ве статьи, напечатанные на предшествующих страницах, не вызвали большого резонанса. Темы, которые казались не одному автору столь волнующими или соблазнительными, не спровоцировали почти дикого из читателей на письменный отклик. Но некоторое обсуждение затронутых предметов все же состоялось. Автор, презревши стыд, устроил его сам. Участниками согласились стать некоторые герои обоих сочинений — часть респондентов, чьи высказывания и мнения использованы в первой статье, и некоторые из собеседников автора, адресатов его писем, фигурирующие во второй работе. Всем им автор приносит свою искреннюю благодарность. Нижеследующее — резюме состоявшейся дискуссии. Автору пришлось констатировать резкую перемену в отношении его собеседникрв к самому предмету — запахам и их восприятию. Энтузиазма и заинтригованности темой, сопровождавших описанные в статьях интервью и разговоры, больше не было, их сменила, по словам одного из участников, «сенсуальная контрреволюция». Автору пришлось услышать от своих героев серьезное несогласие с его трактовкой всей ольфакторной проблематики. Утешением могло быть разве то, что адресатом читательских ‘Опубликовано в сб. «Ароматы и запахи в культуре». М., 2003. Печатается с изменениями. претензий оказался не он один, но чуть ли не все те, кто был собран или даже помянут в соответствующем блоке журнала «Новое литературное обозрение», включая мэтров — Зимме- ля и Зюскинда. Ревизии и критике был подвергнут «обонятельный детерминизм» и «плоский бихевиоризм» представленного подхода к проблеме запаха. «Парфюмер» в ряде реплик приводился как наиболее яркий его образец, но один из друзей автора, горячий поклонник Зюскинда, стал на его защиту. Зюскинд, заявил он, как тонкий писатель раньше других уловил эту моду в европейском среднем классе — играть в преувеличенное значение стимулов, не контролируемых сознанием, и своим романом-гротеском посмеялся над ней, доведя ее до абсурда. А наши, как всегда, отстали на десять лет, ничего не поняли, и приняли все его иронические конструкции за чистую монету, заключил он. Что касается автора, то ему досталось за «ольфакторный романтизм», который был признан особо коварной «рыночной» версией вышеназванных методологических грехов. Автору был брошен упрек в том, что он оказался заодно с медиа-рекламой, которая в своих сугубо корыстных целях эксплуатирует ту же самую идею, что в «Парфюмере». А именно: посредством запахов вы можете управлять поведением других людей. Если от вас плохо пахнет, вы их отпугиваете, а если хорошо — притягиваете и подчиняете себе. Что в рекламе означает: если от вас пахнет вами — это для вас же плохо, а если от вас пахнет нами — то это для вас (и для нас) хорошо. Маркетинговая эксплуатация этой идеи была поставлена в ряд с другими выброшенными на рынок идеями манипуляции вроде знаменитых книги Карнеги об управлении людьми, брошюр про НЛП и т.п. Те из собеседников, кто знали, чем можно особенно крепко уесть автора, добавили к списку и коммерческую ворожбу («отсушка-присушка», «верну в семью» и пр.). Развивая это тему контекста для проблематизации запаха в медиа, участник-марксист говорил о зависимом положении ординарного члена «нижнего среднего» класса, которым многие управляют, а он не управляет никем. Такое положение делает его падким на соблазн властвовать над людьми с помощью магических средств, к которым относятся и ароматы. Этим он объяснил и публичный интерес к теме («эксплуатируемый тобою и всеми вашими», сказал он автору). Одна из участниц отметила: у темы запаха с XIX в. были в подтексте фауническая (мужская и животная), а также флористическая (женская, цветочно-растительная) составляющие. Нынешняя реклама эксплуатирует внегендерную компоненту неживой природы (море, льды). А «разные ученые» дополняют этот рекламный природный комплект еще и культурой, да с каким размахом. Вас не Лореаль спонсировал? — иронизировала она. Впрочем, к парфюмерии как бизнесу был предложен и серьезный подход. По мнению одного из хорошо подготовившихся к беседе участников, индустрия ароматов и сеть их дистрибуции такого подхода вполне заслуживает, и особенно со стороны россиян. Треть мирового парфюмерного производства, сообщил он, приходится на Францию. А Франция в прошлом году продала всему миру столько этой продукции, что ей досталось пять миллиардов прибыли. Наши российские расходы на парфюмерию тоже растут и в прошлом году перекрыли додефолтный уровень. Вот о чем надо было писать, — попенял он автору. На это, впрочем, последовала реплика, что посчитаны эти доходы и расходы в тех самых деньгах, которые не пахнут, — в американских долларах. Америка, было нам доложено другим говорящим, по крайней мере белая Америка, отказывается не только от курения, но и от других видов воздействия на людей через их обоняние и дыхание. В хорошем офисе теперь не должно быть «запаха хорошего офиса», а в туалете — «запаха хорошего туалета». Запаха вообще не должно быть. (Скоро не будет и у нас, придется Вам искать другие