые осуществлялись по воле главы черных евнухов (кызлар агасы) Хафиза Бешир-аги, фактического правителя империи в 1746—1752 гг. Английский посол при Порте в те годы Дж. Портер писал: «Его (Бешир-аги.— М. М.) главной страстью были бриллианты, драгоценные камни и вообще дорогостоящие вещи... О шести годах его правления говорили, что он якобы составил план с целью лишить всю Европу бриллиантов и скупить всю продукцию Голконды и Бразилии». Общая сумма сокровищ Бешир-аги, обнаруженных после его казни в 1752 г., превысила 10 млн. курушей [109, т. 2, с. 143—144; 155; 345, т. 15» с. 229—232; 41, д. 4, л. 70].

Трудности, стоявшие перед османским финансовым ведомством, не ограничивались существованием двух казначейств. Не меньше забот доставляло одновременное использование двух календарей — солнечного и лунного [453]. Первым пользовались при исчислении доходов и при сборе налогов, ибо на нем основывался порядок земледельческих работ. Второй (собственно мусульманский календарь) применялся при учете расходов, в том числе при выплате жалованья (улуфе) янычарам, получавшим его четыре раза в течение лунного года. Поскольку лунный год короче солнечного на 11 дней, на каждые 32 года по солнечному календарю приходится 33 года лунного календаря. Поэтому трижды за столетие — в 1710, 1742 и 1774 гг.— Порта оказывалась в исключительно трудных финансовых обстоятельствах, ибо 33-й лунный год, обозначавшийся в османских документах как «пропущенный» (сывыш), не имел соответствующих поступлений. Фактически наступление подобного «пропущенного» года означало выплату двойных сумм на содержание армии и государственного аппарата в течение одного солнечного года.

В XV—XVI вв. султанское правительство легко выходило из затруднения за счет ограбления вновь завоеванных областей, но в XVIII в. «публичная» - казна уже не могла рассчитьп ать на такие источники пополнения своих ресурсов. Приходилось изыскивать другие возможности, связанные так или иначе с увеличением налогового бремени, а следовательно, и с обострением социальной напряженности в империи. Видимо, министры Порты осознавали трудности, связанные с «пропущенными» годами, но избегали что-либо менять в сложившейся практике: ведь редко кому из них доводилось столкнуться с подобной ситуацией дважды за время своей политической карьеры.

Если по своим основным принципам экономическая политика Порты в XVIII в. отличалась консервативностью, то в методах ее осуществления появилось немало нового. Важнейшим стимулом к переменам стала повседневная хозяйственная практика. В значительной степени отмечаемые сдвиги были связаны с изменениями внутри османского господствующего класса. Об этом мы можем судить на основе упоминавшихся ранее трактатов и наставлений. Их авторы, описывая злоупотребления и произвол, царившие в империи, отмечали, что «невежи и негодяи», «люди, которые никогда не были военными», не только проникли в янычарский корпус, но и стали его командирами. Из-за корыстных людей коррупция поразила все звенья хозяйственного аппарата. Многие чиновники заботились лишь об удовлетворении своей алчности «путем грабежа государственной казны». Везиры «забрасывают государственные дела и занимаются своими», «разоряют провинции» {67, с. 52; 59, 63].

Свидетельства османских авторов подтверждаются и сообщениями европейских современников. Так, уже упоминавшийся А. М. Обресков в 1764 г. отмечал, что «здешнее правление нимало не печется о благосостоянии подданных его и отнюдь не думает о распространении коммерции, но паче каждой начал- ник, по сродней сей нации страсти к сребролюбию, при каждом случае купечество пригнетает, всякими вымышлениями изнуряет и истощевляет, да по свойству правления здешняго инаково и быть не может, потому что чины даются на время и каждой приобретшей оной старается каким бы то образом ни было наиболее покорыстоватся» (55, д. 359, л. 45об.].

При всей эмоциональности подобных оценок сами рассказы важны как свидетельства менявшихся представлений и ценностных ориентаций представителей султанской администрации в центре и на периферии. Несомненно, что от таких людей мы вправе ожидать и более реалистических подходов к решению важнейших экономических проблем империи. Наиболее заметно их стремление к новшествам в решении проблемы дефицита «публичной» казны.

