На недавнем международном семинаре премировали исследование наших соотечественников, которые показали: в России отсутствует такая предпосылка свободной экономики, как подвижность рабочей силы. Отсутствие готовности ехать туда, где есть работа, означает не готовность уезжать оттуда, где ее нет Но не уезжают, потому что хоть и нет работы, но есть «производство». А «производство» и без работы — сильнейший узел социальных связей. Не только связей трудовых, но бытовых, человеческих. Связи по поводу поликлиники и котельной, детсада и школы, базы отдыха и ДК. Это сеть дружб, знакомств и романов по месту работы, В словах «родной завод» такой грандиозный социологический смысл, что только слова «родной колхоз» с ними сравнятся. Корпоративистский социализм разрушается медленно, хотя, как повторяют в любом городе хором, предприятия стоят, и, как говорят в любой администрации предприятия, соци- алку сбросили нам. А значит, социалка стала загибаться, ибо у муниципальной власти денег, как правило, нет. Но все равно, города и поселки производят впечатление живых. Это не поселения-призраки. Запас социальной прочности у этих комплексных институтов оказался гораздо выше, чем думалось в начале реформ. Невидимая рука рынка, который запустил реформы, наткнулась в темноте на невидимую изгородь из переплетенных социальных связей. Люди не уходят, не бросают, хотя им говорят: «Здесь все закрывается, навсегда». А для них мир — это здесь. Там, вовне, мира нет. В небольших городах по всем краям России удавалось наблюдать одну и ту же картину Внизу — население, которое находится в странном состоянии частичной занятости с частичной оплатой своего — нет, не труда — статуса. В период знаменитых невыплат людям платили. Платили не зарплату, а часть аванса. Не регулярно, но постоянно. Платили из аванса потому, что эта часть не облагается налогом. Но был и глубокий символический смысл в том, чтобы не платить заработную плату. Хозяева тем самым показывали работникам: вы ничего не заработали, вам платят, просто чтобы вы не померли с голоду. Эта система фактически была пособием по безработице, только выдавалась не на бирже, а на «предприятии». Предприятие продолжало играть свою организующую роль для слабых, давая одновременно сигнал сильным: уходите! Кто платил эти деньги? Откуда они были у предприятия? У меня сложилось впечатление, что, вне зависимости от официального статуса этих заводов, шахт, фабрик, они все были, скажем так, в распоряжении местной верхушки. Под этим словом я разумею спайку из нескольких главных политических руководителей (выборных и назначенных), главных, что называлось, хозяйственных руководителей и главных воротил ведущего местного бизнеса — неважно, открытого или криминального. В этой спайке возможны любые сочетания. Политический руководитель может быть чистым политиком, не обремененным собственностью (она — у его племянника), а может сам возглавлять главный бизнес. Директор главного местного предприятия может быть его формальным владельцем или не быть, как быть или не быть депутатом местного собрания. Но конструкция верхушки, насколько я мог видеть в самых разных концах России, да и ряда других стран СНГ, единообразна, как устройство горкома КПСС. Если учесть, что эта конструкция явно выросла снизу и центральная власть к ее созданию не имеет никакого отношения, кроме отрицательного, то приходишь к выводу о действии мощной закономерности. Эта закономерность заслуживает внимания. Ее, наверное, можно назвать закономерностью трансформации (разложения) госсоциализма как социально-политической системы. В Армении и Украине, Узбекистане и, говорят, в Сербии постсоветские мафиозные структуры устроены одинаково. Не диво ли это! Возвращаясь к маленькому городу отметим, что описанная верхушка оказывается контролирующей его целиком и полностью. Она — власть в точнейшем смысле этого слова. В отличие от советской власти, она (пока) мало интересуется идеологией, разве на период выборов. Но другое отличие от советской в том, что она гораздо более независима от всех вышележащих этажей — власти областной (краевой, республиканской) и федеральной. Я затруднился бы определить природу этой власти, является ли она больше старо-социалистической или ново-капиталистической. Она упомянута в этой статье потому, что наверняка отвечает заявленному в начале требованию рассматривать феномены смеси старого и нового.