Если определять эпохи гендерными метафорами, то сталинский режим вряд ли кто назовет иначе, чем период доминирования мужского агрессивного начала. Соответственно, те женские роли, о которых было сказано выше, можно счи- * тать навязанными женщинам оной властно-мужской стороной. Но как бы то ни было, с ослаблением авторитарной составляющей, а попросту говоря/с ослаблением репрессивного аппарата к концу советского периода, стали выясняться «женские» пороки этой системы. Один из главных заключался в том, что эта огосударствленная и заполненная исключительно женщинами машине- рия воспроизводства и социализации создавала все более некачественных мужчин. Снижался их авторитет, их продолжительность жизни, их общий уровень здоровья и культуры. Роль отца в позднесоветский период умалилась до неведомого отечественной истории минимума. Писатели, психологи и педагоги, предрекавшие тяжелые последствия массовой безотцовщины, оказались правы. Такого взлета организованной преступности и организованного насилия, который пришелся на начало 1990-х, страна не знала полвека. А новая организованная преступность, заметим, генетически возникла из двух источников — молодежных «группировок» и дедовщины. И то и другое представляет собой механизм социализации подростков, заменивший феминизированные институты семьи и школы в деле превращения подростка в мужчину. Отца из семьи вытесняли постепенно. Вначале место отца занимало государство. В официозе 1930—1940-х его символизировал «отец народов». Потом его трон долго пустовал, и только столичная архитектура 1950-х с взбодренными по сталинскому приказу шпилями высоток (и их микроповторами в провинции) напоминала о фаллическом властном начале. В чисто мужском институте — армии — с 1970-х и позже это зияние было отчетливо выражено новым офицерством, которое перестало считаться «отцами-командирами». Проведенный в 1980-х годах анализ писем «солдатских матерей» того времени показывал, что они в массовом порядке выдвигали претензии к государству/армии/офицерскому корпусу в том, что этот институт перестал исполнять функции отца, которые ему по традиции продолжали вменять матери, считавшие, что между ними и им существуют узы символического брака. При вакантности отцовских ролей, за их неисполнением папашами и офицерами, социализирующие функции переходили к «дедам» — мужскому коллективу «старших ровесников» 4. Плоские кровли хрущевских и брежневских построек, дряхлые и больные генсеки говорили о немочи государства, неспособности даже претендовать на роль отца. А затем и сам первый президент СССР демонстративно отказался от роли всеобщего супруга, сделав публичным свое частное супружество. Отечественная реклама еще не существовала, но прочие mass media тогда впервые вывели всенародно значимый образ государственной жены. Ей, как помним, долго пришлось испытывать напор мужской и женской ревности со стороны советской общественности. В последней еще была тяга видеть в ее муже своего супруга — отца целой страны. На следующем этапе явился «президент всех россиян». И тут оказалось, что подробности о его походах с букетом к женщинам, подробности о его семье (особенно когда она стала писаться с большой буквы), показанные телевидением на правах рекламы и антирекламы, были восприняты нацией с любыми чувствами, кроме сыновних. (В столице, правда, в это самое время «отец города», изо всех сил выпячивавший вверх башни и башенки, пытался сделать заявку на вакантное место. В пределах видимости этих эрегированных столпов он и в самом деле имел авторитет, но не дальше.) л Об эстетике насилия. Армия и общество в СССР/России за последние 10 леї'. См. наст, сборник, с 591- Во все перестроечное десятилетие дело с отцом так и не сладилось. Родина-мать оставалась матерью-одиночкой. Кино и эстрада, литература и педагогика исподволь подходили к этой проблеме. Образ затюканного мужа, никчемного нахлебника, лежащего с газетой на диване, в то время как жена делает всю домашнюю работу, усугублял, а не лечил кризис семьи. У такого мужа фактически не может быть жены, у него есть еще одна мать. Даже нынешняя реклама эксплуатирует это обстоятельство. На защите семьи (в этот раз от микробов) стоит женщина, доходы мужа которой позволяют купить разве что тюбик пасты «Аквафреш» и кусок мыла «Сейфгард». Реклама добродетельна без предела, поскольку при таком муже речь о сексе вести бессмысленно. Если угодно, в психоаналитических категориях можно представить всю описанную картину как кастрацию отца, но произведенную не сыном, а матерью. Тем она радикально избавляет сына от эдипова комплекса (наблюдение А. Альчук). «И сны твои безгрешны...» Это итог отрицательный. Но был и положительный, жизнеутверждающий. Он заключался в возвеличивании и возведении на почетный пьедестал образа того безотчего парня, который выращен «группировкой» либо «дедовщиной». Это он — «новый русский», обладатель всех благ, которые только могут помыслиться в России, — в первую очередь, воли, то есть безнаказанности120. Это он — адресат рекламы самых дорогих вещей. Это его она восхваляет, демонстрируя мужчину как Сильного. Другого мужского типа, опознаваемого в культуре как сильный, практически нет. Попытки с помощью кинобоевика приравнять «ментов» по мужским качествам к «правильным ребятам», попытки с помощью войны поправить авторитет военных и поставить их хотя бы на одну доску с бандитами из «незаконных формирований» пока не дали успеха. Эстетику и пластику мужского, как визуальную, так и речевую, задают «братки» и «чехи».