Превышение государственных расходов над доходами стало почти хроническим явлением для Османской империи с конца XVI в. Попытки добиться положительного сальдо традиционными средствами — посредством продолжения внешней экспансии, введения новых налогов на крестьян, конфискации имущества султанских сановников и их банкиров (сарраф), выпуска испорченной монеты — успеха не приносили, поскольку не затрагивали подлинных причин финансового кризиса. К тому же не учитывалось и возрастающее могущество крупных землевладельцев, присваивавших все более значительную часть совокупного прибавочного продукта, производившегося в деревне. Из новых подходов к решению проблемы дефицита государственной оскудевшей казны, использовавшихся Портой в XVIII в., можно отметить три важнейших: реорганизацию откупной системы, изменения в принципах налогообложения, поиски новых источников поступлений.

В ходе войны с государствами «Священной лиги» (1684— 1699) Порта начала осуществлять реформу откупной системы, введя пожизненные откупа — маликяне. Из сказанного о них ранее следует, что понятие «реформа» в данном контексте можно употреблять лишь с оговорками, поскольку на деле государство лишь легализовало ту практику, которая уже существовала в виде поземельных ильтизамов в арабских провинциях и «двойной ренты» при сдаче в наем вакфного имущества.

В отличие от обычных откупов, стоимость которых устанавливалась на аукционе и уплачивалась мультазимом сразу, маликяне предполагали выплату определенного задатка, или аванса (муаджеле), в размере 2—8-кратной суммы тех сборов, которые в дальнейшем будет взимать откупщик, и ежегодных взносов (мал-и макту), равнявшихся части либо всей годовой стоимости откупа. Взамен владелец маликяне получил право полного распоряжения источником доходов, мог уступать его полностью или частями третьим лицам в форме как субаренды, так и полного отчуждения. Государство могло передать этот объект другому лицу лишь после смерти владельца маликяне или в случае невыполнения им условий договора.

Предложение о замене краткосрочных откупов пожизненными обсуждалось еще при султане Ахмеде II, но его реализация началась лишь после его смерти, когда на престоле был уже

Мустафа II [471, с. 114—115]. Инициатор введения маликяне баш дефтердар Кёсе Халил-паша предлагал разом решить две проблемы: облегчить финансовые трудности правительства и несколько уменьшить злоупотребления мультазимов. В султанском указе, изданном по случаю учреждения новой практики откупов, прямо указывалось, что маликяне представляется единственным средством для того, чтобы «обуздать тиранию и алчность откупщиков... и обеспечить наконец хорошее состояние казны» [104, т. 3, с. 369; 329, с. 88]. Хотя дефтердар употребил все свое красноречие для обличения мультазимов, следует согласиться с турецким исследователем М. Генчем, характеризующим введение новой откупной системы как еще один своеобразный внутренний заем, осуществленный в условиях затяжной войны и резкого ухудшения экономического состояния Османской империи.

Предложение Кёсе Халил-паши вызвало серьезные разногласия внутри правящей верхушки, отражавшие в какой-то мере и недовольство «людей, живших откупами». Поэтому первоначально маликяне были введены лишь в восточных районах страны. Впрочем, вскоре они получили распространение повсюду. Известны две попытки ликвидировать эту систему. В 1715 г. с таким предложением выступил упоминавшийся выше известный османский государственный деятель Баккалзаде Эльхадж Мехмед-эфенди. Опытный финансист, в пятый раз занявший пост баш дефтердара, так описывал последствия введения маликяне: «Затем все вокруг было заражено этим, и все было обращено в маликяне-и мирие... а некоторые, имевшие деньги, стали брать маликяне на все вещи, которые находили, и стали распоряжаться ими, как своим имуществом, и перепродавать другим. И поскольку бывшие мукатаа, которые перепродавались раньше каждый год с аукциона, попали в руки 5—10 богатых людей, то положение людей, живших откупами, стало плохим, а владельцы маликяне перепродавали их с процентами другим людям, и мукатаа переходили из рук в руки; те же, кто получил их за значительный процент, старались выжать из них такие деньги, которые получали бы при полном мукатаа, и, стараясь извлечь выгоду для себя, усиливали гнет бедной райя» [278, с. 201].

Его соображения поддержал великий везир Шехид Али-паша, м система маликяне была вновь ограничена отдаленными восточными провинциями [136, с. 18—19]. Однако в августе 1716 г. в ходе сражения с австрийцами под Петроварадином Али-паша лолучил смертельную рану и скончался. Через несколько дней был смещен со своего поста Баккалзаде Мехмед-эфенди, и практика пожизненных откупов возобновилась по всей стране.