сюжеты для переписки, заключил он.) Другие заговорили о протестантской этике как основе североевропейской бытовой гигиены, расцветшей в WASP Америке. И пришли к тому, что дух капитализма категория не чувственная, а рациональная. Запах же, как было твердо заявлено автором, мысль выразить не может. Ольфакторная коммуникация, и в этом ее замечательное свойство, передает иные содержания, нежели мысли. Автор пытался привлечь внимание участников к теме институционального обеспечения этой коммуникации, указав, что пять чувств, равнозначительные на физиологическом уровне, имеют совершенно разное общественное и культурное оформление. Слух и зрение обслужены особыми сигнальными системами в виде языка и музыки, текста и изображения. Соответствующие системы образуют грандиозные институциональные конструкции, такие как язык, литература, искусство, образование и пр. Известные попытки перевести зрительные сигналы письменности в сигналы тактильные (азбука Брайля и пр.) показывают, что мера переводимости очень низкая. Переводи- мость во вкусы и запахи еще ниже, что уже было заявлено Зиммелем, говорившим о субординированносги «безграмотных» чувств — вкуса, обоняния, осязания — чувствам более высоким: зрению и слуху. И все же остается, что сказать в защиту низких чувств в наше время, когда от животной жизни нас отделяет такой большой массив институциональных конструкций. Если расширить понятие осязания и включить в него все способности человека чувствовать, как его тело вступает в контакт с другими физическими телами и средами, мы получим возможность мысленно обозревать огромную совокупность институционально устроенных образований, базирующихся на этом чувстве. Это будут одежда, оружие, инструменты, мебель, транспорт, архитектура и др. Рассуждение о проекции вовне, в общество, нашей способности вкуса оказывается более простым. В нашем распоряжении есть термин, несущий прямое указание на институт, связывающий их со вкусом: «пищевкусовая промышленность». Не все в пище и напитках является вкусовым, нЬ все во вкусе является питанием либо питием, но нам достаточно сказать, что поддерживающие самое коллективную жизнь институциональные образования, оформляющие потребление людьми через рот необходимых для жизни ве1цеств, тесно связаны с возможностью вкуса. Мысленная оценка объемов вышеперечисленных сфер, отвечающих соответствующим чувственным способностям, — в тех или иных единицах затраты человеческого труда и внимания — показывает, что мы движемся по нисходящей. А движение, как нетрудно увидеть, направляет нас к последнему из чувств: обонянию. Обоняние не может претендовать на обеспеченность такими абстрактными знаковыми системами, которыми оперируют слух и зрение. «Язык запахов», который неоднократно пытались создать в разных культурах, не годится для передачи, а тем более хранения на ольфакторно воспринимаемых носителях мало-мальски пространных сообщений. Это так, если объемы информации измерять в единицах, которые выработаны для измерения информации, воспринимаемой посредством зрения и слуха. Но помянутые вами обороты парфюмерной промышленности, сказал автор своим собеседникам, могут служить мерой объемов той информации, которая циркулирует в социальной коммуникации именно по обонятельным каналам. На это ему было замечено, что немалая часть производимых этой индустрией средств служит такой социальной цели, как подавление, изничтожение естественных запахов человека. Автор пытался указать на то, что так и осуществляется культурный процесс. Парфюмерная индустрия — это общественный механизм замены естественных запахов на искусственные. И если феромонная и другая естественная человеческая коммуникация (испускание и восприятие телесных запахов) почти не знает устроенности, а рационализируется только внутри института науки, но не в самой сфере общения, то с искусственной дело другое. На индивидуальном уровне это так: беря у незнакомца визитную карточку и далее вдыхая аромат его парфюма, мы из плана рационально-дискурсивного, контролируемого разумом, перемещаемся в бессловесный, контролируемый внутри — чувством, а снаружи — необсуж- даемой социальной нормой (условностью, приличием). Пример того, как это осуществляется на социальном уровне, снова вывел на рекламу. Гостями было высказано соображение, что реклама, сама являясь сложно устроенным социальным институтом, любую семантическую действительность — взятую извне или порождаемую в нем самом — прежде всего социализирует. Элементарным видом этой социализации является социальная разметка единиц оной действительности, в данном случае — ольфакторной. При этом, просил не забыть один из участников, рационализация все- таки происходит. Но реклама переводит запаховые сообщения не в коды обычного языка, а в коды социальных структур, в том числе — в такие грубые, как статусные. Рекламе как институту ольфакторная действительность так же под стать, как музыкальная, продолжал сторонник этого соображения. Реклама как социальное действие с