Вторично маликяне оказались под ударом в ходе восстания городских низов Стамбула осенью 1730 г. [175, с. 88]. Но и на этот раз срок запрета оказался непродолжительным. Уже в первой половине 30-х годов маликяне вновь легализуются (это видно из данных табл. 2 и 3), причем окончательно. По подсчетам М. Генча, на протяжении XVIII в. было создано около тысячи маликяне, владельцами которых стали придворные вельможи, главные военные и гражданские чины, улемы [333, с. 9]. Выплатив за три-четыре года всю сумму муаджеле, они получали значительный постоянный доход. Государство же, удовлетворив с помощью денег, полученных от владельцев маликяне, свои текущие нужды, в дальнейшем фактически лишалось важнейших источников пополнения казны.

Важные изменения произошли и в практике налогообложения, что было связано с ухудшением податных возможностей крестьянина. Сокращение налоговых поступлений от сельского населения вынудило Порту увеличить податное обложение других прослоек османского общества, и прежде всего ремесленников и торговцев.

Горожане, как об этом уже говорилось ранее, находились в более благоприятных условиях, и, следовательно, их материальное положение было несколько лучше. Это обстоятельство и было учтено правительством, которое различными путями пыталось усилить налоговое бремя городского населения, чтобы увеличить доходы казны.

Однако при реализации своих планов Порта столкнулась с упорным сопротивлением горожан, и в первую очередь ремесленников и мелких торговцев, на плечи которых ложилась основная тяжесть феодальных повинностей. Поэтому правящая верхушка действовала весьма осторожно, почти не прибегая к введению новых прямых налогов.

Основное внимание было обращено на усиление косвенного обложения, т. е. на увеличение таможенных пошлин, сборов за провоз и торговлю различными предметами потребления. Наиболее последовательным выражением этого курса стало введение дополнительной 3%-ной пошлины на экспортируемые и импортируемые товары в годы правления великого везира Дамада Ибрагим-паши Невшехирли. Вот что сообщал русский резидент И. Н. Неплюев в 1728 г.: «Нынешнего лета здешний двор положил перед прежним свыше пошлины на купцов своих подданных по три со ста с тех товаров, которые иностранным купцам пролают, толикое же число па те товары, которые у иностранных купят с кораблей... а иностранные купцы... от нынешней новой прибавки почувствовали отягчение, ибо здешние купцы, которые им товары продают, содержат цену выше прежняго для положенной на них дани, также которые купят от иностранных товары, за те по тому же резону цену унижают...» [24, д. 5, л. 139]. В 1728 г. «прибавочная пошлина», ка к называл новые сборы Неплюев, была введена на воск, в следующем году — на хлопковое волокно и пряжу, а позднее она распространилась и на остальные товары.

В ходе восстания в Стамбуле под руководством Патрона Ха- лила вновь введенные пошлины были отменены, но в дальней- шем их взимание возобновилось. В 1744 г. «прибавочную пошлину» собирали в следующих размерах (в акче) [475, с. 42]: Зерно (киле) 9—15 Хлопок (окка) 1 Табак » 2 Воск > 6 Кофе » 9 Шерсть (тюк) 40 Шелк (окка) 18 (1750 г.)

Отрицательно сказалось на положении немусульманского населения городов и изменение принципов взимания подушной подати — джизье. Первоначально она собиралась с каждого дома (очага), поэтому многие горожане предпочитали не заводить своих домов и лавок, а арендовать часть жилого и служебного помещения у других и тем самым избежать уплаты налогов. В 1690 г. великий везир Кёпрюлюзаде Фазыл Мустафа-паша приказал собирать джизью с каждого взрослого мужчины-немусульманина, причем размер налога определялся материальным положением «неверного» [472, с. 91 —101].

Пока еще трудно установить, насколько увеличилось налоговое бремя городского населения османского государства. Соответствующие подсчеты сделаны лишь для одной провинции* империи — Египта. Анализ поступлений египетской казны за период 1596/97—1671/72 гг. показал, что сборы с ремесла и торговли выросли всего на 4%. С 1671/72 по 1798 г. они увеличились на 27%. Сравнивая эти два периода, отметим, что в более поздний отрезок времени темпы ежегодного прироста данной группы доходов казны были в 4 раза выше, а аналогичный показатель по доходам от сельского хозяйства оказался во второй период меньше в 3 раза по сравнению с первым. Столь быстрое увеличение налоговых сборов в городах не было результатом расширения ремесленного производства и торговли. До 50% прироста было получено посредством увеличения налоговых ставок в 1695/96, 1741/42 и 1760/61 гг. В действительности налоговое обложение ремесленников и торговцев было еще более тяжелым, так как в приведенных выше цифрах не учтены суммы, попадавшие в руки откупщиков и отчислявшиеся в пользу губернатора. Между тем доля доходов государственной казны неуклонно сокращалась: в первой половине XVIII в. в казну попадало около половины всех сборов, в конце того же века — лишь треть [456, с. 68, 116, 132—133]. Хотя данные по Египту недостаточно показательны для положения в других частях империи, все же они позволяют предполагать значительное усиление налогового бремени ремесленников и торговцев.

«Великая денежная скудность», ощущавшаяся Портой на протяжении всего века, настойчиво заставляла османских правителей облагать налогами новые товары, входившие в употребление, например табак и кофе.

Впервые налог на кофе был введен еще при Сулеймане Ка- нуни в середине XVI в. Тогда он собирался лишь в Стамбуле, где с торговца-мусульманина брали по 8 акче с окка, а с немусульманина— 10 акче, и в Эдирне, где с каждого купца брали ло 6 акче. В 1698 г. этот сбор был распространен по всей стране, причем после его уплаты с торговцев взималась еще особая пошлина (бидаат кахве) в размере 5 пара с окка [278, с. 187—188].

Еще быстрее росли размеры табачных сборов. В конце XVI в. таможенная пошлина составляла от 4 до 10 акче за окка в зависимости от сорта табака; в 1679 г. она поднялась до 12—24 акче, а в 1697 г. вырос и базарный сбор (бадж): он составлял уже 20—60 акче. В результате повышения налогов на возделывание и продажу табака государство получило доход 7,8 млн. акче, а общий размер поступлений достиг почти 13 млн. [278, с. 183; 259, с. 61].

Другое направление в поисках новых источников доходов обозначилось в период правления великого везира Коджи Ра- гыб-паши. В феврале 1760 г. А. М. Обресков среди других «константинопольских ведомостей» отметил: «Его салтаново величество вследствие крайняго его попечения сокровище приумножить повелел харамейные или монастырские доходы, бывшие напредь сего под ведомством кизляр-агов, а со времени госу- дарствования его величества у государственных казначеев и которые ежегодно на откуп отдавались, отныне впредь быть мали- ханеями или отданными на аренду с публичнаго торгу по смерть арендаторов...» [50, д. 3, л. 63об.]. Это сообщение интересно в первую очередь не указанием на еще один пожизненный откуп, а упоминанием о том, что доходы с вакфного имущества османской династии с начала правления Мустафы III отошли под контроль «государственных казначеев».

Отмеченное начинание Коджи Рагыб-паши признавалось европейскими дипломатами важнейшим достижением великого везира за шесть лет его правления. С конца XVI в. и до 1758 г. поступления султанских вакфов, включавшие, с одной стороны, суммы, шедшие двум «священным» городам Мекке и Медине (в османских документах — харемейн), с другой — натуральные и денежные сборы в пользу имаретов, которые учреждали сами султаны и члены османской династии, находились под управлением кызлар агасы. Последний передавал их в качестве ильтизамов тем придворным и государственным сановникам, которые прямо или опосредованно сотрудничали с ним. Хотя еще при Мустафе II предлагалось распространить мали- кяне на все вакфы османской династии, сопротивление мульта- зимов не позволило изменить сложившуюся практику. На первый взгляд акция Коджи Рагыб-паши имела под собой только политическую основу — стремление ограничить влияние главы черных евнухов. На самом деле «публичная» казна получала значительный источник доходов, образовавшийся из-за разрыва между традиционно установленными размерами по- жертвований и постоянно возраставшей суммой сборов с вакф- ного имущества, а также из-за обращения этих сборов в маликяне. Не случайно борьба вокруг султанских вакфов продолжалась до Махмуда II. После смерти Мустафы III кызлар агасы удалось вновь установить свой контроль над их доходами, но вскоре, в 1775 г., султан Абдул Хамид I вывел из ведомства черных евнухов свой вакф «Хамидие», для управления которым была создана особая финансовая служба. Хотя позднее, при Селиме III, и она попала под власть кызлар агасы, но сам опыт ее деятельности был использован Махмудом II при организации «Эфкяф-и хумайюн незарети».