неизбежностью выходит за рамки любого используемого ею жанра и любого используемого ею текста, в этом отношении она сама не может редуцироваться к дискурсивным коммуникативным средствам. Сочетание сниженной внятности и повышенной навязчивости языков что запаха, что музыки вполне совпадает с подобными свойствами рекламы как целого. Закончил же этот участник свою речь неожиданным прогнозом, что вот увидите, запах из рекламируемого превратится в рекламирующее. Это соображение вернуло разговор к критике автора, принявшей на этот раз коварный вид комплимента. Те, кто знакомился с воззрениями автора на проблематику рекламы, указывали ему с одобрением: мол, говоря о рекламе, Вы не повторяете пошлости насчет ее всесилия, способности заставить кого угодно купить что угодно. Что же в отношении запахов, Вы представляете дело так, как с собачкой Павлова: в ответ на запах-стимул неизбежно и однозначно следует реакция в виде действия, эмоции, воспоминания? А мы люди, а не бобики. И ничто человеческое, то есть социальное и культурное, нам не чуждо. Дискутанты принялись перебирать ситуации, когда коммуникация посредством запахов устранена или подавлена. Это направление разговора оказалось не очень продуктивным. Наиболее интересным было соображение о том, что поражение органов обоняния (любой этиологии) не может в нашем обществе служить поводом для получения социальных льгот, какие даются в случае поражения органов зрения или слуха. Но наиболее существенным показалось развитие мысли о том, что ольфакторная компонента в социальном взаимодействии сама существенно социальна. Мысль эта интересна, разумеется, лишь в полемическом противопоставлении романтическим идеям о дикости, природности, животности и пр. обоняния, в каковых был, как сказано, обвинен автор. Соответственно, говорилось о всевозможных формах социального контроля, управляющих названной компонентой. Простым случаем является чисто социальное по природе и рациональное по характеру усилие воли, которым подавляется «естественная» реакция на неприятный запах (говорили о запахах человеческого мира, не производственных и не тех, что относятся к природным явлениям, лишенным присутствия человека). Неприятный запах, действуя как репеллент, по исходной и в этом смысле естественной схеме должен отталкивать, я должен постараться удалиться от носителя такого запаха или удалить его от себя. Но по некоторым специальным причинам я могу поступить иначе, не увеличивать дистанцию, быть может, даже сократить ее. Так поступит врач, так поступит социальный работник. Словом, так поступит субъект, полагающий свой статус по тем или иным причинам более высоким, чем у носителя запаха. Сознание высоты статуса, подчеркнутое переживаемыми неприятными ощущениями, ему поможет. Иное дело, если такого перепада положений нет. Тогда переживание таких же ощущений способно привести к коррозии собственного статуса («эта вонь меня унижает»). Нужны особые усилия, чтобы оставаться в такой атмосфере и сохранить самооценку. Вспомнили слова про «немытую Россию». Запах немытого тела резюмировал и рабство, и согласие с рабством. Вот ведь что ей бросил как последнее и тем — главное объяснение отъезда тот, кто с ней прощался. Но, простившись, остался. На сей случай существуют механизмы коллективной и индивидуальной адаптации к запахам. Да, но разве не это, пытался сказать автор, наиболее загадочная часть дела? Общество управляет нашим чувством, но как? Мы перестаем дурной запах считать таковым, меняем отношение к нему? На словах просто, но трудно представим механизм. Или мы, не меняя отношения, перестаем чувствовать запах? Но вряд ли наши рецепторы могут перестать работать по неизвестно как транслируемому «социальному сигналу». Скорее, мы, не переставая чувствовать, поднимаем порог осознания. Произвольное обоняние, как и произвольная оль- факторная нечувствительность, когда сам коллектив, либо сам индивид предписывает себе: ощущать некий запах или считать, что его нет, горячился автор, — это куда более интересный случай, чем в «Парфюмере». Здесь субъект сам подчиняет своей воле то, что считается природным и неподвластным человеку. Теперь речь идет не о том, реагировать на ощущаемый запах или нет, а о том, чувствовать его или не чувствовать. Здесь, именно здесь триумф социального. Сам социальный субъект решает, ощутить ли ему запах, чтобы потом подчиняться — безоглядно, безотчетно, бессознательно! — влечению (отвращению), навеваемому этим ароматом (вонью). Это как с любовью, сказала одна из участниц. Впрочем, на этом шаге разговора тема внезапно утратила свою специфику. Участники дискуссии с некоторым огорчением признали, что сами разрушили ее предмет, упразднили тему. Расставание с такой темой — это как расставание с любовью, сказала с грустью участница. Вдруг появляется много то ли ненужного, то ли свободного времени и пространства в голове. Что ж, поблагодарил их автор, это — подходящее состояние. Одним для новой любви, другим для смерти, третьим для сочинений.