Усилия Коджи Рагыб-паши и других османских государственных деятелей XVIII в. не были тщетными. Если в XVI в. доходы центрального правительства составляли примерно 5 млн. золотых дукатов, а к середине XVII в. они сократились примерно до 3 млн., то к середине XVIII в. они заметно выросли, достигнув 10—14 млн. золотых дукатов6. Буквально через два года после завершения русско-турецкой войны (1768—1774) поступления в «публичную» казну (44,3 млн. курушей, или 5,5 млн. ф. ст.) существенно превысили правительственные расходы (33,3 млн. и 4,2 млн. соответственно), что позволяло рассчитывать на положительное сальдо почти в 11 млн. курушей (1,3 млн. ф. ст.). Однако к этому времени задолженность «публичной» казны составляла уже 53,4 млн., в том числе 45,5 млн.— «кабинетной» казне султана. Не случайно, это и в это время отмечается «изнуренное состояние» государственных финансов, и дефтердар, по свидетельству русского посланника А. Стахие- ва, «платежи самых маловажных сумм принужден волочить» (58, д. 473, л. 30, 33—34об.].

Действия министров Порты позволяют говорить об их явной склонности к прагматизму. Такая тенденция в экономической политике Порты не означала сознательного отказа или игнорирования традиционных норм и представлений, но предполагала их достаточно широкую интерпретацию, что вело к учету и легализации сложившейся практики. В этом смысле можно говорить о том, что султанское правительство в своей деятельности пусть с запозданием, но реагировало на перемены в общественной жизни Османской империи. Однако проводимая политика могла дать более значительные результаты, если бы представители правящей верхушки осознавали смысл перемен в стране и вне ее. На деле же, скованные рамками старых воззрений, они реагировали лишь на сиюминутную ситуацию и не замечали, как

одни их экономические акции сводили на нет результаты других.

* * *

В целом же, как явствует из материалов данной главы, мероприятия Порты были явно неадекватны масштабам и глубине сдвигов в социально-экономической жизни османского общества. В аграрной сфере они нашли свое выражение в окончательном разложении раннефеодальной системы условных держаний и одновременном утверждении ведущей роли крупного частного землевладения. Новые производственные порядки, складывавшиеся в деревне, вызвали существенные перемены в сельском хозяйстве; изменились и условия существования крестьян. С одной стороны, они отразились в повышении производительности труда, росте товарности земледелия, расширении посевов технических культур, а с другой — в сокращении общей площади обрабатываемых земель, понижении уровня жизни многих сельских жителей, увеличении ухода крестьян в города.

Анализ новых явлений в жизни османских городов показал определенное изменение их роли в экономической структуре империи. Города стали терять свое привилегированное положение, что соответственно уменьшало долю прибавочного продукта, предназначавшегося на городское строительство и благоустройство, на поддержание ремесленников, артистов, поэтов, массы челяди феодалов. Само функционирование городов стало в большой степени определяться экономическими процессами. Поэтому развитие хозяйственной активности горожан шло относительно медленно. Хотя по сравнению с предшествующим периодом городское ремесленное производство добилось определенного прогресса, но по количественным и особенно по качественным показателям (технологический уровень, формы организации труда) оно все более уступало европейской промышленности.

При всей неполноте сведений о внешней и внутренней торговле имеющиеся материалы позволяют сделать выводы о заметном увеличении роли товарно-денежных отношений, об упрочении связей между отдельными областями и районами империи, а также о стабильном расширении внешнеторгового обмена, особенно со странами Западной Европы. Нельзя оценить однозначно воздействие на османское общество его контактов с ранне- капиталистическим Западом в XVIII в. Они, несомненно, способствовали повышению ритма хозяйственной жизни империи, хотя и не разрушили той экономической структуры, где решающую роль продолжал играть перераспределительный механизм государственного контроля.

И последнее. Рассмотренные сдвиги в социально-экономической жизни империи не дают оснований для безоговорочных выводов о застое или упадке. Скорее можно говорить о положительных результатах перемен, которые означают переход османского феодального общества на более высокий стадиальный уровень, отмеченный развитием частнособственнических тенденций. Однако сравнительно медленные темпы эволюции, свойственные докапиталистическим обществам, определяли все большее отставание Османской империи от стран Европы.

6 Эак. 282